"... Так кто же я?" Я - русский поэт, а не русскоязычный. Я - русский человек по самосознанию. Самосознание и есть национальность. Мать моя и отец любили друг друга недолго, но я их люблю всегда. Я люблю всех женщин, которых я когда-то любил. Я люблю свою жену Машу. Я люблю всех своих пятерых сыновей. Я люблю Пушкина и Володю Соколова, Шостаковича и Булата Окуджаву, Петрова-Водкина и Олега Целкова, великого сибирского шофёра моего дядю Андрея Дубинина и великого футболиста Всеволода Боброва. Я люблю станцию Зима, Переделкино, Гульрипш, где сейчас от моего сожжённого дома остался только пепел. Я люблю скрип саней по снегу, баню с берёзовыми вениками, сало с чёрным хлебом, малосольного омуля, мочёные антоновские яблоки. Я, правда, почти не пью водки, потому что она убивает память, но водка незаменима на поминках, а мне на них приходится сиживать все чаще и чаще, как будто все они сливаются в одни Большие Поминки по той Большой Стране, в которой я родился и которой уже нет и никогда не будет. Но я люблю и другую — Самую Большую Страну — человечество. Я люблю Гранд Каньон не меньше, чем Байкал. Я люблю “Девочку на шаре” Пикассо не меньше, чем “Тройку” Перова. Я люблю Эдит Пиаф и Жака Бреля не меньше, чем Русланову и Высоцкого. Я люблю Габриэля Гарсиа Маркеса не меньше, чем Андрея Платонова. Я люблю фильм “Похитители велосипедов” не меньше, чем “Летят журавли”. Наши отечественные блюстители чистоты крови давно пытаются поставить под сомнение мою “русскость”, распространяя слухи, что я — замаскировавшийся еврей, хотя уж еврейской-то крови, к их бессильной ярости, у меня ни капли. Они радостно влепились в довоенный учебник тригонометрии для средней школы, соавторами которого были мой дедушка Гангнус и Гурвиц, и называют меня на своих черносотенных сборищах не иначе, как в плюрале “эти гурвицы-гангнусы”, приписав мне и фамилию дедушкиного соавтора…Когда в 1990 году моей маме Зинаиде Ермолаевне Евтушенко исполнилось восемьдесят лет, она продолжала работать газетным киоскёром на углу проспекта Мира и площади Рижского вокзала. Её в тот день завалили цветами и подарками те люди, которые жили или работали вокруг и столько лет покупали из её добрых рук газеты не всегда с добрыми вестями, что уже от неё не зависело. Цветов было столько, что весь киоск благоухал, превратившись в оранжерею. Но вдруг появилось четверо коротко стриженных молодых людей в чёрных гимнастёрках с поскрипывающими портупеями и холодными военизированными глазами. Один из них, по возрасту годившийся маме во внуки, сказал, поигрывая казацкой витой плеткой: "Когда ты наконец уберешься в свой Израиль, старая жидовка, вместе с твоим сынком-сионистом, и заодно со всеми этими вонючими гангнусами-гурвицами?!" Мама, рассказывая мне эту историю, невесело вздохнула: "Отвратительно было это слышать, особенно от таких молодых людей… А если бы я была вправду еврейкой, — каково бы мне было тогда!" Потом она добавила: "Я тебя не идеализирую, Женя, потому что слишком хорошо тебя знаю со всеми твоими прибамбасами. Но, глядя на этих чернорубашечников, я подумала: если эти подонки так ненавидят моего сына, то, наверное, он всё-таки чего-нибудь стоит…" И она улыбнулась, хотя ей это далось не слишком легко"... (Евгений Евтушенко - “Шестидесятник”)
