Наверняка многие из тех, кто видел в 2017-м в Пушкинском музее выставку «Сокровища Нукуса», запомнил «Красильщиков» Елены Коровай (1901–1974), по сюжету – будничную зарисовку начала 1930-х, по наполнению – время, что живет в переходящем из поколения в поколение ремесле, по исполнению – живописную симфонию «ожившему» синему цвету, индиго, вздыхающему всеми оттенками. Наверное, многие из тех, кто до того не особенно интересовался этой художницей, захотели, как корреспондент «НГ», узнать о ней подробнее. Большой сольной выставки с тех пор не случилось, зато вышла книга «Елена Коровай: иной взгляд. Бухарские евреи в русской культуре», и как сказали на презентации в Еврейском музее, это направление там хотели бы развивать. А директор Музея искусств им. Савицкого в Нукусе Тигран Мкртычев надеется, что следующим шагом станет и выставка Коровай.
«С древности тайну окрашивания тканей в глубокий синий цвет хранили именно бухарские и иранские евреи», – комментирует написанное главным научным сотрудником Музея Востока Екатериной Ермаковой и Тиграном Мкртычевым эссе о Коровай главный редактор газеты Bukharian Times Рафаэль Некталов. Написанные в Самарканде «Красильщики» входили в небольшой цикл «В бывшем гетто» и стали одной из самых известных работ Елены Коровай. Бухарскими евреями, как известно, называют еврейскую общину Средней Азии: этноним, известный уже в 1820-х, когда самая многочисленная часть этой общины жила в Бухаре, сохранился и потом. Нукусский музей хранит крупнейшее собрание работ художницы – 480 картин и рисунков (об истории этой коллекции пишет бывший директор музея Мариника Бабаназарова).
О Елене Коровай как одной из «потерянного поколения» художников говорила Ольга Ройтенберг в своей книге «Неужели кто-то вспомнил, что мы были…», и на это ставшее этапным издание сейчас, разумеется, многократно ссылаются. Уроженка Воронежа, проведшая детство в Харбине, учившаяся в Петербурге, Барнауле и Москве (была вольнослушательницей во ВХУТЕМАСе), Коровай впервые попала в Среднюю Азию в середине 1920-х, а в 1929-м обосновалась в Самарканде, где жила до 1946 года. Помимо живописи и графики иногда работала для театра, писала стихи, сочиняла детские книжки (не только оформление, но и текст), делала бумажные маски, ради заработка могла взяться и за оформительские работы для магазина охотничьего снаряжения, и за стенды для медучреждений, но презирала все связанное с идеологией. После войны по приглашению Фаворского она приехала в Москву, поселилась в мансарде Красного дома в Новогирееве. И наступил кризис. Силами Фаворского удавалось иногда выполнить какие-то заказы, но время было трудное («Не попали ни на Фалька, ни на Петрова-Водкина, нет обуви»). К живописи Коровай вернулась уже в 1960-х, когда из Самарканда наконец-то, спустя почти 20 лет, благодаря художнику Григорию Улько (о нем в сборник написал его сын) вернулись ее работы, которые она не смогла вывезти в 1946-м. Участвовавшая в учреждении Самаркандского отделения Союза художников, в МОССХ Коровай была принята только в 1969-м (за год до того основатель Государственного музея искусств в Нукусе Игорь Савицкий устроил в Музее Востока выставку «Живопись и графика художников Узбекистана. 1920–1930-е»).
Среднеазиатские работы Коровай с их трепетной простотой, что переводит повседневность в разряд вечности, – считаются лучшими в ее творчестве. С конца 1930-х стилистика изменилась, живопись больше пропиталась реализмом, но реализм этот, конечно, немагистрального толка, с импрессионистичной дымкой и с прежним оттенком грезы, которая теперь обрела другую форму.
Теперешняя книга, вернее, большой, обильно иллюстрированный (хотя хотелось бы, конечно, увидеть еще больше нукусских работ Коровай) сборник статей, над которым около пяти лет работали специалисты из совершенно разных сфер, включает два смысловых блока. В «Визуальных образах» речь идет о Коровай и Туркестане, увиденном глазами других художников и писателей. «Обстоятельства места и времени» – разговор на самые разные темы, касающиеся бухарских евреев, от жизни общины (их костюмы, обряды, дома) до еврейских музеев в Самарканде и Нью-Йорке. Часть статей перепечатана из других источников, часть написана специально для книги, и в итоге она получилась о Самарканде в самом широком смысле слова.
Период 1920–1930-х, отпечатавшийся в работах Коровай, исследователь восточноевропейского еврейства, автор вышедшей в 2016-м монографии «Друзья поневоле. Россия и бухарские евреи, 1800–1917» Альберт Каганович показывает «в тисках советских реалий». Видно, как шаг за шагом конкретные политические решения привели к угасанию прежде процветавшей еврейской общины. Ее представителей в связи с «непролетарским» происхождением обложили несоизмеримо бóльшими по сравнению с остальными жителями налогами, дискриминировали при приеме на работу, что вело к нищете. В 1920–1930-х в Средней Азии закрыли около 70% синагог. В это время решились эмигрировать около 4 тыс. бухарских евреев, 15% общей численности общины, многие из бежавших были перехвачены и погибли в лагерях или от рук бандитов в Афганистане и Иране.
Источник
