Сирожиддин САЙЙИД Два столетия – одна жизнь

Эссе

Весть о смерти известного русского поэта Андрея Вознесенского стала самой неожиданной и тяжелой. Информации о конфликтах, пожарах, катастрофах и спортивных состязаниях мирового значения казались незначительными в сравнении с сообщением о кончине поэта. Все теле- и радиоканалы, которые при его жизни ничего о нем не говорили, теперь наперегонки восхваляли «великого и неповторимого поэта», интернет, ни на минуту не переставая, комментировал жизнь и смерть поэта.

Вечером первого июня 2010 года на канале «Россия ТВ» один из его почитателей, говоря о поэте, с сожалением сказал: «Русская поэзия началась с Александром Пушкиным, закончилась с Андреем Вознесенским». В этих словах отразилось сожаление и страдание десяти, а то и ста тысяч любивших, живших и дышавших его стихами почитателей.

Разве мы можем что-то изменить? Смерть – веление Бога.

Мы вместе с Абдуллой Ариповым отправили телеграмму и выразили соболезнование его жене – писательнице Зое Борисовне Богуславской, которая одновременно была и его другом, и пожизненным наперсником, пожелали ей терпения и выдержки.

В XX веке ни один поэт не смог так прославиться на весь мир, как Андрей Вознесенский. Он был поэтом, чьи стихи сотрясали железобетонные стены жестокого строя, он напрямую боролся с вождями деспотических времен. Творец, который наполнил воздухом поэзии многотысячные стадионы, величественные дворцы и залы в десятках стран мира, таких, как Америка, Англия, Италия, Франция, Германия, Болгария, поэт мирового значения, сумевший разбудить любовь к поэзии в душах многих своих современников, член престижных академий по искусству, литературе, поэзии. Он был абсолютно прав, когда писал о себе и о своем литературном поколении: «Не осталось ни одной страны мира, в которой бы мы не читали стихи, грызя микрофоны». Андрей Вознесенский – поэт, который в подлинном смысле потряс своими стихами весь мир.

За его поэзию его неоднократно наказывали советские лидеры. Американские президенты принимали его и выражали свою благосклонность. Приемы Роберта Кеннеди, Рональда Рейгана и других известных государственных деятелей не были связаны с враждебной идеологией, это было признание его таланта, человеческое отношение к поэту, уважение к его имени и творчеству.

Жизнь, овеянная такой славой, которая не вмещается в привычные представления о существовании человека, жизнь, наполненная изумительными и волнительными моментами, встречами и расставаниями, многочисленными вопросами и ответами, – все это вместилось в двузначную цифру 77.

Семьдесят семь. «Всего две семерки. Семь достигло семи».

Жизнь, дарованная Андрею Вознесенскому, срок, выделенный Богом для выполнения его миссии, составил семьдесят семь лет. А между тем поэт сумел в течение одной жизни пройти два столетия, поднять ношу двух веков, принять всю тяжесть эпохи, подтверждая тезис:

Бессмертие, милый Фауст,

Простое до идиотства – 

Чем больше от сердца отрываешь,

Тем больше жить остаёшься.

 

* * *

 

В мои студенческие годы, точнее, зимой 1975 года, мы с Андреем Вознесенским стали назваными братьями. В 80-годы XX века «король метафоры» подарил мне свои сборники с автографами. Теперь они стоят на моих книжных полках, являясь для меня самыми дорогими и ценными книгами. Синие и красные пометки, которые я во время чтения проставил под понравившимися мне строками и отрывками, свидетельствуют о времени и эпохе, тоске и надежде, встречах и разлуках.

Годы и дороги. Времена и столетия.

Две красно-синие линии превращаются в весенние дорожки, обсаженные с двух сторон красочными цветами, и уносят меня в весну 1987 года, в подмосковное Переделкино на берег чистого пруда, поверхность которого покрыта рябью. Вода того пруда своей прозрачностью напоминает мне стихи Есенина.

Дважды мне посчастливилось видеться и беседовать с «поэтом, вошедшим в поэзию на белом коне метафоры».

Однажды (похоже, это был 1986 год) я участвовал в творческом вечере Вознесенского, проходившем в ташкентском Доме знаний. Зал был набит до отказа. Когда мы передали Вознесенскому портрет Бориса Пастернака работы нашего друга художника Адилбека Бабаджанова, поэт был искренне обрадован и благодарен.

Свою первую поездку я совершил по заданию тогдашнего главного редактора еженедельной газеты «Узбекистан адабиёти ва санъати» («Литература и искусство Узбекистана») Ахмаджана Мелибаева. Мне было поручено организовать беседу с Андреем Вознесенским.

Как сейчас помню, на мне была легкая рыжая куртка популярной в то время пакистанской фирмы «Тобони», купленная в коммерческом магазине Сариасийского аэропорта, на левом плече – модная черная кожаная сумка. Подойдя к даче в Переделкино, двухэтажному деревянному дому, я увидел странное животное, сидевшее у открытой двери. Оно не было похоже на собаку, но нельзя сказать, что это коза или баран, хотя шерсть у него была, как у козы, длинной и гладкой. Морда у него была длинная, белая с черными пятнами, свисали длинные уши, как у барана, глаза были печальными. Увидев, что я стою как вкопанный, это удивительное животное вдруг словно усмехнулось. Я остолбенел. Тогда, не меняя выражение морды, как будто насмехаясь надо мной, оно повернулось и, волоча свой длинный хвост, поднялось на второй этаж и скрылось.

Я нажал на кнопку звонка, через некоторое время услышал тихие шаги на ступеньках лестницы. Сначала показались клетчатые домашние тапочки, затем ноги, обутые в эти тапочки, после чего все туловище, редкая бородка, растущая только на подбородке, рот и усы, римский нос, недовольные глаза и наконец почти лысый владелец всего этого «во всей красе». Этого человека я узнал сразу: это был главный редактор популярного в то время литературного журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин. Узнав, кого я ищу, он изобразил крайнее неудовольствие. Буркнув: «Идите с другой стороны», – он быстро повернулся и ушел. С тех пор прошло более четверти века, но никак не могу забыть странную улыбку того пса и выражение лица его хозяина, до сих пор иногда это животное с улыбкой проходит через покрытый опавшей листвой садовый дворик моей памяти.

Я предполагал, что Андрей Андреевич – важный и высокомерный человек, наверное, я растеряюсь перед ним. Но мои сомнения рассеялись в один миг, как утренний пар, поднимающийся над озером в Переделкино. Этот известный на весь мир человек, несмотря на свою славу и авторитет, был очень простым. У него было открытое лицо, глаза светились доброжелательностью. Одной ласковой фразой «очень рад» он смел занавес отчужденности между нами. Тогда он был пятидесятичетырехлетним известным поэтом, а я двадцатидевятилетним малоопытным стихотворцем, у которого было напечатано всего две книжечки стихов. Чувствовалось, что моя решительность, звонки из Ташкента и, наконец, смелость, с которой я вошел к нему, мое искреннее восхищение его творчеством понравились Андрею Андреевичу...

Подробности этой встречи и беседы опубликованы в газете «Литература и искусство в Узбекистане» и несколько раз перепечатаны в моих книгах. Поэтому не буду на них останавливаться.

Я был очень рад его подаркам – фотографии, книгам «Взгляд», «Прорабы духа», автографу «...C намерением и ожиданием дарения первого и второго тома», оставленному на третьем томе «Избранных произведений», вышедшем в 1984 году в Московском издательстве «Художественная литература», его душевным словам.

Впервые я познакомился с его творчеством еще в отрочестве, тогда его стихи взволновали меня, а теперь волнительным было то, что я встретился лицом к лицу и беседовал с автором этих стихов, который говорил про себя, что он «полуземной, полунебесный» человек. Тогда из Москвы я вернулся с новыми впечатлениями, затем они, превращаясь в строки и тоску, в течение ряда лет лишали меня сна и покоя. На небе воспоминаний вертятся, как пропеллеры самолета, уподобления. Через годы это вылилось в стихотворные строки: «Похожи друг на друга воды, мосты, годы...»

При слове «Ташкент» у моего собеседника разгораются глаза, на лице появляется теплая и светлая улыбка.

Он любил Ташкент особой любовью. В 1966 году, когда случилось страшное землетрясение, он, не дожидаясь каких-либо заданий и приказов, по собственной воле и желанию первым утренним самолетом прилетел в Ташкент и более десяти дней был рядом с ташкентцами, жил горем пострадавших от бедствия людей, поддерживал их словами и стихами, делил заботы и скорбь, написал поэму «Репортаж из Ташкента». В тот же день это актуальное произведение было напечатано в известной газете «Комсомольская правда» под заголовком «Помогите Ташкенту!». Впоследствии поэт отмечал в своих воспоминаниях, что тогда это выступление вызвало волнение читателей, что раздражало советских чиновников.

Поэт сравнил землетрясение, которое за один день объединило миллионы людей, сделало их сплоченными, единодушными и единокровными, с родовыми схватками земли. Он предсказывал, что стойкость, воля и вера помогут людям пережить горе, на месте руин и развалин поднимутся современные кварталы, белые, как фарфор, здания, Ташкент превратится в фантастически красивый город. Поэт, посвятивший свое сердце этому городу со словами «Мой Ташкент – моя жизнь», еще не знал, что его предсказание и мечта миллионов узбеков осуществятся через четверть века.

В апреле 2006 года Андрей Андреевич еще раз написал о Ташкенте. На этот раз в газете «Труд» были напечатаны мои стихи в переводе Народного поэта Узбекистана Александра Файнберга со вступительными словами Вознесенского. Он писал о городе своих мечтаний и надежд: «Ташкент – не просто город. Для меня это город с особо святой и невероятно близкой аурой, и никакие геополитические изменения не могут вырвать его из моего сердца. Ташкентские поэты прошли испытание временем. Мне всегда дороги телефонные звонки из Ташкента, который для меня не просто город, а часть моей судьбы. Спасибо Ташкенту за его помощь нам стать собой».

Наша вторая встреча произошла через полтора года теплым прелестным осенним днем, эту пору русские называют «бабье лето». Листопад в Переделкино, березовая роща, сверкающая на солнечном свете, солнечные блики, играющие на золотистых листьях, демонстрировали всю красоту русской осени, казалось, словосочетание «золотая осень» употреблялось в прямом значении. Осень в этих местах была прекраснее весны.

Я по поручению и при поддержке тогдашнего директора издательства литературы и искусства имени Гафура Гуляма Эркина Вахидова должен был отвезти договор издательства на подпись. Договор предусматривал издание сборника стихов Андрея Вознесенского на узбекском языке, а сборник готовил я. По организационно-официальному обыкновению я отправился с командировочным удостоверением от Союза писателей республики. С помощью специального корреспондента «Литературной газеты» по Узбекистану писателя Мурода Мухаммада Дуста и по рекомендации заведующего Московским отделом этой газеты известного журналиста Владимира Соколова я без труда разместился в гостинице «Москва».

В день моего приезда в Москву в «Литературной газете» были напечатаны новые стихи Андрея Андреевича. В редакции Соколов дал мне свежий номер газеты, чтоб я заодно отвез его в Переделкино.

Хозяин встретил меня такой же ласковой улыбкой, открытым лицом и учтивостью, каким встречал и провожал меня полтора года назад. Чуть позже, приветствуя гостя звонким и радушным голосом, зашла жена поэта Зоя Борисовна Богуславская. Известная писательница, единственная королева его жизни, судьбы, стихов и поэм, разделяющая его радости и тревоги, главная героиня поэмы «Оза» – Зоя, Зоя Борисовна... Обмениваясь со мной приветственными фразами, она незаметно окинула меня взглядом с ног до головы и пригласила присесть. Потом из соседней комнаты принесла медный поднос с разными чудны́ми и красивыми бутылками. Поднеся ко мне поднос с несколькими видами виски, французского, грузинского вина, коньяка и водки, спросила: «Что будете пить?» Я ответил: «Чай». Ее тонкие брови над ясными глазами чуть сдвинулись от удивления, и, подумав несколько секунд, она направилась в соседнюю комнату, откуда вскоре принесла тот же поднос с аккуратно расставленными пачками разных сортов чая. Среди красивых упаковок я увидел простенькую желтую пачку с изображением слона. В редакции газеты «Вечерний Ташкент» мы обычно заваривали такой чай, поэтому он показался мне родным, ташкентским. Через некоторое время хозяйка принесла искусно заваренный крепкий индийский чай. После первой же чашки я почувствовал себя свободно, будто сидел не в Переделкино у известного поэта, а в своей родной редакции газеты «Вечерний Ташкент».

По наставлению Эркина Вахидова я должен был получить от Андрея Андреевича и вступительное слово к его книге «Мангу ризк» («Вечное мясо»), издававшейся на узбекском языке. Вознесенский тотчас написал, озаглавив его «Обращение к узбекскому читателю». Вступление было небольшое, около двух страниц, но в каждой фразе чувствовалось большое уважение и почтение поэта к Узбекистану, узбекскому народу и узбекской культуре. Он писал: «Надеюсь, стихи про Байкал найдут отзвук в сердце узбекского читателя, потому что на данный момент боль Аральского моря терзает мою душу».

На этот раз я просидел у них более двух часов. Взяв текст вступительного слова, фотографии, новые книги, подписав договор, попросил разрешения уйти. Зоя Борисовна, оставляя на своем сборнике рассказов и повестей «Остановка» автограф с пожеланием счастья и удачи, призадумалась и сказала: «Вот и цветочек Вам от меня на память», – и нарисовала изящный цветочек над своим автографом.

Это было пятого октября 1988 года.

Книга Вознесенского была издана через год под редакцией ныне покойных поэтов Шавката Рахмона и Мухаммада Юсуфа довольно большим тиражом. Часть полагающегося за книгу гонорара, которая выплачивалась автору, Андрей Андреевич без всякой корысти хотел подарить мне, сказав: «Возьмите сами, пользуйтесь по своему усмотрению». Но я счел это для себя неподобающим поступком, и издательство перечислило деньги на банковский расчетный счет автора. Через некоторое время я получил благодарственное письмо от Андрея Андреевича: «Большое спасибо за красивую книгу».

Как отмечено выше, любовь А. Вознесенского к нашей стране, к нашим городам – Ташкенту, Самарканду, Бухаре, Хиве – была особенной. По образованию он был архитектором и считал наши древние города великими и вечными памятниками восточной и человеческой цивилизации.

В поэме «Вечное мясо» поэт рассказывает о вскрытии мавзолея Амира Темура в Самарканде в 1941 году и с сожалением отмечает, что это было огромной исторической ошибкой, вскрывать могилу и беспокоить дух покорителя мира было нельзя, это, как говорили в народе, привело к тяжелым последствиям: началась война.

Вознесенский был мастером слова, умел вкладывать несколько смыслов в одно простое слово. Однажды он подарил своему другу-режиссёру, отправляющемуся в Ташкент, свою книгу с автографом «От имени всех узбеков желаю Вам успехов!», зарифмовав «узбеков» и «успехов», и даже в этом простом пожелании смог выразить большое уважение к узбекам и широту своей души.

Лидеры советского государства той поры, носители его лживой идеологии по-настоящему опасались поколения, названного в литературе XX века «шестидесятниками», в том числе стихов и выступлений самого видного представителя этого поколения Андрея Вознесенского, поскольку его выступления собирали и привлекали к себе миллионы людей. Он всю жизнь писал правду, говорил правду. Благодаря своей образованности, вере и убеждениям, он смог жить правдой, глядя жизни прямо в глаза. Понятия «литература», «человек», «Родина» являлись для него священным убеждением, судьбой. В одном из стихотворений он писал: «Может существовать орден третьей степени “За заслуги перед отечеством”, но не бывает отечества третьей степени. Родина бесценна!»

Поэт не давал слова даже времени, но в конце своей жизни потерял дар речи. Его голос, в свое время звучавший для близких людей, друзей, голос, озвучивавший высокий полет его стихов, начал уходить от него. «Кто может сказать: жизнь, дни, пройденные поэтом, страдания и боль – это поэзия ли, проза?..» Кроме него самого, кроме его произведений никто на этот вопрос не сможет ответить.

В его последних циклах особенно ярко звучат прощальные стихи, строки: «Прощание с книгой», «Прощание со сценой», «Теряю голос», «Ода левой руке», «Прощание с микрофоном...»

Прощание. Прощание. Прощания.

Вся жизнь, два столетия – одна жизнь, от начала до конца состоящая словно только из прощаний, как сплошное прощание:

«Я ухожу со сцены. Я оставляю сцену. Я – человек-микрофон, весь век, больше ста лет пел для вас, читал вам стихи. Теперь я оставляю вас. Города, стереострои уходят вместе со мной. Я и сцену увезу с собой. Я вышел на сцену в тяжелые времена, когда лидеры пригрозили: “Уйди!” В душном, замкнутом строе, где нет воздуха, освобождающие ветры веяли именно с этих сцен, с которых мы читали стихи. Мы своими стихами смогли превратить стадионы в огромные духовные легкие. Теперь... Я оставляю сцену вместе со сценой. Со мной и сцена уходит со сцены. За то, что мне дала сцену, за то, что заключила меня в объятия наравне со всеми, спасибо тебе, Жизнь!»

Дорогой читатель, может, вы почувствовали крик в этом безголосом стихотворении?

В этом тревожном и колеблющемся неспокойном мире, где многие человеческие ценности, человеческие качества, благородные чувства уступают место деньгам и выгоде, кажется, что ценность Слова и литературы падают, но их исконная и вечная задача, сущность еще не потеряли своей силы. «Что такое массовая культура? – спрашивает поэт, и сам же отвечает: – Массовая культура – это массовое бескультурье». Литература, поэзия являются могучим спасителем, способным спасти человечество от катастрофы, вырвать из когтей чванства, невежества и подлости.

Вознесенский – певец человечности, поэт человечества. Он сравнил ночной бодрствующий и пылающий огнями шумный аэропорт Нью-Йорка со своим автопортретом. Память похожа на аэропорт, и днем и ночью шумящий, неспокойный аэропорт. Сравнения и метафоры поэта похожи на самолёты, на бодрствующих пассажиров, летящих в разные страны, на их воображение, мечты и надежды. «Белый след самолёта, летящего по небу – тень звука», – сказал как-то король метафоры, отправляясь в вечность. «Мы, пришедшие на этот свет и не нашедшие себя – лишь физические тени души», – писал он. В этих коротких строках затаились бесконечные страдания и огорчения человека. По истечении трех-четырех месяцев после его кончины я позвонил его жене. Зоя Борисовна с сожалением сказала: «Как нам не хватает его голоса!..»

Кажется, все уже сказано, но в то же время ничего и не сказано, многое остается несказанным, если сейчас же не положить на бумагу, все потеряется. Жизнь поэта отражена в его книгах, произведениях, хотя беспрестанно твердят: «Поэзия – всего лишь секундный звук, немой, секундный стон между Небытием и Вечностью».

На одной из творческих встреч читатели задали Абдулле Арипову вопрос: «Вы часто встречались с Чингизом Айтматовым, бывали вместе с ним в поездках, почему не пишете об этом воспоминания?» На что тот ответил: «Я не хочу, чтоб читатели подумали: “Вот уселся на коня вместе с Айтматовым”, – потому и не могу об этом писать».

Свои воспоминания и впечатления я перенес на бумагу не с целью сесть на «белого коня» вместе с Вознесенским. Я посмел написать о нем потому, что самые светлые, волнующие моменты моей молодости, моих студенческих лет, счастливые вечера и рассветы моей жизни прошли в атмосфере этой бурной поэзии, они озарились стихами моих любимых учителей, встречами с ними, и все это оказало большое влияние на формирование моей поэтической судьбы, за что я чувствую себя в неоплатном долгу перед этим великим человеком, его именем.

В молодые годы Андрей Вознесенский, говоря о силе и беспощадности Времени, писал: «Мы сгорели на этом вечном огне, ты пытай меня, Время, пока тебе слово не выдам!» 

Теперь наступила очередь слова Времени. Скажем ли мы: «Два века – одна

жизнь» или «Одна жизнь – два столетия», теперь перед вечностью не имеет значения...

 

ДВА ВЕКА – ОДНА ЖИЗНЬ

 

Памяти Андрея Вознесенского (1933–2010)

 

Душа отошла от тела,

Вокруг облаков пелена,

Жизнь мира не знает предела – 

Моя ж исчерпалась до дна.

 

Божьим рабам защитой

Тень Бога до судного дня, 

На лунном серпе душа взмыла,

Исчерпана жизнь до дна.

 

Что пользы от дней эпохи? – 

Ведь речь мне уже не дана. 

Роса так просила слова, 

Но жизнь исчерпалась до дна.

 

Ты, бабочка, кружишь прощально

В предчувствии смертного сна, 

Мгновенье твое миновало – 

Исчерпана жизнь до дна.

 

Нажил я две семерки,

Жизнь ими определена, 

Прими же теперь меня, небо,

Исчерпана жизнь до дна.

 

Разрушилось жизни здание,

Где тяготы, боль и нужда,

Растрескалось все и распалось – 

Исчерпана жизнь до дна.

 

Терпение, твердость, стойкость – 

Два века, а жизнь одна,

Все надвое раскололось,

Исчерпана жизнь до дна.

 

В лавке Твоей, о Боже,

Мне доля моя отдана,

Счета уже все закрыты, 

Исчерпана жизнь до дна.

01.09.2010

 

ж."Звезда Востока", №6