Августовское утро

Яблони в саду осыпались. Всё реже в сонном доме предутренние сумерки вспугивал солнечный зайчик, вестник торопливого погожего дня. Всё дольше и томительнее становились промежутки между солнечными часами. Скудная дань стынущего августа лету настораживала и вызывала тревожное предчувствие близкой осени. Частые шлепки спелого шафрана о землю будили по утрам людей в старом доме. Шафран в саду дозревал раньше антоновки, поэтому воздух был отягощён стойким запахом спелых плодов. Их аромат настойчиво вытеснял тяжёлый дурман рдяных жарков, леденисто холодных астр и других поздних цветов. Он притягивал к себе, звал из дому в сад, заставлял упиваться им в тихом и долгом самозабвении.

Я просыпаюсь в доме раньше всех и, не одевшись, в просторной сорочке выбегаю в сад. Голые ступни обжигает роса, а лицо, руки, всё тело медленно окунаются в прохладную свежесть пробуждающегося утра. Это напоминает детство.

…Вдруг среди ночи открывались глаза. Через несколько минут осеняло: яблоко грохнуло оземь. Теперь надо было зажмуриться сильно-сильно. Сгоняя страх, достать ногами землю. Рывком оторваться от тёплой постели. Шагнуть в лунный свет к старой кряжистой яблоне. Схватить первое подкатившее под ноги яблоко – назад под тёплое верблюжье одеяло вкушать минуты отрешённого объеденья. Никто не догадается о ночном происшествии, разве только дворовый вислоухий пёс Чарлик… И когда он только успел устроиться под низкой сеткой кровати! Да ещё насмехается надо мной, перекатывая меня с боку на бок. Раскачиваясь, уплываю в сон…

Новый день нарождается не из одного утра, как новое состояние души возникает из множества настроений, пережитых прежде. Чуть задержавшись за карнизы крыш, покорно скатываются вниз надтреснутые плоды, чтобы, наконец, прильнуть к прохладной земле. В их величественно кротком прощании с высотой и беззащитной обречённости есть неповторимая значительность торжественного обряда зрелого лета. Из глубины памяти проникают в сад звуки, слоги, слова. Они определяются в естественное звучание и начинают жить своей изначальной и вместе с тем новой (моей!) жизнью:

"Печальный миг начального родства…", - и становится понятно многое, но ещё не всё. И так хочется продлить это мгновение, чтобы понять всё, что хотелось понять и обещало быть разгаданным до конца.

А потом начинался обычный день. Обитатели завтракали в собственном старом добротном доме среди примелькавшейся за долгие годы жизни ветхой обстановки. На всём лежал отпечаток долголетия: согбенном силуэте старинного чёрного пианино, приземистом угловатом шкафе, тумбочке с запылёнными пузырьками. И даже в букете свежесрезанных пенисто-розовых флоксов, поставленных в реликвенную вазу на обеденный стол, притаился царивший во всём доме запах прожитой жизни. Так что и им, казалось, уже много-много лет.

После завтрака старики выходили во двор погреться на солнышке, и тогда их осанка и речь становились спокойно созерцательными. Им было за восемьдесят. Долгая совместная жизнь не сблизила и не развела людей. Она только подсказала им тот единственный, возможный для обоих язык общения, на котором они подолгу перебирали воспоминания и обсуждали неубывающие заботы о давно повзрослевших детях.

Но сквозь этот медлительный поток ровной беседы сквозила ненасытная потребность и даже требование любви, теперь уже не к себе (к себе они были равнодушны и даже почти бесчувственны), а к их детям. И было тяжело сознавать своё бессилие ответить взаимностью на их доброту.

Негаданная-нежданная волна отчуждения вот уже месяц не отпускала меня с того дня, как мы с мужем отдыхали у его престарелых родителей в Пятигорске. Это болезненное состояние духа нельзя было пока ещё назвать ни разочарованием, ни усталостью от однообразной условности людских отношений, взаимопонимания и притяжения между ними. И чем больше требовали старики той безотчётной нежности к сыну, тем большую враждебность испытывала к нему я.

На самом деле всё изменилось давно, ещё год назад, с рождением ребёнка, для нас обоих желанного, долгожданного. К нему теперь были направлены все наши родительские помыслы, надежды и мечты. Мысленно я только с ним и общалась, даже, когда он безмятежно спал в своей детской деревянной кроватке. Проснувшись, если я была занята домашними делами, он ревниво поглядывал на меня, взглядом призывая поговорить с ним. В нём сосредоточились все мои треволнения и отдохновение моё. Только от него исходило умиротворённое приятие всех и вся, как оно есть. И я ему бесконечно была благодарна за это: за то, что этот маленький родной человечек помог мне пережить долгую сибирскую зиму с затяжными морозами, нестихающей пургой, когда снежная буря ломила вековые сосны, ночами было слышно завывание ветра: смутно и тяжело было на сердце в такие часы. Ясный взгляд детских круглых карих глаз подбадривал меня: «Ничего, мама, - казалось, - говорил он мне. - Перезимуем как-нибудь, сообща повзрослеем, а там оглянемся назад и, может быть, уясним, как нам быть дальше…». И я вместе с сыном терпеливо ждала погожие дни, светлые, солнечные, ясные, и мысли, слепленные из их света…

В такие минуты нашего сокровенного общения я верила, что с оттепелью растает осадок первых разочарований семейной жизни на душе и, может быть, солнце ещё радостно улыбнётся нам троим и помирит нас, и примирит с жизнью… Растают, как вчерашний снег, обидные фразы и слова, брошенные мимолётно, но зацепившиеся за сознание, как хлам, брошенный кем-то невзначай сверху на цветущее деревцо и надломивший его. После этого мы, в силу семейной традиции и привычки, вместе подолгу гуляли по лесу, ходили на «Обское море», любовались яркой сибирской природой, жили общей радостью и тревогами за подрастающего на глазах сына. Но я подолгу оставалась одна, совсем одна, наедине с тем тяжёлым словесным грузом, которым меня наградил мой благоверный за первые немногие месяцы после рождения сына. Смогу ли я простить его за это? Смогу ли любить после этого? Я боялась, что впереди будет много дней и ночей, а, может быть, и лет с их маленькими и большими радостями и горестями, тревогами и заботами, но они будут лишены только одного, самого главного в жизни - любви.

Тот южный летний день, как рентгеновский луч, высветил насквозь меня и беспристрастно отпечатал скрытую жизнь души на рентгенограмме. Отчуждение возрастало, а чувство любви неизбывно мельчало в монотонном самотёке дней. Уже хотелось бесчувственно упасть на его холодное дно, а оно оказывалось глубже, недостижимей. Хотелось конца, безысходности, бесповоротности совершавшегося на глазах крушения, а оно, не источаясь, всё продолжало мучить обоих взаимным опустошением.

…Утро убывало в полдневном зное, короткой вечерней прохладе и, наконец, потухло с последней солнечной пылью на горизонте. Взошла ночь, на всём отметив своё  царственное новорождение. В торжественный час её воцарения притихли деревья во дворе. Голоса людей в засыпающем доме раздавались всё реже и глуше. В глубине тёплых ладоней южная ночь всем страждущим в мире несла умиротворённый покой. Я вошла в дом. На пороге комнаты выронила беспомощную фразу: «Простите меня…». Ничего больше я не способна была ни сказать, ни сделать. Старик повернулся ко мне лицом. В ту минуту оно поразило меня величием всеведения. Он, должно быть, всё понимал и даже знал то, чем владела ночь и что было недоступно нам, молодым. Он добрый, добрее меня и сына своего, не станет скрывать незримой разгадки происходящего вокруг и внутри каждого из нас. Старик гордо вскинул голову и произнёс тихо и торжественно, как оповещают великую истину:

- Надо больше любить людей. Это надо воспитывать в себе. Люди неповторимы. Они приходят и уходят из жизни навсегда, в Вечность.

Утреннее предчувствие близкого откровения разрешилось непредвиденно. Мне открылся простой смысл жизни. Молча ушла, унося в будущее одиночество неписаную заповедь неиспытанного счастья: «Уметь любить людей».

Минводы, Пятигорск, 1976

Гуарик Багдасарова