Валерий РУМЯНЦЕВ. Рассказ. Вот она любовь, окаянная…ремейк

Во втором купе вагона «СВ» ехали двое. Один из них был одет в дорогой модный костюм. Белая рубашка и светлый галстук создавали впечатление, что этот пожилой господин носит только абсолютно новые вещи. Щёки и подбородок были безукоризненно выбриты. Умные глаза смотрели на его визави доброжелательно. Любители русской литературы несомненно узнали бы в нём Ивана Алексеевича Бунина.

Напротив Бунина сидел седой бородатый старик в посконной рубахе с сурово сдвинутыми кустистыми бровями. Бросались в глаза его крупные натруженные ладони, говорившие о том, что их владелец не чуждается физического труда. Имя этого человека знал весь цивилизованный мир. Да, это был граф Лев Николаевич Толстой, которого Владимир Ильич Ленин назвал «зеркалом русской революции».

Хотя беседа шла неторопливо и спокойно, через некоторое время на лице Бунина начала читаться неудовлетворённость происходящим. Он продолжил свою мысль:

– Чем отличается социализм от капитализма? Если выразиться образно, социализм – это накормить голодного рыбкой, а при капитализме – дать удочку…

– Не согласен, – перебил собеседника Лев Николаевич. – На самом деле капитализм – это не дать удочку голодному, а продать её в кредит, давая голодному понять, что ни доступа к рыбному пруду, ни права на отлов у него всё равно нет, так как и пруд и рыба давно принадлежат тем, кому он теперь ещё и за удочку должен.

– Но согласитесь, Лев Николаевич, если бы большевики пошли не по пути рывка в коммунизм, а как все социал-демократы Европы выбрали эволюционный путь развития от капитализма к более справедливому общественному устройству, то и реставрации капитализма в России в девяностых годах не произошло бы…

– Нет, милостивый государь! Если бы большевики не пошли, как вы выразились, по пути рывка в коммунизм, не состоялась бы у нас индустриализация и культурная революция, а значит, мы бы проиграли Великую Отечественную со всеми вытекающими последствиями. Фактически Сталин спас Россию от катастрофы, но этого до сих пор народы России полностью не осознали. Не знать истории – повторять старые ошибки, не знать науки – совершать новые.

– Да, но что творилось в годы гражданской войны, вы же помните? Сколько жертв…

– Если бы проиграли Отечественную, жертв было бы неисчислимо больше. А если бы такие дворяне, как вы, которым и терять-то особо было нечего, поддержали большевиков, то жертв было бы во много раз меньше.

Но вы же, батенька, метнулись на сторону белого движения.

– Да, было такое, – согласился Бунин и, пытаясь пошутить, добавил: – Ошибки, которые мы ещё не совершили, ждут своей очереди.

– Я знал, что мы с вами будем соседями по купе и был уверен, что разговор зайдёт об Октябрьском перевороте семнадцатого года. И специально взял ваш шедевр «Окаянные дни». Слово «шедевр» я, естественно, беру в кавычки. Вот он… – Толстой полез в старый портфель и извлёк из него книгу, – ваше и политическое, и человеческое лицо образца тысяча девятьсот восемнадцатого года…

Бунин собрался что-то сказать, но не успел.

– И не перебивайте меня, – строго сказал Толстой. – Вот, напомню вам, Иван Алексеевич, я даже закладку сделал, какие гнусные строки вы написали…

– Ради бога, не надо…

– Нет уж, послушайте себя любимого. Читаю: «Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Голоса утробные, первобытные… Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, жёлтые и мышиные волосы. А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих… и вообще среди русского простонародья – сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме!.. Какая у всех свирепая жажда погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им». Вот так вы любили народ, который вас кормил, одевал и давал возможность наслаждаться жизнью! Желали самой страшной казни!

 Пока Толстой читал, Иван Алексеевич беспрестанно менял позы и жаждал, чтобы всё это быстрее закончилось. Он помнил каждое слово из услышанного отрывка. Особенно больно было его душе, что этот текст ему прочитал не кто-то другой, а сам Лев Николаевич Толстой, великий русский писатель с мировым именем.

– «Окаянные дни» – это самая большая ошибка в моей жизни. И мне до сих пор за эту ошибку стыдно, – искренне сознался Бунин.

– Суд Истории не рассматривает явку с повинной как смягчающее обстоятельство…

– Каюсь…

– С совестью можно договориться, но осадочек останется.

Ну и кто после этого скажет, – уже спокойно продолжил Толстой, – что до семнадцатого года не было классов и классовой вражды и проклятые большевики всё это придумали? Ведь вся эта злоба, брезгливость, презрение, отвращение к людям низших классов присутствовали у представителей господствующего класса и до семнадцатого года, и то же самое мы наблюдаем вот уже тридцать последних лет после реставрации капитализма. Дожили, всё разваливается. Нам, как плохому танцору, всё что-то мешает: то санкции, то пандемия. С каким-то коронавирусом справиться не можем. А воруют сколько?! Ужас! Отмычки – это вчерашний воровской день. Теперь в ходу национальные проекты.

– Лев Николаевич…

– Подождите, я ещё не всё сказал. Тропа заблуждений хорошо утоптана. Чтобы избежать лишних заблуждений, вам, Иван Алексеевич, не надо кичиться Нобелевской премией. Пальма первенства быстро сохнет. Кроме того, Нобелевка уже давно покрылась политической ржавчиной. Пастернак, Солженицын – ну какие они гиганты в литературе?.. Солженицын вон собирался стать гением, но вся жизнь ушла на сборы. Про Алексиевич я уже не говорю. Это позор, уже не лезет ни в какие рамки!

– Иван Алексеевич, а почему вы раньше не вернулись в Россию? У вас же был шанс вернуться. Если мне не изменяет память, вас и Катаев уговаривал, и Константин Симонов…

– Всегда есть шанс, которым нельзя воспользоваться.

– Ну, ладно. Так что, Иван Алексеевич, не обольщайтесь. Шекспир плохо пишет, а вы ещё хуже! – уже с видимым раздражением сказал Толстой.

Заметив, что лицо Бунина стало покрываться краской, Лев Николаевич решил смягчить разговор и добавил:

– Есть, конечно, у вас и талантливые вещи: «Жизнь Арсеньева», «Митина любовь», десяток рассказов. Я знаю, в годы Второй мировой войны вам было трудно. В голоде, холоде, больным вы продолжали своё рыцарское служение литературе. Были и оставались всё таким же, погружённым в память о России, о русских характерах, природе.

– Лев Николаевич, вы для меня тот человек, каждое слово которого мне дорого. Ваши произведения раскрывали во мне душу, пробуждали страстную жажду творчества. Иначе я не писал бы в течение нескольких лет книгу «Освобождение Толстого»…

– Ну, спасибо, что не забыли старика… Хотя далеко не со всем я там согласен.

– Я тоже знал, что мы поедем в одном купе и, как и вы, сделал, так сказать, домашние заготовки. Вот, – Бунин достал из кармана блокнот, – выписал десятка два ваших цитат о любви. Вы много размышляли о любви в своей публицистике, дневниках (кстати, очень хорошо, что они опубликованы), устами своих литературных героев. Так вот я уже давно делаю выписки из ваших произведений на эту тему. Почитаем, Лев Николаевич?

– Да читайте, мне-то что.

– Вот вы пишете: «Наша жизнь становится радостней, как только в ней появляется любовь». Высказывание больше похоже на юношескую восторженность. Христос любил, но радости ему это не прибавило. Или вот: «Смысл жизни – в любви. А что может быть иначе?» Ох, уж этот смысл жизни… А что если для кого-то смысл жизни в познании? Ещё цитата: «Уметь любить – значит, уметь всё». К примеру, Дмитрий умеет любить, значит, руководствуясь вашей логикой, он умеет и переводить с русского языка на японский, и управлять государством, и ремонтировать компьютеры. А вот ещё: «Когда влюбляешься, автоматически начинаешь жить жизнью того, кого любишь». Как это? Для того, чтоб «жить жизнью того, кого любишь» нужно именно любить. Видимо, вы не видите особой разницы между влюблённостью и любовью…

– Что вам сказать… – Лев Николаевич запнулся. – Всё это я писал в разное время, разном возрасте, в том числе и под впечатлением каких-то обстоятельств… Мысли-то рождаются, как ощущения, живут как чувства и умирают, как слова. Поэтому в моих дневниках где-то звучат и ложные выводы. Да и вообще, человеку свойственно ошибаться, – самокритично пошутил он.

– Ну да ладно, давайте сменим тему и поговорим о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, – предложил Иван Алексеевич. – Эта тема настолько всеобъемлюща, что мы с вами в своих произведениях, как мне представляется, её лишь коснулись если.

– Хорошо, – согласился Лев Николаевич и продолжил: – Паустовский как-то сказал: «Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое». Но я это мнение не разделяю. Говорить о любви надо. В этом сложнейшем вопросе надо тщательно разбираться. Оскар Уайльд где-то, не помню где, написал: «Любовь, а не немецкая философия служит объяснением этого мира». Он, конечно, что называется, перегнул палку, но тем самым подчеркнул важность этого вопроса в жизни любого человека.

– Лев Николаевич, десятки раз я перечитывал ваши произведения, где вы исследуете любовь мужчины и женщины. Мне просто не дают покоя «Крейцерова соната», «Дьявол», о романах уже не говорю. И я постоянно удивляюсь, как при вашем, мягко говоря, суровом отношении к женщинам, вы так пишете о любви, что миллионы читателей приходят от этого в восторг?

– Иван Алексеевич, вы же понимаете, что жизнь – это одна субстанция, а художественное произведение, хотя и отражение жизни, но совсем другая. Хотя у меня неоднократно звучали нелестные высказывания о женщинах, я говорил и повторяю, что любовь – это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и всё же она у нас останется.

– При всём уважении я не могу согласиться с вами, например, с такой оценкой женщин, – при этих словах Бунин вновь открыл свой массивный блокнот. Вот цитирую: «Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всём и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, чистоту и так далее, если не женщины?»

– Ну вот, и вы туда же, – промолвил Лев Николаевич. – То, что вы зачитали, вовсе не означает, что я не ценю женщин. Когда я писал «Воскресение», Софья Андреевна резко напала на меня за главу, в которой я описывал обольщение Катюши: «Ты уже старик, как тебе не стыдно писать такие гадости». Вот она напала на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!

– Да-а-а… Сюжет, достойный не рассказа, а целой повести, – оценил услышанное Бунин. – И всё же, как мне представляется, мы должны учитывать, что этим миром правят мужчины. Именно они устанавливают законы, формируют и поддерживают обычаи и традиции, которые улучшают бытие им, а не женщинам. Фактически у женщин гораздо меньше возможностей для умственного развития, чем у мужчин. Именно поэтому, если говорить в целом, уровень интеллекта у них ниже, чем у нас. Но к этому надо относиться с пониманием и прощать им их ошибки. Большевики – молодцы: они уравняли в правах не только богатых и бедных, но и мужчин и женщин…

– Да, за годы советской власти все женщины получили возможность учиться и многие из них сделали существенный рывок в своём всестороннем развитии, – согласился Толстой. – Но чтобы они поднялись до уровня мужчин, им нужно учиться ещё лет пятьсот.

– Лев Николаевич, мне опять же не понятно, почему вы так жёстко унизили замужних женщин? Вот вы написали: «Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак даёт счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человеку платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие, пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат – все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом и страдать от них, как от своих».

– Вы не совсем правильно поняли этот тезис, – Толстой насупился. – Тут речь идёт не только о жене, но и о муже, который, вступая в брак, образно говоря, вручает жене свои недостатки, с которыми она вынуждена жить десятилетиями, а может, и до конца своих дней. Вы вот, Иван Алексеевич, почему разошлись со своей официальной первой женой? Как её?

– Анна Цакни.

– Так почему?

– Она была уж совсем глупа.

– Зачем же вы взяли её в жёны?

– Вы же сами в «Крейцеровой сонате» написали об этом. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь её глупости, а видишь умное. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то веришь, что она чудо как умна и нравственна. Вы же знаете, когда сердце восторгается, разум мутнеет.

– Сердцу не прикажешь, но посоветовать можно.

– Ну, это уже когда есть жизненный опыт, – попытался оправдаться Бунин за свои ошибки молодости.

– Жизнь учит только тех, кто склонен к самообразованию; вот ведь в чём фокус… Все мы не идеальные: и мужья, и жёны. Но и те, и другие хотят, чтобы их спутник обладал интеллектуальными и другими положительными качествами в максимальной степени. Но так в жизни бывает крайне редко. Именно поэтому крайне редко мужчина и женщина, живя вместе сорок-пятьдесят лет, сохраняют все эти годы, души наполненные счастьем…

– У счастливой любви свои несчастья, – не согласился Бунин.

– Чувства – вот цемент, который укрепляет брак, – продолжил свою мысль Лев Николаевич. – А чтобы чувства сохранялись и приумножались, и мужчина, и женщина должны всю жизнь учиться и совершенствоваться. Правильно Халиль Джебран сказал: «Любовь, которая ежедневно не возрождается, ежедневно умирает». Это понимал и Лермонтов, поэтому и вложил в уста Печорина слова: «Любовь, как огонь – без пищи гаснет».

– Не помню, кто-то: «Любовь – это огонь. Но ты никогда не узнаешь, согреет он твой очаг или сожжёт твой дом».

– Почему же не узнаешь? – возразил Лев Николаевич. – Если человек обладает не только интеллектуальными, но и положительными эмоционально-волевыми и нравственно-этическими качествами, то он никогда не сожжёт твой дом, а согреет его. А когда мужчина и женщина стали мужем и женой, тут уж им некуда спрятать свои недостатки. Низкий интеллектуальный, эстетический, этический уровень, эгоизм, ревность, занудство, необоснованные претензии, неряшливость и другие качества со знаком минус – вот те качества как мужчин, так и женщин, которые не дают расти и обновляться чувствам.

– Лев Николаевич, мне было бы очень интересно узнать, как вы оцениваете мои рассказы о любви? Что вам не нравится в них?

 – Иван Алексеевич, скажу честно. Ваши рассказы я читал давно, перечитывал только два-три лучших из них. Поэтому выскажусь совсем кратко. Возьмём «Грамматику любви». Кроме описания природы, ничего интересного в тексте нет. А описание чувства любви героя, насколько я помню, вообще отсутствует. Удивил меня и другой рассказ – «Кавказ». Во-первых, он скомкан. Его надо было развернуть, чтобы читатель увидел, какие чувства муж испытывал к своей жене. Не просто же так он, будучи офицером, узнав, что жена ему изменила (кстати, не понятно, узнал или только догадывался), взял и застрелился. Как-то всё это неубедительно. А вот в повести «Митина любовь» – все убедительно. На мой взгляд, проблема любви в ваших рассказах заключается в мимолётности и непостоянстве этого чувства для одного из участников, то есть это не любовь, а увлечение. А это не одно и то же. «Антигона» из этого же разряда. Поэтому каждая из этих историй имеет, как правило, печальный и трогательный исход. Да в жизни чаще всего так и бывает, ибо подавляющее большинство людей несовершенны, не умны, а для долгой счастливой любви должны быть другие герои: люди, обладающие незаурядными умственными способностями и высоким уровнем культуры. К сожалению, жизнеутверждающей силе этого чувства вы уделили мало внимания. Исключением можно назвать, пожалуй, рассказ «В Париже». Хороший рассказ. Кстати, такой же упрёк я периодически высказывал и в свой адрес. Одним из самых удачных на эту тему я считаю рассказ «Последнее свидание». Читаешь этот рассказ – и щемит на душе, перечитываешь – и опять щемит. Вообще-то любой действительно талантливый текст хочется перечитывать. Именно к этому рассказу я неоднократно возвращался. Да и язык здесь яркий, сочный; читаешь – и получаешь удовольствие от художественного слова. Обычно надолго запоминаются афоризмы, а вот в этом рассказе до сих пор помню: «Мерин задрал голову и, разбив копытом луну в луже, тронул бодрой иноходью». Запомнил эту фразу потому, что читаешь и вживую видишь, как мерин разбивает луну в луже. Прошло несколько десятилетий, как я прочитал эту фразу, а помню до сих пор… И ещё я бы выделил два великолепных рассказа: «Тёмные аллеи» и «Лёгкое дыхание». Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать.

– Спасибо за добрые слова. С вашей критикой я согласен.

– Возможно, я дал слишком суровую оценку…

– Да нет, всё правильно. Лев Николаевич, вашу «Крейцерову сонату» я перечитывал много раз и пришёл к определённому выводу. Хочу узнать, правильно ли я понял идею этого произведения. Мне думается, что вы хотели рассказать не о том, как у Позднышева появилась болезненная ревность, которая привела к кратковременному умопомешательству и убийству жены, а совершенно о другом. А именно: ЧТО предшествовало этому трагическому финалу. Мужчина и женщина создали семью, но с первых дней их взаимоотношения не заладились по самой простой причине: глупость обоих во всех многочисленных проявлениях сопровождала их несколько лет и довела до ненависти друг к другу. Именно это является главным содержанием повести. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. Вы правильно всё поняли. Именно поэтому сцены ревности и убийства занимают всего несколько страниц…

Поезд начал замедлять ход, разговор оборвался, и вскоре показалось массивное здание станции.

Поезд остановился у перрона, заполненного отъезжающими, провожающими и просто любопытными, пришедшими посмотреть на литературный экспресс. Многие вглядывались в вагонные окна, стараясь узнать кого-нибудь из пассажиров. А пассажиры, в свою очередь, разглядывали людей на платформе, которые могли бы стать, а некоторые, возможно, уже и были героями литературных произведений.

Через пять минут состав дёрнулся, медленно покатился вперёд, а Бунин и Толстой продолжали молча смотреть в окно: толпа на перроне начинала понемногу расходиться.

А в эту минуту, о чём-то размышляя, по перрону медленно шла Анна Каренина. «И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день её первой встречи с Вронским, она поняла, ЧТО ей надо делать. Быстрым, лёгким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо её проходящего поезда. Она смотрела на вагоны, на винты и цепи, на высокие чугунные колёса медленно катившегося первого вагона и старалась определить середину между передними и задними колёсами и ту минуту, когда середина эта будет против неё.

«Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углём песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».

Она хотела упасть под поравнявшийся серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал её, и было уже поздно: середина миновала. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычное крестное знамение вызвало в душе девичьи и детские воспоминания, и вдруг – мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колёс подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колёсами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и лёгким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. Она ужаснулась тому, что делала: «Где я? Что я делаю? Зачем?» – хотела подняться, откинуться, но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне всё!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы… И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла».

Отходящий от станции поезд вдруг резко затормозил и остановился. Лев Николаевич и Иван Алексеевич продолжали молча смотреть в окно: на перроне наблюдалось какое-то непонятное оживление.

Бунин вышел в коридор, выглянул в открытую верхнюю фрамугу окна и увидел возбуждённые лица людей.

– Что случилось? – спросил он стоявшего на перроне мужчину.

– Женщина под поезд попала.

– Жива… нет?

– Нет. Говорят, пополам переехало…

Через полчаса пассажиры поезда узнали, что погибла Анна Каренина.

Происшедшее сильно подействовало на Ивана Алексеевича. У него повысилось кровяное давление, ночь он спал отвратительно. Ему приснилось, будто он едет в поезде. На одной из станций, где состав остановился у первой платформы, прогремел выстрел. Бунин высунулся в окно, увидел какую-то суматоху и услышал мужские голоса:

– Кого убили?

– Да кого надо, того и убили…

Через минуту Бунин узнал, что казачий офицер в толпе народа застрелил героиню рассказа «Лёгкое дыхание» Олю Мещерскую. «Зачем я её убил?!» – воскликнул Бунин и проснулся. Колёса весело постукивали, за окном царила тьма.

Лев Николаевич спал спокойно: он заранее знал, что с Анной Карениной всё так и произойдёт.

Утром кондуктор принёс в купе горячий чай и пачку телеграмм для Толстого.

Лев Николаевич бегло просмотрел их и с чувством удовлетворения сказал:

– Все телеграммы касаются гибели Анны и романа «Анна Каренина». Надо же, какая реакция читателей…

– Этот ваш роман не даёт покоя не только читателям, но и кинематографистам. Уже насчитывается более двадцати пяти фильмов, снятых по мотивам романа. Причём, первая звуковая экранизация «Анны Карениной» была ещё в тысяча девятьсот тридцать пятом году, главную героиню играла Грета Гарбо. Я смотрел этот фильм, когда жил во Франции.

– Да, был такой эпизод.

– А интересно было бы узнать, что пишут в телеграммах? – спросил Бунин.

– Если хотите, почитаю. Вот телеграмма от Сергея Довлатова: «Самое большое несчастье моей жизни – это гибель Анны Карениной». А вот что сообщила Анна Ахматова: «Главная мысль этого великого произведения такова: если женщина разошлась с законным мужем и сошлась с другим мужчиной, она неизбежно становится проституткой».

– Резкое заявление…

– А вот длинная телеграмма Достоевского. «В «Анне Карениной» проведён взгляд на виновность и преступность человеческую… Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнуть зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой…»

– Ненавижу Достоевского! – вдруг горячо воскликнул Бунин. – Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием. Ах, да что там говорить! – Он с отчаянием махнул рукой.

– У него так всё спутано: и религия, и политика… Но, конечно, это настоящий писатель, с глубоким исканием, не какой-нибудь Гончаров. А мы с Фёдором Михайловичем до сих пор так и не встретились.

– Да вы что? Как же так?..

– Да вот так… И Афанасий Фет откликнулся, – Толстой взял в руки следующую телеграмму. – «Роман «Анна Каренина» есть строгий, неподкупный суд всему нашему строю жизни».

– А вот с этим мнением я солидарен.

– Откликнулась и актриса Татьяна Самойлова: «Анна – раскрепощённая женщина, протестующая против чопорного ханжества и свободная в проявлениях своего честного праведного чувства».

– И всё? – удивился Бунин.

– Всё, – ответил Лев Николаевич и, видимо, для шутки перевернул телеграмму и посмотрел на обратную сторону бланка.

– Когда речь идёт о семье, детях и о «честном праведном чувстве», тут надо ещё разобраться в понятии «чопорное ханжество».

– А вот и Салтыков-Щедрин напомнил о себе: «Ужасно думать, что ещё существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского. Мне кажется, это подло и безнравственно. Можно ли себе представить, что из коровьего романа Толстого делается какое-то политическое знамя?»

– Михаил Евграфович, я уверен, не знает, что такое страсть и как она способна поглотить человека без остатка, – высказал своё мнение о телеграмме Бунин.

– Каждый делает вывод, исходя из собственного жизненного опыта, – отозвался на реплику Лев Николаевич. – Салтыков – талант серьёзный, я люблю его. И язык у него великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, ненатуральное. А вот телеграмма из Америки от Владимира Набокова: «Любовь не может быть только физической, ибо тогда она эгоистична, а эгоистичная любовь не созидает, а разрушает. Значит, она греховна».

– Спорный тезис. Чувство любви настолько же многогранно, насколько таинственно и потому до конца не изучено. А у Набокова читал я «Машеньку»… Плохо написано. А «Лолита» – вообще развратная книжка, наполненная дикой брехнёй.

– А вот ещё одно интересное высказывание, – Лев Николаевич взял следующий бланк. – Телеграмма подписана так: «Анна, но не Каренина». А текст такой: «Есть любовь, которая становится удавкой для обоих. Кроме раздражения Анна Каренина у меня не вызвала никаких чувств».

Последнюю телеграмму Толстой читать не стал и отложил её в сторону.

– А что там, Лев Николаевич? – Бунин кивнул в сторону отложенной телеграммы. – Оскорбляют вас?

 – Да нет, просто про Анну Каренину уже начали сочинять анекдоты, – Толстой протянул собеседнику непрочитанную телеграмму.

Неожиданно в вагоне громко включили радио. Популярную песню задорно исполняли сразу три известных певца: Надежда Кадышева, Николай Басков и Глеб Матвейчук. Из динамика громко неслось:

Постучалась в дом боль незваная.

Вот она любовь окаянная.

Коротаем мы ночи длинные,

Нелюбимые с нелюбимыми-и-и!..

Поезд набирал скорость. Стук колёс пытался попасть в такт мелодии, но что-то плохо получалось…

 

Журнал "Звезда Востока", №5