Эркин Ахунджанов. Моя читательская биография

Всем в детстве мамы читают вслух сказки. И происходит это обычно в зимние вечера. В Ташкенте летние вечера во двориках на открытом воздухе с тусклым освещением, с нависшими прямо над тобой крупными звёздами не очень-то располагают к чтению. Зимой же, пока мы были маленькими, мама после трудового дня (а работала она директором детского дома, в который назначена была летом 1941 года, сама его организовывала, как го-ворится, «с нуля» в разгар эвакуации тысяч детей из западных районов страны), после приготовления ужина на очаге или примусе, уборки и стирки садилась читать нам книжки. Это были узбекские народные сказки и так называемые «народные книги», изданные в XIX–XX веках литографским способом на арабской графике, – различные истории о многочисленных подвигах легендарных и полу легендарных героев эпосов среднеазиатских народов – «Алпомиш», «Кёроглы», о героях Афрасиабе, Рустаме, Сиявуше, Парвизе, Исфандияре, Александре Македонском, Чингизхане, Амире Темуре и других.

Помню, сестра читала нам, младшим, русские народные сказки, «Повесть о настоящем человеке» Б.Полевого. Было до слёз жалко Алексея Маресьева, лежащего в лесу на снегу с перебитыми ногами (в книге имелся такой рисунок) и с каким ликованием узнал о его чудесном спасении. «Муху цокотуху» К.И.Чуковского выучил наизусть на слух. Вполне возможно, что книжка эта была издана узбекским республиканским издательством – Корней Иванович в годы войны проживал в Ташкенте. Произведения на узбекском и русском языках постоянно перемежались в сознании, поэтому на слуху рядом с узбекскими были и русские слова.

Телевизоров, компьютеров и Интернета не было, и чтение приветствовалось в каждой семье. Читать книжки самостоятельно начал довольно поздно, в классе 2-3-м. Это были сказки Андерсена, Братьев Гримм и Перро, рассказы и сказки Бажова, Бианки, узбек-ские и русские народные сказки. В девять лет записался в районную библиотеку. Руководил моим чтением библиотекарь дядя Петя, маленький человечек с горбом и бледным лицом.

С 1957 года библиотеки и книжные магазины перешли на открытый доступ к литературе, были убраны прилавки; мы сами стали выбирать себе книжки. Отец, школьный учитель узбекского языка и литературы, со второго класса оформлял мне годовую подписку на узбекские и русские журналы и газеты «Гулхан», «Мурзилка; с класса 7-8 перешёл на «Комсомольскую правду». Тогда с 11-12 до 15-16 лет многие из моих сверстников прочитали важные для формирования характера мальчика и мужчины книги Шарля де Костера «Тиль Улиеншпигель» (пепел Клааса стучится в наши сердца), «Три мушкетёра» и другие романы А.Дюма (девиз «один за всех и все за одного», являлся основой в выработке правильных критериев мужской дружбы и отношения к женщине), Л.Стивенсона «Остров сокровищ» (выработка в себе негативного отношения ко всякого рода пиратам и «пиратству»), Д.Дефо «Приключения Робинзона Крузо»(школа выживания), М.Твена «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» (воспитание мальчика и мужчины в мальчике), повести и романы Вальтера Скотта, Вольтера, Майн Рида, Луи Буссенара. Читали то, что было в библиотеке и появлялось в продаже. А издавались в то время на русском языке в сборниках и собраниях сочинений произведения всех известных писателей 19-20 столетий. На нашей и параллельной с нами улицах от соседей к соседям, из семьи в семью переходили произведения Ремарка, Бальзака, Стендаля, Флобера, Гюго, Диккенса, Мопассана, Роллана, Драйзера, Лондона, Конана Дойля, Жюля Верна, Герберта Уэллса, «Легенды и мифы Древней Греции» в пересказе А.Н.Куна. Дабы я не растерял свою идентичность в море европейской литературы на русском языке, отец постоянно приносил мне из своей школьной библиотеки произведения Навои, Фирдоуси, Бобура, стихи и прозу узбекских писателей. Сегодняшним представителям  атомизированного общества гигантских  мегаполисов трудно понять этот феномен «коллективного чтения». Но так было.

Домашняя библиотека складывалась у меня на глазах из книг, что время от времени покупали родители – роман Айбека «Навои», Аскада Мухтара «Сёстры», сборники стихотворений Гафура Гуляма, Хамида Алимджана, Зульфии, переводы на узбекский язык романа Мухтара Ауэзова «Путь Абая», произведений А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, А.П.Чехова. Преемственность в собирании домашней коллекции книг продолжили уже мы с супругой: кроме беллетристики это историческая и гуманитарная книга, специальная психологическая литература.

В 1960 г. вышел в свет роман , расстрелянного в 1938 г. и реалибилитированного в 1956 г. классика узбекской литературы, первого узбекского романиста Абдуллы Кадыри «Минувшие дни». Этот и другие романы А.Кадыри были прочитаны родителями ещё в момент их первого издания в 20-30 годы.

Почему не переиздают казнённых вместе с А.Кадыри поэтов Абдулхамида Чулпана, Абдурауфа Фитрата, репрессированных и погибших в лагерях Усмана Насыра, Боту, Эльбека? Как-то мама принесла книжку стихов Анны Ахматовой (также проживавшей некоторое время в эвакуации в Ташкенте. Именно тогда она произнесла фразу, ставшую в её устах высочайшей оценкой духовности народов древней земли Турана – Туркестана: «Только в Ташкенте я по-настоящему поняла, что такое человеческая доброта»). Помню как мама с отцом читали и комментировали стихи. В процессе обсуждения назывались также имена Зощенко и Сейфуллиной.

Вспоминается еще такой эпизод, связанный с культурой чтения, пониманием и интерпретацией текста литературного произведе-ния и его контекста. Июнь 1966 г., отец в законном отпуске, сидит в тени под сводами своего любимого виноградника, пьет зелёный чай, обливаясь потом и вытирая его платочком с шеи и лица. Приходит мама с работы и с ходу вручает отцу тоненькую книжку рассказов под общим названием «Четки из черешневых косточек», проживавшего неподалёку от нас известного узбекского поэта и прозаика ГафураГуляма (1903–1966), со словами: «Вот почитайте, посмеялся  таки сосед ваш на старости лет над строем то нашим, не пожалел заряд своего тонкого сарказма (как это он умеет делать), отвесил так отвесил оплеуху.., рассказ «Хасан-кайфий» почитайте». Отец принялся читать, приговаривая: «Хорошо, хорошо проехался…». Отец в августе вышел на работу и, оставшись как-то один дома, я снял с полки эту книжку и мгновенно проглотил этот рассказ. Речь в нем шла о том, как один сапожник по прозвищу «Хасан-кайфий» (здесь слово «кайфий», если быть точным, употреблено в смысле «гедонист», «эпикуреец», человек проводящий жизнь в уединении и безмятежности духа, в удоволь-ствиях и наслаждениях), соорудив на Чорсу-базаре треножник из палок и накрыв его старым паласом, сидел и сапожничал.

Особенность его деятельности на этом поприще заключалась в том, что каждый день, как только набиралось у него денег на кувшинчик вина, кусок баранины, лепешку, лук и морковь, он тут же прекращал принимать заказы и кто бы как бы его ни просил починить обувь, был непреклонен, если даже приходили из дворца самого хана подправить туфельку принцессы.

Придя домой, он разводил огонь в очаге, наливал в казан воды под завязку, клал мясо, морковь и лук и на низком огне долго-долго варил себе шурпу, подсыпая время от времени различные специи. Выжимал сок граната в большую пиалу и водружал туда свечу, от чего вся комнатка наполнялась темно-красным светом. А сам в это время читал рубаи Омара Хайяма, стихи Рудаки и Алишера Навои, запивая все это душистым и терпким вином от среднеазиатской лозы. Однажды зашел к нему на огонек переодетый простолюдином и прикинувшийся иностранцем падишах этой страны. Хасан-кайфий встретил гостя по всем правилам восточного приличия, налил ему шурпы, выпили они по две чарки. И стал гость расспрашивать обо всех сторонах жизнь в государстве: как и чем живет народ, не бедствует ли, не обременен ли непомерными налогами и всяческими несправедливостями, не угнетают ли его фискальные службы разных мастей, чиновники и бюрократы, не разворовывают ли они казну, что говорит народ о своем о своем падишахе? Хасан-кайфий сразу сказал что большой политикой не интересуется и никаких суждений по поводу властей высказать не может. Но «иностранец» подступал к нему и так, и эдак, и с той, и с этой стороны. Наконец, Хасан не выдержал и разоткровенничался не на шутку, не стесняясь в выражениях, освятил в нели-цеприятной форме открытым текстом все интересующие гостя вопросы. К счастью, все это осталось для Хасана без последствий, падишах проявил на этот раз благородство.

В рассказе не было ни слова о советском строе и советской идеологии. Что имели ввиду родители, когда говорили о тонком сарказме, насмешке Г.Гуляма, о пощечине строю? И если здесь был какой-то намёк на окружающую меня действительность, то почему до меня не доходит этот скрытый смысл? Суть разговора родителей оставалась для меня неразгаданной долгие годы. Лишь в конце 80-х начале 90-х годов прошлого века, когда в советском лексиконе появились выражения «авторитарный строй», «подлинная свобода слова», «разделение властей», «4-я власть», «тоталитаризм» и другие, я стал понемногу проецировать дух своего времени на тот разговор родителей и содержащийся в них оценивающий свое время смысл, на рассказ Г.Гуляма и его главного героя.

Для понимания того что имели в виду родители, проанализировавшие рассказ, важен учёт того времени, когда он был написан и опубликован. Выражаясь языком моей школьной учительницы русского языка и литературы Анны Борисовны Кобленц, бывшей узницы концлагеря Бухенвальд, «связь про-изведения с современностью». А написан и опубликован рассказ на временном отрезке пика торжества диктатуры коммунистического режима, безраздельного господства тоталитарных методов управления обществом на всех уровнях, в условиях борьбы с тунеядством, когда людей судили за неучастие в общественном производстве, в разгар пропагандистского угара по поводу воспитания всесторонне развитого молодого поколения  в  духе каждого пункта «Морального кодекса строителя коммунизма», в условиях полного  отсутствия каких-либо свобод (слова, печати, собраний, шествий, волеизъявления). Но куда, спросите  Вы, смотрела цензура? Она смотрела на фигуру Г.Гуляма, авторитет которого, как советского поэта, был непререкаем. Никто из цензоров и редакторов не спроецировал слова откровений Хасана-кайфий на окружающую их действительность.

Смысловые явления могут существовать в скрытом виде, потенциально и раскрываются только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох». Литература не публицистика, где по законам жанра всё обо всем говорится прямо, здесь действуют другие законы. Произведение находит отклик и понимание в ду-ше только того, кто готов к его восприятию. А это зависит от уровня его индивидуальной культуры, знаний, образования, стиля, способов мышления, уровня понимания взаимосвязи времен и явлений. Многие из современников  Г.Гуляма были готовы к такому восприятию и пониманию…

Кроме упоминавшихся «народных книг» на арабской графике в доме имелся бабушкин рукописный Коран, обёрнутый в парчёвый платок и хранившийся в сундуке, на котором сама бабушка и спала. Выниманию Корана из сундука и его чтению обязательно предшествовал ритуал омовения и чтения молитв. Отец часто читал «Хамсу» – «Пятерицу» (сборник из пяти поэм) Алишера Навои. Книга была издана в Ташкенте в 1939 году в латинской графике. Дело в том, что с 1930 года узбекская графика была переведена с арабской (которой пользовались с середины VIII века, а до этого с V века до н.э. в обиходе было парфянское, согдийское, хорезмийское, древне-тюркское, ферганское письменности на ара-мейской графической основе) на латиницу, а с 1940 года на кириллицу.

Сегодня в стране вновь осуществляется переход на латиницу. По аналитическому замечанию современного ныне покойного ученого-лингвиста Азиза Джураева, «каждый раз при переходе на другую письменность и орфографию возникал конец одного текстового сообщества с исчезновением текстуальной памяти, и начало нового текстового сообщества с порождением новых текстовых традиций и текстуальной памяти».

В 15 лет купил у сверстника трёхтомник А.С.Пушкина, произведения которого открыли передо мной мир русской литературы. Вскоре были приобретены новенькие двухтомники М.Ю.Лермонтова и Н.В.Гоголя. С тех пор приобретение книг в дом не прекращалось. До поступления в институт были прочи-таны повести и романы «Ася», «Вешние во-ды», «Отцы и дети», «Дворянское гнездо» И.С.Тургенева, «Белые ночи», «Неточка Незванова», «Униженные и оскорблённые», «Бедные люди», «Подросток», «Идиот», «Преступление и наказание» Ф.М.Достоевского, «Война и мир» и «Анна Каренина» Льва Толстого, «Обыкновенная история» И.Гонча-рова, рассказы А.П.Чехова, трилогия М.Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты», повести и рассказы А.Н.Куприна и И.А.Бунина, с особой любовью читал всё, что писал Чингиз Айтматов. В институте не всегда успевал читать произведения, требуемые по программе истории русской и зарубежной литературы. Зато перечитал переходившие из рук в руки книжки стихов С.Есенина, А.Ахматовой и даже напечатанный на папирос-ной бумаге «самиздат» – стихи Л.Гумилёва, А.Тарковского и «Собачье сердце» М.А.Булгакова. А также модных тогда Э.Хемингуэя, Дж. Стейнбека, Дж. Сэлинджера. Часто время после полудня до вечера проводил за чтением специальной и другой гуманитарной книги в Исторической библиотеке на Маросейке. Годы аспирантуры прошли в 3-ем зале ныне Российской Государственной библиотеки.

Время Великого Чтения новейшей публицистики и разрешённых к печати «в период гласности и перестройки» написанных ранее произведений А.Солженицина, В.Шаламова, Ю.Трифонова, В.Гроссмана и многих, многих других началось у меня со знакомства с «Мастером и Маргаритой» М.А.Булгакова. Запомнил этот эпизод потому, что книжка была дана мне для прочтения только на одну осеннюю ночь 1987 года коллегой по кафедре библиотековедения в Ташкентском институте культуры. Наверно поэтому навсегда Маргарита стала ассоциироваться у меня с обли-ком красивой, высокой и стройной коллеги, которую звали Валентина Владимировна Брежнева, сегодня она профессор Санкт-Петербургского института культуры.

Всё это было до «электронной революции» в книжном деле и чтении. Сегодня возможности получения, сбора, обработки, чте-ния и усвоения информации и знаний неизмеримо возросли. При необходимости всегда можно совместить чтение с печатного листа и с экрана монитора. Но память сердца сильней, и нет ничего лучше, чем уединиться где- нибудь с любимой книжкой, окунувшись в иное время...

Время моего поколения стремительно уходит, новые поколения не знакомы с реалиями недавно бурлившей жизни. И в этой связи есть одно, на мой взгляд актуальное, предложение: чтоб не прервалась связь времён и новые поколения читателей лучше понимали ушедшие времена, впредь произведения авторов последних ста лет издавать обязательно с литературоведческими и историко-био-графическими предисловиями, с подробными реальными комментариями.