Сабит МАДАЛИЕВ. ДРУГОГО ВАРИАНТА НЕТ…

Притчи[1] 

ОВЦА ПО ИМЕНИ УМИДА

У дервиша есть баран.

Точнее, самка, а одним словом, овца.

Умидой зовут. То есть Надеждой. Так это звучит, если перевести с узбекского.

Имя ей, тогда еще крошечному и кудрявому, только что народившемуся созданию, дала четырехлетняя племянница, которая вдруг решила назвать животное женским именем Умида. Так с тех пор и стали называть все домашние овцу.

Вскоре, по прошествии четырех или пяти месяцев после рождения, ее мать, которую племянница назвала Лизой, принесли в качестве жертвоприношения во время мусульманского праздника.

Умида осталась одна.

Жалея сиротку, которая целый месяц после того, как у нее отняли мать, день и ночь исходила благим криком, ей стали уделять много внимания. Вскоре она настолько привыкла к тому, что кто-то из людей должен обязательно быть рядом, что, как только от нее отходили, тут же начинала капризничать.

Это дервиш ласково говорил, что Умида капризничает, а домашние, которым в отсутствие дервиша приходилось слушать «симфонию» Умиды постоянно, не выдерживали иногда и начинали требовать от дервиша, чтобы продал эту крикливую животину или просто отдал кому-нибудь.

Ни продавать, ни отдавать Умиду на сторону дервиш не хотел. И на то были основательные причины.

За последние несколько месяцев Умида здорово подросла, бока ее заметно округлились, шерсть разровнялась и потеряла свой прежний блеск и курчавость, а курдюк – этот заплывший жиром огромный шерстяной мешок – при каждом шаге болтался из стороны в сторону так, что создавалось впечатление, что овца вот-вот плюхнется назад под тяжестью его веса.

Нет, Умида назад не падала.

Она и не думала о лишнем весе.

Она всё время ела.

И даже не ела, а торопливо и жадно пожирала всё, что ей давали. Без разбору, не отвлекаясь по сторонам.

Домашние ухаживали за овечкой, когда дервиш был на работе. Если же он был дома, то на нее, кроме дервиша, никто не обращал внимания. Кормил ее, холил и выводил во двор на прогулку он сам.

Кажется, если бы позволяло время, он мог бы часами оставаться возле бараньего загона, кормя эту ненасытную тварь и вполголоса разговаривая с ней.

За животными так не смотрят.

Их кормят от пуза, чтобы они нагуляли жир, а потом – режут на мясо или продают, если это выгодно.

У дервиша была своя выгода.

Глядя на Умиду, он многому научился за последние месяцы: как не надо есть, как не надо проявлять нетерпение, как не надо относиться к еде, когда ее оказывается возле тебя много.

Обычно дервиш подходил к загону и не просто кормил животину, а начинал разговаривать с ней, как разговаривают с людьми.

Господи, Милостивый и Милосердный, мог сказать дервиш, подкладывая клевер или сено Умиде, какое это счастье, что Ты не создал меня животным.

Смотрю на тебя, Умида, и оторопь меня охватывает, несчастного, как только представляю себя на твоем месте. Если весь смысл жизни заключается в том, чтобы набить до отвала желудок и даже потом, когда пища уже не вмещается, продолжать кричать, требуя новую порцию, – надо действительно быть безмозглым бараном, ни на мгновение не осознающим своего бытия.

Господи, великое Тебе спасибо, что Ты благодаря этому животному учишь меня смотреть на себя со стороны, и временами стыдно становится мне за отдельные свои качества.

Однажды жена подслушала разговор дервиша с Умидой и не смогла скрыть удивления.

– Совсем у тебя крыша поехала, – начала она, выходя из своего укрытия, откуда подслушивала дервиша. – Ты что, уже с овцой разговариваешь?

– Разговариваю, разговариваю, – отмахнулся дервиш.

– А я думаю, с какой это женщиной он беседу ведет вполголоса? – с иронией произнесла жена, – оказывается с Умидой!

Жена дервиша была ревнивой, и, хотя он не давал ей повода для ревности, она всё равно ревновала. Не то чтобы природа у нее была такая ревнивая. Совсем наоборот. В глубине души она понимала, что муж ее не такой человек, который может приударить за другой женщиной. «Слишком бесхребетный, – думала она, – чтобы завести на стороне другую женщину».

Мягкий. Да к тому же каждое мгновение озабоченный проблемами поклонения. Такие в упор женщин не видят. Поставь перед таким полураздетую красавицу, и он не увидит ее, – что женщина перед ним, что стена. Глаза его устроены таким образом, что глядят только внутрь себя, а не вовне.

А жена всё равно ревновала, даже не понимая, почему она это делает. Просто ревность для нее была поводом выговориться. Женщина самой природой так создана, что время от времени ей надо выговориться, выплакаться, выкричаться. Пошуметь, устроить скандал без битья посуды и кулачных боев с мужем. Ревность в этом случае самое подходящее чувство, которое сродни временному помутнению женского разума.

К счастью, быстротечного.

Хотя бы двадцать минут в неделю, но надо поревновать, втянуться в словесную перепалку с мужем, вывести его из равновесия – и на том успокоиться. Дервиш в этих игрищах человеческой натуры разбирался плохо и пытался в ревнивых баталиях жены не участвовать.

Иногда приходилось.

– Ты уже и к Умиде меня ревнуешь? – попытался отшутиться дервиш, не обращая внимания на иронический тон жены.

– Да, ревную, – выпалила жена, – если ты с овцой можешь так ласково разговаривать, теперь представляю, как ласково можешь разговаривать с чужой женщиной.

Дервиш отмолчался.

Другого варианта у него не было. Он хорошо знал свою жену и не хотел подливать масла в огонь, ввязываясь в никчемный разговор.

Жена постояла немного.

По привычке поговорила еще сама с собой, а потом резко повернулась и ушла в дом, недовольная тем, что от мужа по отношению к ней исходит одно равнодушие.

Обычно Умида слушает дервиша внимательно. Повернет слегка голову вбок и заглядывает ему в глаза. Собаки иногда так делают – поворачивают голову, будто понимают хозяина. Умида другая. Жевать при этом она не перестает.

Что толку, оттого что ты меня внимательно слушаешь? – говорит ей дервиш. – Уже лопнуть готова, а всё продолжаешь требовать еду. И не стыдно тебе?

Умиде не стыдно.

Она не дает отойти от себя дервишу.

Кричать начинает.

Жалобно и настойчиво.

Как капризный избалованный ребенок, требующий от взрослых взять его на руки.

Из-за нее даже летними душными ночами дервиш не может спать во дворе дома в беседке. Как только приоткрывается дверь из комнаты на внутренний двор, Умида начинает кричать. Чувствует своего хозяина на расстоянии.

Урезонивать Умиду бесполезно.

Она молча слушает, пока ты досадливо выговариваешь ей вполголоса, чтобы соседи ненароком через забор не услышали, – засмеют ведь. Но стоит только отойти от животного на три метра, как оно тут же поднимает крик.

Ни один баран, ни одно другое животное ночью не кричит, досадует дервиш, возвращаясь в душную комнату, а я из-за этой капризной дурочки вынужден томиться в душной комнате. Даже в минуты тихой и затаенной досады дервиш не может обозвать животное обидными словами.

Бога боится.

Он специально сотворил ее, мягко сказать, недалекой умом, чтобы не особенно переживала, когда поведут ее на убой. А ведь и правда, баран – это единственное животное, которое само молча подставляет голову под нож мясника.

Но вчера ночью было особенно душно. Дома спать было просто невозможно. Даже при открытых окнах. Приходилось каждые два часа менять под собой простыню, которая намокала от пота и прилипала к спине.

Дервиш уже привык к духоте, хотя, казалось, что к ней привыкнуть невозможно. Нервничала жена и даже хотела встать и снять москитные сетки, словно они задерживали поток свежего воздуха, но потом резонно передумала – не дадут спать комары.

В середине ночи дервиш по привычке поднялся на ночную духовную практику и, чтобы не разбудить недавно заснувшую жену, в темноте наощупь подобрав одежду, вышел из комнаты. Совершив омовение, он оделся, взял с собой заранее приготовленный еще днем самодельный накомарник, который больше похож был на сетчатый широкий мешок, надевающийся сверху на всё тело, и осторожно, чтобы не скрипнула дверь, открыл ее и тихо вышел во двор.

Умида не подала голоса.

Спит, наверное, подумал, радуясь, дервиш и приступил к ночным молитвам. Но стоило едва слышно скрипнуть под ногой дервиша деревянному покрытию беседки, как Умида тут же громко отозвалась. Дервиш затаился и переждал мгновение, надеясь, что овечка успокоится, что проснется, наконец, в ней совесть и она перестанет действовать ему на нервы.

Умида продолжала блеять.

Нет, она кричала. Истошно и настойчиво. Требуя, чтобы к ней подошли.

На рассвете жена проснулась на утреннюю молитву, но, к удивлению, не обнаружила в комнате дервиша. Ни на кухне, ни в ванной комнате его не было. Наверное, молится во дворе, подумала она и вышла во двор. Только начинало светать.

Но и во дворе дервиша не было.

Жена встревожилась и подошла к воротам. Они были закрыты на ключ. Ну конечно, где же еще ему быть, мелькнуло в голове, и она смело заглянула в беседку.

Беседка была пуста.

Что-то подозрительно тихо у нас во дворе… – задумалась женщина. – Обычно Умида не оставляет без ответа ни одно появление человека во дворе. Она тихонько подошла к сараю и обомлела: накинув на голову накомарник и сидя на грубой мешковине, дервиш совершал зикр и тихо утопал в слезах.

В двух метрах от него умиротворенно спала овца Умида.

 

* * *

Это только кажется тебе, говорю я, себя упрекая, что привычки мои – безопасные острова. Но прожитая жизнь подтверждает: привычки – это именно то, чем себя разрушал постепенно я.

И теперь, опомнившись, говорю себе:

«До тех пор, пока цепляешься ты за привычки, ты – не дервиш, а лицемер. Лицемерие – маска дьявола».

Вдруг подумал: мурид, который не может избавиться от вредных привычек, не приблизился к самопознанию, и все его духовные упражнения – лишь обман самого себя и бесстыдное лицемерие.

И пожалел я о мысли пришедшей: перенес ее на себя, и она, словно туча, накрыла так, что в глазах моих потемнело. Пропустил подряд две молитвы и весь день ничего не ел – стыдно было перед Всевышним.

 

 

ПРИТЧА О ПЕТУХЕ

 

Дервиш обладал способностью спать чрезвычайно чутко. Тридцать лет вместе с ним прожила жена, а всё не могла представить себе, как можно так чутко спать. Эта самая чуткость выражалась в том, что, даже пребывая во сне, он мог ясно слышать шебаршение то ли мышей, то ли какой другой живности под полом, где было маленькое подвальное помещение.

Он мог слышать в ночи гул отдельных машин, проезжающих по соседней улице, до которой было добрых триста метров. Нормальный человек и в бодрствующем состоянии едва услышал бы этот гул, а он слышал. Слышал, как весной в ночной тиши приближается эхо дальнего грома, как шелестит в листве слабо моросящий дождь.

Такой он был человек.

С обостренным слухом.

Сама жена была вполне нормальным человеком, удивлялась мужу, его, как называла она, «дурацким способностям» и часто крутила у виска:

– Ты у нас во всем такой: и спишь не как все нормальные люди, и ешь – клюешь, как воробей, и любишь… Тут она промолчала, чтоб не обидеть мужа. Понятное дело, то, что она подразумевала, по разным причинам женщинами вслух не называется, да и стыдно будет человеку услышать от жены, что он не удовлетворяет ее как женщину, и даже любит как-то по-дурацки.

Потеха одна, а не любовь.

Так вернемся к чуткому сну. Такого понятия у жены совсем не было. Она не спала, а проваливалась в сон, как проваливается человек в безнадежно-глубокую бездну. Только храп раздавался на всю комнату. Женский. Не наглый, как у подвыпивших мужиков, а чисто женский.

Мягкий и не слишком режущий ухо того, кого мучает бессонница, но всё равно беспокоящий. Сначала этот самый храп был тихим, осторожно нащупывающим себе дорогу в кромешной тьме, затем, осмелев, делал два-три громких то ли всхлипа, то ли рыка, а потом, уже окончательно прорвавшись, храп становился продолжительным, натужно вырывающимся из глубины бездны на поверхность.

– Ты во сне, дорогая жена, – незлобиво подначивал иногда супругу свою дервиш, – подземные глубины исследуешь, потому в жизни больше прохладу и темноту любишь.

– А ты и во сне, и наяву, – возразила обиженно жена, – всё время в облаках летаешь, на землю спуститься боишься.

– Может быть, и летаю иногда, – уклончиво отвечал дервиш, переходя на привычную самокритику, но про себя сказал бы: я больше похож на чувствительную, бесполезную и пустую пену, которая, чуть только подует ветер, сразу и появляется, никчемная, на поверхности – морем притворяется, как я притворяюсь дервишем.

В последний раз, когда он с женой заговорил на эту тему, она раздраженно заметила:

– Ну, вот опять начинается самоедство, – развела руками женщина, собираясь перейти в спальную комнату, – послушаешь тебя, так хуже никого на свете нет.

С тех самых пор как дервиш ступил на путь Накшбандийского тариката, жена спала отдельно, ибо она не могла, подобно дервишу, укладываться в постель сразу после вечерней молитвы. Еще добрых часа полтора или два после того, как уединялся в своей комнатке муж, она читала всякую ерунда по телефону, слушала музыку, гладила одежду или, максимально приглушив громкость, смотрела телевизор.

Дервиш ложился рано и рано вставал.

С криками петухов.

Первый раз соседский петух начинал кричать ровно в полночь. Дервиш сквозь дремоту отмечал про себя осторожные пробные прокашливания петуха и продолжал спать, зная, что пернатый наберет побольше воздуха в легкие, насколько возможно вытянет в темноте шею и прокричит еще ровно через два часа, не давая нормально поспать задремавшим клушам. То есть в то самое время, когда надо будет дервишу просыпаться на ночные молитвы и медитации.

Удивительное дело, но до тех пор, пока молчал соседский петух, ни один другой по всей ближайшей округе не смел подать голос. Только после его пения – и только уважительно и не слишком громко, чтобы не перекричать его ненароком.

«Наверное, соседский петух, – на полном серьезе подумал дервиш, – является петушиным властителем или шайхом, – если к нему проявляют такое уважение все остальные петухи. И есть за что уважать. Чего стоит только одна необычная иссиня-черная окраска перьев. А уж держится петух так, будто он властитель мелкого отряда птиц, своего рода куриный Александр Македонский.

Дервиш рассмеялся в постели и окончательно проснулся.

Посмотрел на часы и ахнул – минуло одиннадцать минут от полуночи, а соседский петух молчал.

Молчали петухи по всей округе.

Это что же получается, занервничал дервиш, петухи проспали? Быть не может такого.

Дервиш быстро оделся и вышел в темноту ночи. Где-то далеко приглушенно играла музыка, а петухи молчали. Дервиш нервно походил вдоль кирпичного соседского забора в надежде, что проспавший петух очнется от сна и пропоет свою ночную молитву.

Бесполезно.

Петух молчал.

А время шло.

Это же сколько людей могут проспать третьи крики петухов и не подняться на молитву, – подумал дервиш и ужаснулся.

Не раздумывая, он приставил лестницу к пристройке дома и полез на крышу, тихо откашливаясь в темноте.

Отдышавшись на плоской крыше, дервиш присел на корточки и, подражая голосу соседского петуха, сначала робко, а затем уверенно и напористо пропел по-петушиному. Тут же отозвались петухи по всей округе, и темнота ночи огласилась петушиным многоголосием.

Утром из окна он услышал ворчливый голос соседки, живущей по левую сторону от дома дервиша, которая говорила его жене:

– Вы что, соседушка, петуха купили? Такой голосистый. За ночь не меньше пятидесяти раз кричал.

Дервиш поспешил закрыть окно.

После бессонной ночи кружилась голова.

Надо будет узнать, подумал, уходя в свою комнату, дервиш, что стало с соседским петухом.

 

* * *

Рассказывают, что один человек в течение тридцати лет неизменно сопровождал Хазрата Абу Язида Бистами, да будет над ним милость, разделяя вместе с ним его дневные посты и ночные бдения.

И однажды сказал он учителю:

– О мой господин! Все эти долгие годы я служил верой и правдой, подчинялся тебе, но почему-то ничего из того, что Господь Бог вложил в твое сердце, мне не явилось.

Бистами, да будет свята его могила, ответил ему:

– О мой сын! Даже если бы ты постился и бодрствовал ночами в течение трехсот лет, тебе не досталось бы и пылинки из того, что выпадает истинным суфиям.

– Почему? – удивился мюрид.

– Потому что ты скрыт от Божественного света своей душой, отрезан самолюбованием своей покорностью Богу.

Человек был настойчивым.

– Так укажи на лекарство от этого, – попросил он учителя своего.

Ответил ему Бистами:

– Иди сбрей бороду, разорви одежду, повесь на шею торбу с орехами и скажи уличным мальчишкам: «Тому, кто нанесет мне пощечину, дам бесплатно орех!» Затем в том виде, в каком я сказал тебе, обойди все базары и тех, кто знаком тебе и близок.

Человек изумленно воскликнул:

– Велик Аллах! И это говорится такому человеку, как я?

Бистами сказал ему:

В твоих словах «Велик Аллах!» содержится отказ от моего совета. Это – ширк[2], ибо ты возвеличиваешь душу свою тем самым.

Человек попросил Хазрата:

– Укажи мне на иной способ приблизиться к Богу.

Бистами, да будет над ним милость, ответил:

– Для тебя другого лекарства, кроме этого, нет!

 

 

ПРИВЫЧКА

 

У дервишей бытует привычка не есть в одиночку. Невозможно встретить на земле дервиша, который будет в одиночку уплетать пищу, посланную ему Всевышним. Так поступал пророк Мухаммад, да благословит его Аллах и да приветствует, и так поступают с тех пор все верующие, ибо разделить даже самую скромную трапезу с Божьим рабом – дело богоугодное.

Одним из таких Божьих праведников был и дервиш, о котором наш следующий рассказ. Какую бы пищу ни посылал ему Всевышний, он непременно искал человека, с кем можно было бы разделить трапезу. Если же так получалось, что пищи было недостаточно для двоих, он отдавал ее первому встречному, даже если сам оставался голодным.

Бывало, он не мог найти сотрапезника и тогда делился скромной трапезой своею с птицами или муравьями, и последние с благодарностью окружали доброго человека, охотно участвуя в неожиданно щедром пиршестве. Воробьи и сороки не всегда довольствовались тем, что посылал им Аллах, и зачастую заметно превышая полномочия гостеприимства и громко чирикая, норовили вырвать пищу прямо из рук дервиша.

Он не обижался.

Такова природа диких птиц, размышлял дервиш, как можно больше набить желудок. И в этом тоже, несомненно, скрывается мудрость для думающего человека.

Был дервиш бродячим точильщиком ножей и ножниц, и потому, завершив работу в одном селении, шел, взвалив на спину точильные инструменты, в другое, где была нужда в его услугах.

Обычно селения располагались неподалеку друг от друга, и обязательно находился какой-нибудь божий раб, готовый разделить скудную трапезу с дервишем.

Но иногда расстояния между селениями исчислялись десятками километров через пустынные и дикие места, и тогда он оставался полуголодным даже при наличии запасов еды в котомке. Дело в том, что часть пищи он отдавал пернатым и муравьям, но съесть больше, чем съедали они, стеснялся, а потому, как и его добровольные гости, довольствовался крохами.

Однажды он переходил через дикое место, в котором, по рассказам бывалых людей, в пойме засыхающей реки даже тигры встречались. Этим басням никто не верил, но тем не менее люди обходили пойму реки стороной, хотя тропинка кратчайшим путем выводила к трассе, откуда до ближайшего селения было рукой подать.

Откуда здесь взяться тиграм, размышлял дервиш, места тут действительно дикие, но не настолько же, чтобы тигры водились, чепуха какая-то...

Спускаясь с бархана к реке, дервиш совсем обессилел без воды и пищи. Когда продвигаться уже не было сил, он решил отдохнуть на берегу реки, густо заросшем камышами. Дервиш спустился вниз и, с большим трудом набрав воду в пластиковую бутылку, которую, по обыкновению, всегда носил с собой, совершил омовение, а после обязательной молитвы взмолился к Всевышнему с просьбой:

– Боже Милостивый и Милосердный, день изо дня Ты давал мне не только пищу, но посылал и людей, с кем я делил еду. Так пошли и теперь мне достойного сотрапезника, дабы мог поделиться я с ним и себя поддержать в пути.

Едва закончил он молиться и провел ладонями по лицу, как услышал за спиною из камышей не слишком громкий, но устрашающий рык тигра.

– Боже Милостивый! – от испуга упал на колени дервиш. – Я просил послать сотрапезника, но имел в виду человека, видимо, неправильно выразился, попросив послать хоть кого-нибудь. Сам себе накликал беду, и винить теперь некого, если буду съеден тигром.

Произнеся это, повернулся покорно он к тигру, не надеясь уже на спасение. Но, взглянув мельком на огромную полосатую зверюгу, человек обомлел: распростершись во всю длину, перед ним возлежала тигрица и переднею лапой своей умывала грозную морду, словно к трапезе готовилась.

Да, конечно, подумал дервиш, приходя в себя от испуга, мне придется делиться с ней пищей.

Дервиш снял со спины котомку, расстелил на песке скатерть, а затем выложил всё, что еще оставалось, поделив поровну. Он и взглядом моргнуть не успел, как тигрица мгновенно проглотила свою долю и уставилась на человека так пристально, что дервиш мгновенно взмок под тяжелым взглядом. Он был голоден, но от испуга не было сил протянуть руку к приготовленной пище. И тогда он сказал тигрице:

– Да, я сам виноват, что опять остаюсь голодным. Аллах послал мне тебя в сотрапезники, но таким изначально и было намерение мое в час молитвы. В следующий раз, если после встречи с тобою, о царица пустыни, останусь еще в живых, просить буду Аллаха, обдумав заранее намерение.

С этими словами дервиш аккуратно подвинул свою половину еды ближе к тигрице, которая всё это время не отводила тяжелого взгляда от дервиша. Но, к его удивлению, тигрица не проглотила пищу, а, осторожно взяв ее в рот, медленно попятилась, скрывшись в густых зарослях.

– Боже Праведный! – воскликнул дервиш, молитвенно воздев руки и благодаря Аллаха за спасение, – поражен я Твоею мудростью: оказывается, вторая доля предназначалась сегодня тигренку. Я, конечно, остался голодным, – незлобиво рассуждал дервиш, убирая скатерть в котомку, – но Тебе, Милосердный, виднее, кому и когда давать пищу