СВОЕОБРАЗИЕ ЭЛЕГИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ БАХА АХМЕДОВА

А еще человек из любви состоит,

И когда ее нет – остальное болит.

        Бах Ахмедов

 Значительная часть поэтических произведений Баха Ахмедова носит элегический характер. Его лирическому герою свойственно почти перманентное состояние грусти и печали.

Считаны коды, прочитаны смыслы,

Нечего больше искать.

Что нам простые и сложные числа,

Что города из песка?..

Все ненадежно, особенно чувства…

Волны смывают следы.

Может, спасительно только искусство

Быть с пустотою на «ты». (2,83)

Само по себе такое ощущение для современной русской и шире – русскоязычной поэзии далеко не редкость, это достаточно характерное явление, истоки которого заключаются, прежде всего, в проблемах современного мировосприятия. Кризис традиционных идеологий и идеологических систем, обостренная напряженность международной политической ситуации, неупорядоченность и неустройство многих сторон социальной и общественной жизни после масштабных изменений конца ХХ столетия, - все это дало существенное основание для пессимистических настроений. Анализ литературно-поэтических произведений, представляемых ежегодно на международные поэтические конкурсы, уверенно подтверждает доминирование минорных тонов в поэтическом сознании авторов.

Надо сказать, что чтение этого потока поэзии оставляет по большей части весьма унылое и тягостное впечатление: элегичность здесь часто соседствует не только с драматичностью мировосприятия, но подчас производит ощущение безнадежности вплоть до так называемой «чернухи».

Однако эффект воздействия поэзии Баха Ахмедова на читателя совсем иной: слушая или читая его стихи, действительно погружаешься в состояния печали и грусти, но они не угнетают сознание воспринимающего. Напротив, пережив и выйдя из этих элегических ощущений, читатель испытывает некое облегчение, умиротворенность, просветление, что, собственно, и является поэтическим катарсисом.

Такое впечатление от стихотворений Баха Ахмедова объясняется тем, что лирический герой его поэзии в своем элегическом мироощущении исходит не столько из анализа собственной судьбы, сколько из понимания жизненных трудностей других людей, окружающих его, неустройств и неурядиц объективной действительности, человеческого сообщества. Это поэзия сочувствия: читатель ощущает, что он не одинок, что есть некто, испытывающий близкие ему состояния, готовый понять и поддержать его. Обычно выносимое за жанровые скобки, как бы само собой разумеющееся одиночество главного персонажа элегии для Баха Ахмедова не характерно. В его стихах очень часто проскальзывает в условном лирическом сюжете какой-нибудь вторичный персонаж; сближение с человеком остается мощным ценностным ориентиром и фактором восприятия жизни.

Так открываются двери тайны

И наполняются светом руки.

Все в этой жизни почти случайно

Все, кроме памяти друг о друге. (2,23)

Типичными «боковыми» персонажами лирических сюжетов Баха оказываются слабые больные старики («Давай с тобой писать про дождь…» (1, 11), неудачливые соседи («Сосед» (1,18), внешне успешные, но не нашедшие жизненного уюта таланты («Доктор Макфил» (1, 90 ) и т.п. Эти эпизодические персонажи как раз подпитывают грустное состояние главного поэтического героя. А вот о бытовых и повседневных жизненных проблемах самого лирического героя Баха Ахмедова мы узнаем, действительно, очень мало; он не считает нужным посвящать в них читателя, и не по скрытности (напротив, во многих вопросах он очень откровенен и искренен), а по нежеланию «грузить» на нас свои проблемы.

Используя слова В.Белинского о взаимосвязи поэта и читателя, нельзя не согласиться, что «поэт, говоря о себе самом, о своем я, говорит об общем – о человечестве, ибо в его натуре лежит все, чем живет человечество. И потому в его грусти всякий узнает свою и видит в нем не только поэта, но и человека, брата своего по человечеству» (3, 671). Получается, что лирический персонаж Баха Ахмедова не столько делится впечатлениями собственной жизни, сколько фокусирует в себе те проблемы и состояния, которые характерны для великого множества людей, он сочувствует современникам, оказавшимся в мире распавшихся и вновь не сложившихся ценностей, отказываясь от выпячивания своей личности и своей индивидуальной судьбы. Отсюда, может быть, весьма примечательное утверждение автора:

Свобода – это когда начинаешь дарить

Свое неприсутствие. (2,3)

Такое предъявление лирического повествователя приводит иногда исследователей творчества поэта к парадоксальной мысли, что «характер лирического героя не имеет особенного художественного значения, все сконцентрировано на образе-мысли, на связи пространств, на попытке осознания божественной связи вещей» (4,141). Едва ли это так, ибо если в лирической поэзии не выписан характер лирического героя в основных его характерностях (а это главный образ-персонаж), то чего стоит такая поэзия. Гораздо важнее разобраться, что могло подтолкнуть к такому странному утверждению.

В самом деле, мы почти не видим непосредственной жизненной среды, в которой обитает персонаж Баха Ахмедова: город, место работы, характеры коллег, рабочие взаимоотношения, дом, семья, жизненные увлечения – все это прописано весьма скупо. Кроме полуясных воспоминаний о давних личных отношениях, упоминания некоторых книг любимых авторов и посещения кофеен мы не находим почти ничего.

Внутреннее состояние лирического героя заполнено поиском лечащей и объединяющей людей истины, способной дать человеку полноту и цельность мироощущения:

И кажется, что в этой тишине

Лишь время, ощущая беспредельность,

поет о бесконечном нашем сне,

где ищем мы утраченную цельность.(2,94)

Аналитическая сущность миросозерцания этого героя связана исключительно с поиском ответов на непростые вопросы современного мыслящего человека. Мы все сознаем единственность и значимость данной нам жизни и понимаем необходимость прожить ее возможно полнее: больше сделать, пережить, испытать, почувствовать, но не имеем прямого и ясного ответа на роковой вопрос «Зачем?». В такой ситуации искомая полнота самовыражения и жизнепроявления личности недостижима. Не случайно критик Т. Авдонина в статье «Поэтический мир Баха Ахмедова» справедливо отмечает, что «его стихотворения в большинстве своем не отвечают на вопросы, а задают их» (4, 144). Это подтверждают и стихотворные высказывания самого лирического героя:

Язык пространства – ветер.

Язык стены – стена.

Но кто из них ответит,

Зачем нам жизнь дана? (2,107)

Конечно, вопрос «Зачем?» встает перед каждым поколением и перед каждым отдельным человеком, но полнота ответа на него должна включать не только абстрактные истины (для блага людей, во имя родины, торжества божественной справедливости и т. п.), но и конкретную программу целей и действий, предусматриваемых так называемыми идеологическими системами. И здесь оказывается, что разные времена и эпохи предоставляют отнюдь не равные возможности для полноценного их выбора и самоопределения личности.

Целые пласты сменяющих друг друга идеологических систем со времен европейского Возрождения строились на рационалистической основе, понимая главное отличие человека от других живых существ в его разумности. Сотворенный по образцу и подобию Божию, человек есть не просто «раб Божий», но участник акта творения Maestro Divino, обладающий свободой воли и выбора. Конечно, эта свобода должна взаимодействовать со свободой других людей, и таким ограничителем полагались божественные заповеди, религиозные нормы. Конечно, заповеди эти преступались с самого начала, но идеологическая и моральная их значимость оставалась действенной до ХХ столетия, когда жуткие катаклизмы и трагедии этого века подорвали тенденцию послушания: разум парадоксально оказался неспособен улучшить человеческую природу и последовавший затем кризис рационализма оборвал преемственность идеологических учений, создаваемых на его основе. Современный человек оказался перед лицом той проблемы, что накопленный при всем расцвете науки рационалистический опыт оказался несостоятельным в деле улучшения человеческой природы.

         Последние активные идеологии гармоничного социального развития и либерализма отошли или ослабевают. На смену ринулись мистические учения и фанатические убеждения, которые не могут дать всестороннего ответа на всю ширь современных проблем, от которых поеживается сознание, сформированное на научном подходе к пониманию действительности. Не случайно лирический герой нашего поэта задается вопросом:

Почему так жизни в жизни мало

И так много внутренней войны? (2,26)

Утешающие «контрфорсы» - делать возможное, реализовать в возможной мере свою природу и проч.,- неспособны заменить полноценного мировосприятия и подобны предложению поиграть на музыкальном инструменте с западающими клавишами.

Именно это порождает несколько отстраненное, созерцательное и печальное состояние души лирического героя, которое воспринимается им самим как тягостное, из которого необходимо найти выход:

Вот наш исход, а может быть, итог:

Ладошки времени и медленный песок.

Налево – осень, а направо Бог,

И жизнь зависла. (2,33)

 Выход, оживляющее жизнь миропонимание столь важно и долгожданно, что герой готов заплатить за него всей жизнью, добиться искомого осознания хотя бы на грани жизни и смерти.

К чему бесконечное: «кто мы?..»

Мы это узнаем не здесь. (2,45)

Однако, иногда мы сталкиваемся и с тем парадоксом, что баховский персонаж не только принимает свое состояние как судьбоносное и требующее своеобразного смирения («Кровь моя – терпение»), но по-своему начинает дорожить им, видеть в нем пусть тяжкий, но необходимый для души путь. Это состояние ожидания и созерцания словно культивируется, обрастает неким ценностным значением.

Ах, как целебна прострация!..

Усталость, печаль, дорога.

………………………….

Идет по осколкам времени

Душа твоя, недотрога.(2,27)

Лирический герой осознает свое состояние как поиск необходимого выхода из «зависания», оно жизненно важно, и не для него одного. Так, в стихотворении «Исповедальное» находим:

…только мне почему-то верится,

что в моих блужданиях больше честности.

Что в ошибках больше судьбе доверия,

даже если идешь по знакомой местности.

 

И пускай усталость и боль отчаянья…

И слова как листья горят осенние.

Но, возможно, однажды строка случайная

хоть кому-то поможет найти спасение. (2,106)

Продолжительность, своеобразная «пожизненность» этого поиска определяется тем, что лирический герой ищет не просто возможного выхода из «зависшего» жизненного состояния, но ему крайне важно, куда и во что выходить. И тут мы опять должны вернуться к проблемам нашего времени и рассмотреть пути, которые «поджидающие идеологии» предлагают для обретения человеком личностной цельности и полноты жизни.

Евроцентричная идея свободы личности, теряя все больше религиозную основу и «тормозящие» заповеди, обрела буквальную конкретизацию (от законодательных актов и их трактовок до бытового проявления) и довела реализацию принципа ad absurdum. Западный прагматизм и практицизм превратили свободу личности в высшую либеральную ценность, уже не сдерживаемую ничем, кроме физических ограничений и обращая ее во вседозволенность. Причем не просто личностную (неуважение к религии, сексуальная революция и проч.), но социальную и общественную: в прямолинейную доходность глобальной экономики, беспринципную расчетливость политики, лживость и провокационность средств массовой информации и т.д. В противовес всему этому активизировались строгие ультра-религиозные идеологии с идеей установления догматичного радикального «благочестия»: человек свободен и ничем не ограничен в действиях, если защищает «священные установления», трактуемые также буквально (джихад не как защита веры, а как уничтожение инаковерующих). Оба движения перешли грань естественности: в обоих цель стала оправдывать средства. Отсюда размышления автора и его лирического героя о том, что «много истин, но, увы, не тех, что надо...» (2,26) и настороженное отношение к их выразителям,

Ибо в каждом – только тень от истины,

Уходящей в ложные слова.(2,31)

Кажущаяся ущербность «зависшей» позиции «души-недотроги» оборачиваются, таким образом, сознательным самоограничением, воздержанием от прельщающих, сулящих цельность и полноту жизни истин, но сопряженных с утратой нравственной высоты и гуманистической сущности. Неполнота жизни лирического героя оказывается своеобразным его достоинством, уклонением от соблазнительной, но ложной полноты.

Световое голодание…

Цветовая тишина.

И граница мироздания,

Как кирпичная стена.

Вдоль идешь и смотришь пристально:

Где-то должен быть просвет!

Если есть, то можно выстоять.

Впрочем, даже если нет…

Световое голодание…

Острый приступ пустоты.

Мир, застывший в ожидании.

И застывший с миром – ты.(2,69)

 Исследователи литературного процесса нашей страны отмечают, что своеобразие художественных произведений местных писателей позволяет говорить о наличии некого «Ташкентского текста» в русской литературе и культуре. «Ташкент входит в пространство русского дискурса во второй половине Х1Х в., а «уходит» из собственно официальных русских пределов в конце ХХ в. Это небольшой с исторической точки зрения период тем не менее породил определенный фольклорно-литературно-мифологический слой в русской культуре. Угаснет ли репродуктивность Ташкентского текста или нет,.. перейдет ли он в иную стадию – покажет время. Но зафиксировать его бытование в русской культуре, его разновидности и формы представляется целесообразным». (5,6). Но если так, то представляется целесообразным проследить и особенности стиля Баха Ахмедова как раз в отношении разновидностей и форм так называемого «Ташкентского текста».

В психологическом состоянии и характере жизнесмысловых поисков лирического персонажа Баха обнаруживается немало черт и особенностей, сопряженных с воздействием восточной ментальности и литературной философии. Поверхностные рассуждения о поэзии Б. Ахмедова, будто бы отстраненной от местной составляющей, отсутствие в его стихах «характерных признаков» национальной и шире – восточной культуры оказываются достаточно несостоятельными, если мы не уклоняемся от давно принятого и естественного для литературоведческого анализа жанрового подхода к рассмотрению художественных произведений. С бытовой и пейзажно-изобразительной точек зрения таких признаков «восточности» действительно немного: мы не находим описаний базаров, хлопковых полей, минаретов и гумбазов, восточных блюд и угощений, роз и соловьев (как, впрочем, и контрсоотносимых с ними деталей европеизма). В философско-психологической лирике, каковой по преимуществу является поэзия Баха, значим иной изобразительный ряд – состояний, настроений, рассуждений, выводов, для которых бытовые детали, даже при их наличии, являются только моментами изобразительности или компонентами для «продуцирования» мысли. С точки же зрения психологической, у лирического героя Баха Ахмедова мы как раз найдем немало свойств и состояний, уходящих своими корнями именно в восточное миропонимание.

 Достаточно общепринятым является то мнение, что в восточном мировоззрении фатализм, вера в предопределенность, зависимость от судьбы играет значительно большую роль, чем в миропонимании европейском. Вопрос о свободе воли человека и, соответственно, свободе проявления Божественной воли при ее «связанности» обетованием один из самых острых и активно дискутируемых в современном мусульманском богословии. В последнем стихотворном сборнике Баха Ахмедова «Облако относительности» на 115 станиц текста приходится 22 упоминания слова «судьба», а еще немало таких его лексических «двойников», как «фортуна», «предначертание», «предопределение». Многочисленны и образные уподобления людей теням, актером, произносящим заданный текст и т.п. «Мы лишь примечанья к Тому, которого нам не прочесть»,- заключает автор в одном из своих стихотворений (2,45). Согласимся, что все это не очень характерно для европейского понимания вещей с его приматом свободы воли человека. В итоге мы обнаруживаем в герое изрядную убежденность в неслучайности и предопределенности его жизненного пути:

Мир предопределений - это тени,

выбранные на роли людей.

Их дергают за ниточки идей,

заставляя говорить, верить, грустить… (2,38)

Вывод лирического героя даже несколько утрирован не вполне правильной в логико-языковом отношении, но весьма выразительной формулой: «И судьба обрастает судьбою». Не такое ли понимание всевластия судьбы мы находим и у классиков восточной поэзии? Так, в одной из газелей А. Навои встречаем:

Доля наша в книге судеб предначертана в веках:

Как в силках не бьется птаха – лишь затягивает сеть.(6,107)

 Не менее показательно и общее душевное состояние лирического героя, во многом совпадающее с самоощущением ведущего персонажа восточной газели – состояние разъединения с высшим идеалом, осознание трудности соединения с ним, пребывание в мире, «Где было знание о Боге // Нам недоступное пока» (2,29). Для обоих лирических персонажей характерно понимание, что только изнутри, одним своим внутренним усилием невозможно достичь этого слияния, необходимо некое великодушие свыше. Так лирический герой Навои, обращаясь к персонифицированной в образе пери Божественной сущности, восклицает:

Соловей, влюбленный в розу, стал в народах знаменит,-

Мне же слова не подскажет вдохновенье без тебя.

 

Если без тебя рассудком помрачился Навои,

То вернись: ведь нет рассудку просветленья без тебя! (6,225)

В иной поэтической форме, но с той же мыслью и чувством вторит ему герой нашего поэта-современника:

Все, что мы можем – притронуться к тайне

На острие исчезающих лет.(2,26)

 Человеку, очевидно, не дано найти ответ самому, он только может выбирать, как в тестах, вариант из ниспосланного свыше.

Человек… подавлен торжеством своей непонятности

И необходимостью выбирать ответ.(2,43)

«Необходимость выбирать», а не составить ответ самому – весьма многозначащая деталь в рассуждениях поэта.

 В том же русле поэтических размышлений о труднодостижимости слияния с высшим началом, обретения жизненной полноты развивается и любовная тема лирики Баха. Она тоже сопоставима по своей тональности с мировосприятием газели, где высшее начало, Божественная Сущность предъявляется в женском облике – персонифицируется в образе пери, прекрасной и зовущей, иногда приближающейся к герою и снисходящей до него, но не дающей всей полноты жизни, остающейся недоступной и ускользающей. Здесь любовное чувство не просто мужское увлечение и тем более не семейный объект, но все тот же поиск некого совершенного мироощущения, которое наполняло бы жизнь полнотой и защищало от непредсказуемости и непостижимости жизненного пространства.

Мне нравится каждый твой жест и улыбка

…потому что они дарят пространству

новое измерение,

а время сбивают с толку,

так что оно забывает,

в какую сторону ему идти. (2,78)

Но, как и в газели, мы видим невозможность полноты реализации любовного чувства, ускользание жизненной гармонии. Героиня оказывается недостижимой для персонажа:

Ты …

Оставляешь открытыми дверь,

книгу,

мои вопросы…

 

ты идешь очень медленно,

но все равно

за тобой не угнаться. (2,48)

Или же за волнующим любовным чувством приходит ощущение иллюзорности пережитого:

И пробуждение таит

Почти мучительную ясность,

Что остается от любви

Всегда лишь маленькая частность.(2,17)

Мир любви воспринимается уже «Как мне привидевшийся мир» (2,7), где герой обнаруживает «опечатку в безумном тексте» (2,50), от которого остается «…музыка боли и смеха ускользающей нашей любви» (2,72) и чувство «нашей вечности непрочной». (2,19).

 Восточной прозе классического периода свойственна некоторая словесная декоративность, образная усложненность, напоминающая риторические построения текстов с известным определением «плетение словес». Парадоксальным образом элементы таких «плетеных» конструкций обнаруживаются и в поэтических текстах Баха Ахмедова. Рассмотрим примеры такого рода во фрагментах «Грамоты о победе» над индийскими войсками, составленной Шейхом Зайном, дословно приведенной Бабуром в его знаменитом жизнеописании (7): «Большинство пребывающих там племен…вступило стопой искренности и преданности на дорогу покорности» (7,312). « Посылающий счастье… снова отпер ключом победы врата благодеяния…» (7,311-312). А вот очень схожие построения в стихотворениях Баха Ахмедова: «Никогда не станешь вчерашней тенью, творящей танец на стене забвения»; «Человек плывет по реке молчания вдоль берегов незнания в маленькой лодке снов», «серая мышка стихов с тонким хвостиком смысла»; «Черные очки неузнавания». И как конструктивно схожи по утрированию понятий уже приводившаяся нами фраза о силе судьбы («И судьба обрастает судьбою») с фразой все того же Шейха Зайна, рассуждающего о неком «нечестивце», «чья жизнь черна, словно мрак, ложащийся на мрак…» (2,313).

Мы далеки от мысли, что указанные сближения являются следствием особенного влияния старинных тюркских текстов на нашего поэта, но полагаем, что в национальном подсознании живет ощущение допустимости подобных построений. Это не столько результат чтения, сколько лингвистическая матрица подсознания. И здесь уместно процитировать Введение в антологию «Малый шелковый путь» 2002 года: «Порой поэтическая центрифуга как бы выбрасывает автора на чужую – хоть и не всегда чуждую – литературную орбиту… в других случаях поэт сознательно делает выбор в пользу иной (средиземноморской, англосаксонской) культуры стихосложения, оставаясь, тем не менее, азиатом по крови и русским по самому звуковому составу, но и тогда морфология ли, синтаксис речи испытывают его на верность выбранным средствам, сталкивающим нос к носу традиции, интонации, ритмы». (8,6)

 Подводя итог сказанному, мы заключаем, что элегическая поэзия Баха Ахмедова своеобразна своей обращенностью к людям, выходом лирического героя за рамки одиночества и психологической замкнутости. Она аккумулирует мировоззренческий поиск евразийского духовного пространства. Это поэзия сочувствия людям, ограниченным временем и обстоятельствами в полноте своего жизнепроявления, ищущая терпеливо, настойчиво и вдумчиво естественных и добрых пути развития человеческого в человеке.

В этом мире размытых надеждой границ

Мы находим ответ в траектории птиц,

И в узоре древесном осенних ветвей,

И в усталых глазах одиноких людей.

 

Мы находим ответ, чтобы вновь потерять…

На излете любви, на краю сентября.

Может, поиск извечный – свободы залог?

Может, так изначально задумал нас Бог?

 

Вот и листья опять под ногами шуршат…

И от истин дешевых уходит душа

В никуда, в пустоту, в просветленный вопрос,

До которого разум еще не дорос.(2,44).

 

                                                                                     НИКОЛАЙ ИЛЬИН