Андрей Слоним. Я вновь приду на улицу свою...(Былое и думы). ЧАСТЬ 2

ДОМ ДЕТСТВА И ЮНОСТИ…

Что вспоминается о прекрасном доме моего детства и юности?Его особый, во многом непривычный для сегодняшних дней облик. Его классический стиль – с колоннами, крыльцом и террасой, открывающей вид на большой сад. И среди множества особенных деталей этого облика – непривычные для современного взора холщёвые шторы на больших окнах.  На тройной системе шнуров они поднимались и опускались – и создавали вечером особый уют. А в летнюю жару защищали от палящих лучей – и в доме сохранялась гармоничная прохлада. Были в проёмах окон и особые ромбические решётки – они представлялись в те годы достаточной защитой от непредусмотренных попыток вторжения в одноэтажные дома многих ташкентцев.

… У дома было красивое, классическое крыльцо, а с противоположной стороны – терраса, выходящая в сад. Днем она была светлой, излучающей радость. Сам сад, вполне организованный в той части, которая была ближе к террасе – в дальней своей части был более природным, неорганизованным, заросшим. В саду было несколько кустов сирени – и каждой весной цветущие букеты украшали стол, дарились гостям. Вокруг голубых елей цвели пионы – красные, белые и розовые, и было множество кустов роз. Первыми ранней весной расцветали ирисы – синие, белые, жёлтые. Даже днем в этой «лесной» части сада можно было представить себе некое пространство, отличающееся от облика центра города. В этом саду можно было с удовольствием читать и ДУМАТЬ (вот какой непривычный для нашего времени глагол написался – но воистину так оно и было, и многое взошло из своих корней именно в этом прекрасном саду моего детства и юности!) Вместе с приходящими ко мне друзьями мы с упоением играли в этом саду в игры, которые могут показаться непривычными для современного читателя. Мы сооружали себе из картона рыцарские доспехи – и играли в рыцарей с турнирами и  «прекрасными дамами».  Мы воплощались в диких жителей неких островов, делали себе из раскрашенных тополевых бревнышек неких идолов – и плясали перед ними ритуальные танцы. Или придумывали нечто еще более интересное по сюжету и атрибутам.

А вечером, когда сад погружался во тьму – под абажуром на террасе создавался островок света. Таинственный сад настраивал на особый лад – то ли сказочности, то ли необычности атмосферы. Фантазия неизменно будила в сознании особые образы. Со всей отчетливостью помню некий вечер, когда взрослые ушли в кино или гости, а я, десятилетний,  на освещенной террасе перед темнотой сада впервые читал не что иное, как «Собаку  Баскервилей»! И вся острота пугающего образа конан-дойлевских болот, и вой жуткой собаки – в этой обстановке предстали особо выпуклыми, будоражащими сознание. Пожалуй, только сейчас осознаю, насколько тогда сознание вне воли было поглощено театральным выражением чувств, насколько уже в те дни работало воображение, фантазия.  Да, и в театр непосредственно мы играли – завешивали террасу между двумя колоннами занавесом из простыней – и играли нехитрые пьески собственного сочинения!    И эти пьески я с удовольствием писал! Писал реплики героев, краткие ремарки – почти  как в прочитанных книгах! Сюжеты были или сказочного толка, или комические сценки из современной жизни – например, как приходит чинить телевизор мастер, который ничего в этом не понимает, да,  к тому же , и после «принятия» пребывает не совсем в форме. Да и яркие миниатюры А.И.Райкина рождали потребность попробовать и написать, и сыграть что-то в этом жанре.  О да - театр подспудно жил в душе, хоть и не всегда – осознанно...

С особой силой ощущаю и сейчас, что сам дом тоже воспринимался живым, таинственным, полным непостижимых явлений. Он жил по законам всех старых домов, напоминающим многие сказки,  включая андерсеновские. В нем в тишине ночи «оживал» непонятный скрип половиц, таинственные трески полок в книжных шкафах. По понятиям современной квартиры – география дома была обширной и объемистой.И чтобы пройти через весь дом на террасу, надо было проделать путь через три  довольно больших комнаты и длинный коридор. В самой большой комнате дома – столовой! – стоял старинный шкаф-буфет. Он представлял сложную конструкцию как бы из трёх ярусов. Нижний комод был сплошным, в нем было множество выдвижных ящиков. Над всем этим возвышалась колоннада, образующая второй «этаж» шкафа – свободное пространство между круглыми колоннами причудливой формы. А венчало все это сооружение мощное верхнее отделение, средняя часть которого была выше двух боковых. На дверцах буфета была причудливая резьба, сплетающая в единый узор и вьющиеся ветви, и фигуры птиц, и что-то не совсем понятное, но притягивающее взор. С первых лет своей жизни я очень любил рассматривать и контуры этой резьбы, и причудливый узор на лакированных поверхностях шкафа. В странности контуров представлялись  вдруг то очертания неведомого лица, то – некие причудливые фигуры, то – неясные очертания чьего-то облика.  И каждый раз таинственные узоры казались совершенно разными, не схожими с теми, что представлялись раньше.

В этой комнате висела и причудливая люстра – огромная, с массивным латунным диском основания и с особыми светильниками. Каждый светильник обрамляла своеобразная «бахрома» из стеклянных подвесков. И когда в комнату сквозь открытые окна влетал ветер – подвески чуть слышно позванивали.

Под люстрой стоял большой раздвижной стол – в раздвинутом виде он мог собрать вокруг себя свыше 20 человек. Именно такие компании собирались за этим столом ещё во времена деда, задолго до моего рождения. И мне в раннюю пору детства довелось ощутить особую атмосферу этих общений, традиции которых сохраняли мои родители, тётя и бабушка уже после ухода деда из жизни.

Должен сказать, что, к счастью, меня никогда не отправляли спать слишком рано, давая приобщиться к особому миру взрослых. Лет с пяти меня посвятили и в сказочности встреч Нового года, и в радости многих иных праздников и добрых общений. С радостью отмечу, что мои родители и  близкие, окружая меня истинной теплотой и любовью – не допускали умиленного лепетания и старались внушить мне, что обращаются со мной как с понимающим и вполне «взрослым». Вот потому и присутствие мое за столом, за которым шли оживленные и интересные беседы – не было случайным. А круг людей, сидевших под большой люстрой – был весьма интересным. Здесь бывали известнейшие врачи города, музыканты, певцы, астрономы – коллеги тётушки, архитекторы, писатели – и не  только ташкентцы, но и  гости из многих республик и даже стран.  Горячо обсуждались все произведения, прочитанные в разных толстых журналах, звучала музыка, пение. Старинный рояль «Шрёдер», стоящий в этой комнате знал игру различных исполнителей, в первую очередь –  одного из выдающихся пианистов Виссариона Исааковича Слонима, о котором я чуть раньше уже упомянул.  Приехавший в Ташкент в эвакуацию с Ленинградской консерваторией, Виссарион Исаакович остался на долгое время в Ташкенте, часто репетировал и играл в нашем доме. Звучали в этой комнате и голоса многих наших оперных певцов – и среди них выделялось горячее яркое сопрано нашей известной солистки Любови Александровой. Мало кому известно, что именно ее незабываемый голос звучит и сегодня во всеми любимом фильме «Воздушный извозчик», где её имя даже не упоминалось в титрах!

Да, поистине все события тех времен – и приезд в страну легендарного Ива Монтана, и события Первого конкурса имени П. Чайковского со впервые прозвучавшим звонким именем Ван Клиберн, и первые успехи на сцене московского Большого Г. Вишневской и И. Архиповой, и многое-многое другое – также становились предметами разговоров и горячих обсуждений. А ученые коллеги-астрономы привозили из разных точек земного шара уникальные снимки Солнца, и. в частности – его «короны» в периоды полных солнечных затмений, запечатленных то в Австралии, то – в Африке. И,конечно же– бурно обсуждался каждый новый фильм, посмотреть который было просто необходимо каждому. Каждый новый роман, напечатанный в «Новом мире» или – в «Иностранной литературе» - также пробуждал эмоциональный и активный обмен мнениями и суждениями.

Законный вопрос – понимал ли я, сидя за столом рядом с этими яркими людьми, смысл  и суть сказанного? Как мне кажется сейчас – хотя бы отчасти понимал то, что мог понять с позиций своих тогдашних лет и объема виденного, слышанного, и прочитанного. А после каждого такого разговора много думал, расспрашивал, пытался понять еще глубже…

Из рассказов моих родителей,тётушки и бабушки я слышал многое об основах этих традиций. Мне было очень интересно услышать  и о личности деда, и о его психологических особенностях, складе мышления. Обстоятельства сложились так, что дед ушел из жизни в конце мая 1945 года, пережив великую Победу сроком чуть превышающим две недели. А я родился в январе 1949 года. Таким образом, в жизни нам встретиться было невозможно.

Но с первых лет своей жизни я усвоил то, что со всех сторон твердило моему сознанию о том, каким был мой дедушка. Об этом неустанно говорили родные. Об этом шептали мне листки записей его блокнотов на столе в кабинете, который несколько лет после его ухода бережно сохранялся в неприкосновенности. В летние дни я часто стремился там бывать, прикасаясь к разным незнакомым предметам, неразрывно связанным с личностью и профессией моего деда, стараясь разобрать написанное на листках не вполне понятным, чисто «врачебным» почерком. Там стоял объемистый письменный стол, обитый сверху по эстетике тех времен чёрной кожей. Там размещался огромный кожаный диван, обрамленный двумя пеналами-шкафчиками. На вершинах этих пеналов стояли бронзовые канделябры в виде рыцарей, держащих в руках массивные подсвечники.  Именно эти рыцари были тогда объектами моего пристального внимания. Закованные в доспехи, они носили в перевязи  узкие и длинные мечи. А на письменном столе оставалось все то, что помогало деду в его активной жизни врача-клинициста – записи наблюдений больных, страницы его авторских научных статей, черновики отзывов на научные статьи  учеников и коллег. Были там  простые и бесхитростные по тем временам медицинские приборы, стетоскопы и какие-то иные, неведомые хирургические инструменты. Была среди них  и одна из медицинских новинок, которыми он всегда весьма интересовался – выписанный из Германии аппарат для измерения кровяного давления, наверное, тогда – один из первых в нашем крае.

... Позднее комната, в которой был кабинет деда – стала нашей спальней. А стол деда на долгие годы стал моим рабочим столом для занятий – до момента переезда нашей семьи на нынешнюю квартиру в 1975 году...

Во всех словесных «легендах» о деде, во множестве рассказов моих родителей о нём надо всем иным всегда превалировала информация о его необычайной открытости, стремлению к общению. Родные любили рассказывать о том, что нередко после тяжкого и непростого дня, приходя домой, он допоздна работал в кабинете над очередной статьей, корректировал диссертации и статьи учеников, готовился к докладам на конференциях. Но при этом… дверь из его кабинета именно в ту большую столовую под люстрой была всегда открыта! Какой-то областью сознания он стремился уловить не только атмосферу покоя и гармонии за столом, не только вникнуть в суть того, что обдумывал в этот момент – но и  стать косвенным участником тех общений, не отрываясь от основной непростой работы. Парадокс, как может показаться? Да нет! – в свете всех иных свойств его натуры, скорее, - закономерность.

В русле сегодняшних понятий таким же парадоксом могло бы  предстать и неуклонное предписание деда всем близким непременно отвечать на каждый ночной звонок, который в любой момент мог поднять его с постели и устремить на экстренную помощь больному. В самой непростой ситуации, после  непомерной дневной нагрузки он собирался и отправлялся помогать любому, кто обращался к нему за помощью.

Давайте вспомним, что в те давние времена службы скорой помощи еще не существовало, а транспортная жизнь тогдашнего «одноэтажного» Ташкента замирала практически с заходом солнца! А потому нередко поход к больному совершался пешком, порой в относительно дальний тогда конец города.(Впрочем, границы тогдашнего Ташкента были значительно компактнее – в сторону прежнего ТашМИ город завершался непосредственно за железной дорогой, да и другие направления были в этих же пределах – но и тогда экстренная ночная «прогулка» по городу пешком была и достаточно проблемна, да и небезопасна). Опытнейший врач, в совершенстве вникающий в работу организма в целом, он практически всегда ставил диагноз во время первого наблюдения больного и назначал лечение. Не забудем и о том, что никаких приборов, близких к современным уровням обследований тогда не было в помине – только входил в практику тонометр для измерения давления, а в самый последний период  жизни деда появились самые первые приборы для снятия электрокардиограмм сердца. Я до сих пор встречаю людей, которым в разное время помог дед, исцелив их от приступов разных недугов. Все они в один голос говорят о том, что с первого мгновения простого общения с дедом им становилось легче от  своеобразного сочетания доброты и уверенности. Они сразу осознавали, что этот врач им непременно поможет – и болезнь отступит.

Установив диагноз, он назначал лечение – и больные выздоравливали. Долго сомневался – произнести следующую фразу или нет, но решил, что сказать и об этом  стоит. По рассказам  многих больных, материальное положение которых в те времена было, мягко говоря, нестабильным – они неожиданно находили под своими подушками  после ухода доктора Слонима… деньги на приобретение лекарств и питание. Снова парадокс? Нет – всё та же закономерность! Из рассказа отца я узнал и о том, что в тревожные годы войны точно так же дед вместе с ним  шел через город, чтобы помочь тяжело больному выдающемуся певцу Ивану Васильевичу Ершову, эвакуированному на нашу землю вместе с Ленинградской консерваторией. Абсолютно так же он в разные моментыстремился экстренно каждому, кто обращался к нему в любое время суток.

Но неверно было бы составить портрет моего деда в виде некого «добренького бодрячка». Нет, оставаясь  в самой сути ДОБРЫМ, он мог быть и решительно нетерпимым, и непримиримо жёстким  ко всякому проявлению непорядочности, нечистой совести. Мой отец неоднократно упоминал, с какой горячностью дед распекал недобросовестного,хотя и довольно известного в те времена  прораба, допустившего принципиальные ошибки в период стройки одного из зданий Института Усовершенствования врачей. В результате этот случайный в деле человек был уволен, и его место занял другой – компетентный и оперативный. И напротив – когда профессиональный врач подвергался несправедливым оговорам – дед не раз восстанавливал справедливые решения и отстаивал возможность деятельности толковых специалистов. Занимаясь в суровые годы войны организацией работ всей сложнейшей системы госпиталей Узбекистана, руководивший всем немыслимым по Узбекистану объёмом лечения раненых и эвакуированных, профессор М.И.Слоним неоднократно проявлял и волю, и настойчивость в решении многих важных проблем на самых высоких уровнях. Во многом влияние этих грозных лет сыграли роковую роль в катастрофическом подрывании его здоровья…

В биографии деда много раз можно поставить слово «первый». Первый декан медфака вновь созданного ТашМИ, первый директор вновь созданного Института Усовершенствования врачей. В его жизненных встречах и пересечениях путей важное место занимает встреча и большая дружба со знаменитым врачом-хирургом – Валентином Феликсовичем Войно-Ясенецким (он же –  выдающийся архиепископ Лука, редкостно сочетавший в своей судьбе талантливейшую деятельность врача-хирурга и великого деятеля церкви!). В первый период суровых лет гонений на служителей церкви М.И.Слоним дважды активно вмешивался в обстоятельства, помогая своему коллеге и другу выпутаться из очередных преследований органами НКВД – и его авторитет смягчал настырность устремлений многих тогдашних вождей. Но настали более тягостные времена – и великий врач и священник архиепископ Лука вынужденно покинул пределы Туркестана, до самых последних своих дней не прекращая переписки с нашей семьёй. Да,  великая судьба Воино-Ясенецкого познала  множество перемен и парадоксов – от тягостных репрессий до Сталинской премии за великий труд «Очерки гнойной хирургии» - книги, которая стала настольной не только для хирургов Великой Отечественной войны – но и многих последующих поколений врачей.

Международный авторитет М.И.Слонима был настолько велик, что имя его было известно и почитаемо далеко за пределами Узбекистана. Один из парадоксов этой известности проявился и в том, что о награждении деда орденом Ленина (высшей союзной правительственной награды в те времена!) наша семья впервые узнала… из телефонных и телеграфных поздравлений от коллег и друзей из Москвы и Ленинграда  – а здесь в Ташкенте эта новость еще не прозвучала.  Ведь центральные газеты тогда привозились из Москвы в Ташкент самолетами с запаздыванием на 1-2 дня, и правительственного Указа о награждении деда у нас в нужный срок прочитать было невозможно.

А в грозные годы войны на плечи деда указом даже не местного, а центрального правительства было возложено руководство всеми узбекистанскими госпиталями, в которых проходили лечение эвакуированные солдаты и офицеры. Служебная, психологическая и физическая нагрузка были небывало огромными, ответственность была неимоверно велика. К тому же по установившимся правилам тех лет несение ответственной государственной службы стало практически круглосуточным, экстренные заседания каждодневно проводились и в течение дня, и глубокой ночью. Эта немыслимая нагрузка, как и многие прочие связанные с ней события – серьезно подорвали здоровье М.И.Слонима. И в конце 1944 года он тяжело заболел, перенеся обширный инфаркт.  Методика лечения этого недуга в те годы была далека от современных средств – но сам дед неоднократно выводил из критических состояний по этому грозному диагнозу многих больных. Разумеется, как опытный клиницист, он великолепно знал суровые и коварные свойства этого тягостного недуга. И, быть может, по этой причине, авторитетные коллеги, лечащие его, не рискнули показать ему его собственные истинные кардиограммы, свидетельствующие о весьма  серьезных проблемах – наверное, с благой целью не перегружать его в болезни негативной информацией.

И до сих пор в глубинах моего сознания гнездится саднящая мысль о том, что, быть может, ему стоило показать всю объективную картину, несмотря на ее серьезность. А его собственный опыт, может быть, помог бы вытащить самого себя из трясины недуга (как неоднократно он вытягивал иных своих больных!). Но в реальной жизни, к великому прискорбию, не реально осуществление «если бы»… Да, болезнь как бы отступала, дед находился уже дома. Мир был наполнен эйфорией счастья Победы над фашизмом, в душах людей сиял свет и надежды. С огромной радостью встретил весть о Победе и мой дед, и в душе его, вероятно, зажегся свет новых надежд. Но 26 мая, изучая в кресле диссертацию одной из своих лучших учениц, впоследствии – профессора и академика Зульфии Ибрагимовны Умидовой, он неожиданно и скоропостижно ушел из жизни. Скорбь ташкентцев была велика. Проводить деда в последний путь собрался практически  весь тогдашний Ташкент. Решением правительства профессор М.И.Слоним нашел свое последнее упокоение в парке родного ТашМИ, недалеко от корпуса, в котором долгие годы вел свое служение. И по сей день обелиск над его захоронением стоит в парке недалеко от исторического здания терапевтической клиники, которая долгие годы носила его имя…

… Что еще ведали стены нашего дома, в окна которого залетал порывистый ветер разных времен, настроений и состояний? Напомню о том, что в те 50-е Ташкент в центре был, в основном, одноэтажным – а улицы его представляли цепь домов с обязательными крылечками. С давних времен над этими крылечками были  металлические навесы, нередко – с причудливо сплетенными коваными опорами. И примечательна еще одна черта времени – люди из этих домов, объединенные годами совместных событий жизни, складывались в некие дружественные общности. Почти кинематографически складывается в памяти типичная картина тех времен – на крыльце нашего дома в кресле сидит бабушка, жена деда, Мария Евсеевна. В  этой запечатленной картине памяти – она уважаемый центр внимания, к ней практически каждый день в летнюю вечернюю пору собираются многочисленные соседи, спокойно и доверительно говорят о жизни, обсуждают насущные проблемы, советуются. Глиняно-саманные дувалы между участками каждого отдельного сада – преграда более, чем условная. На большинстве участков эти дувалы между каждым садиком – разрушены, и можно ходить по делам и в гости прямиком через сады. Так и происходит буквально каждый день.  А весь наш большой квартал, в котором живет множество семей – знаком буквально поименно, и представляется некой большой семьей. Самые разные профессии в тесном союзе представлены здесь – инженеры, рабочие, мастера разных профессий, военные.  В этом квартале живут и врачи – коллеги деда, и эта врачебная среда высочайшей культуры и степени интеллигентности – с детства запечатлевается в  моем сознании. А если кому-нибудь глубокой ночью становится плохо – в те годы моего детства звонят не в скорую помощь, хотя она, формально, как бы, и существует. Звонят знакомому врачу того профиля, в сфере которого отмечалось острое общее недомогание. И действует неуклонный закон врачебной и человеческой ответственности и порядочности – приходит сосед-коллега, и точная и своевременная помощь тут же осуществляется. То, что я уже говорил о фактах биографии деда – в форме столь же высокой ответственности осуществлялось и всеми его коллегами в любое время дня и ночи.

И даже потом, когда деда среди нас уже не было – это человеческое и врачебное братство еще долгие годы жило по этим же высокочеловеческим законам. Переболев в детстве практически всеми «классическими» детскими болезнями, я испытал и на себе и тепло этого сочувствия –  и экстренной помощи неоднократно. И в случае тяжелейших ангин и воспалений уха, и во многих иных своих детских и уже более взрослых хворобах. Да и  не только врачи, но и медицинские сестры высшего мастерства были готовы по первому зову откликнуться на просьбу сделать серию уколов или вливаний.

Многие читающие эти строки, вероятно, в глубине души усомнятся тому, что я расскажу сейчас. Но каждый ташкентец, несомненно, помнит жаркую летнюю пору пятидесятых – шестидесятых годов, когда целые семьи ночевали во дворах на раскладушках. По 5-6 человек и более  укладывались на ночлег в каждом дворе, и, как помнится – даже запасались на ночь довольно солидным одеялом, потому что даже летом ночи во дворах были свежими. Практически никаких особых «запоров» со стороны улиц не было, дувалы между участками были, как я уже говорил –  условными.

И между тем – не припомню случаев никаких воровских вторжений, попыток хищений. Об этом тогда даже как-то не думалось. Более того – как-то непроизвольно в сознании воспринималась общность достаточно большого числа людей квартала, практически каждая семья которых проводила летние ночи на улице – и на душе было абсолютно спокойно…

По рассказам моих родителей почти физически ощущаю особую атмосферу нашего дома в суровые годы войны. Общеизвестно, что каждую семью в нашей стране грозное событие застигло врасплох. И, осознав всю серьезность и трагическую непредсказуемость ситуации, дед  принял решение, непростое, но весьма характерное для многих ташкентских семей того времени. Когда началась эвакуация – наша семья приняла в стены дома десятка полтора семей не только самых близких родственников из Москвы и других городов – но и друзей и знакомых самого широкого круга. Комнаты в доме были разделены бельевыми веревками, на которых висели простыни. Каждый такой отсек представлял относительно отдельное пространство, в котором происходила жизнь каждой из эвакуированных семей. Чуть позднее, когда эвакуация в Ташкент приняла общий, массовый характер – наш дом приютил и некоторых артистов приехавшего театра Ленком, а чуть позднее – ведущих артистов киевского театра имени Ивана Франко – Наталью Ужвий и ее супруга Евгения Пономаренко. Среди этих знакомых и менее знакомых людей, как выяснилось, находили тепло и относительную гармонию и лица, как бы непосредственно в круг наших родных и знакомых не входивших. Так, спустя десятилетия три с половиной, в конце семидесятых, нас в Ташкенте разыскал один из таких гостей военного времени – ставший выдающимся ученым известный нейрофизиолог, профессор  Александр Маркович Гурвич, позднее живущий в Москве и ставший до своего безвременного ухода в конце девяностых большим и замечательным другом нашей семьи. И другие многие люди, занесенные вихрем эвакуации в наш дом, впоследствии сохраняли с нашей семьей самые теплые отношения и дружбу.

Невозможно не  вспомнить и о другом. В доме деда и нашей семьи в те времена перебывали, практически, все известнейшие личности, оказавшиеся в ташкентской эвакуации – и выдающийся писатель Алексей Толстой, и великая Фаина Раневская, и незабвенный Соломон Михоэлс, и целая группа певцов и музыкантов Лениградской консерватории, и многие, многие…

Стоит ли говорить о том, насколько сложен был уклад жизни в эти суровейшие годы? Напряженная работа, глубочайшие проблемы со снабжением продовольствием, осознание трагичнейшей угрозы, нависшей не только над страной, но и над жизнью каждого, скажем прямо – тягостная неопределённость будущих событий, тяжелейшие бытовые условия – всё это накладывало горестный отпечаток на происходящее. Но… люди оставались людьми, они жили, творили и даже пытались мечтать, они страстно верили в добрый исход, и всеми фибрами души старались его приблизить. Именно в этот период достаточно большая часть педагогов Ленинградской консерватории решилась навсегда связать свою жизнь с Узбекистаном – и их жизнь и творчество на нашей земле сложились и дали удивительные, плодотворнейшие результаты. 

Поистине удивительно и другое – в самые неопределенные по ситуации годы войны все эти люди вместе с ташкентцами жили надеждами на самый светлый исход всех бедствий. В моем архиве хранится поистине уникальный документ 1943 года. Это – программка концерта, извещающая о том, что в некий день ноября этого года в здании ташкентского  Дворца Культуры Швейников состоится вечер романсов П.И.Чайковского в исполнении лучших ташкентских и ленинградских певцов под руководством легендарного мастера камерного ансамбля – профессора из Ленинграда Адольфа Меровича. Полным ходом работали и театры – и оперный, и драматические. В знаменитом здании «Колизей» (тогда называвшемся театр имени Свердлова) шли оперные спектакли – и мои родные часто вспоминали среди них  почти уникальную  «Аиду» в году примерно 1942-м, глубокой зимой. Когда в неотапливаемом зале на морозной сцене (температура там почти равнялась температуре на улице!) наши выдающиеся певцы в полагающихся экзотических лёгких нарядах пели и играли свои арии и сцены. А потом за кулисами, закутанные в шубы, они отогревались даже не чаем, а простой подогретой водой. Работали все театры – и спектакли посещались большим количеством зрителей! Регулярно проводились замечательные концерты с участием лучших мастеров, в последние годы войны возобновилось строительство прекрасного нового здания те6атра оперы и балета по проекту А.В.Щусева. И ни на миг, ни на секунды не прекращался иной процесс – ни с чем не сравнимого человеческого общения и поддержки. По словам многих и многих, кто пережил тогда в Ташкенте эти дни – именно теплота этих общений, эта вера и надежда  и спасли от недоброго исхода многие жизни и души.

… А «монтажный план» повествования снова уносит нас в другое время. Каждый листок из Сада воспоминаний имеет свой цвет, отзвук и несходство и иным. Когда 26 апреля 1966 года весь Ташкент вздрогнул от небывало сильного удара подземной стихии – многое, что свершилось потом, стало сопоставимым с событиями военных лет.

Я в тот год заканчивал школу. Учился я тогда в знаменитой ташкентской

110-й, и о ней, как и о другом – непременно еще будет «островок» в этом архипелаге размышлений. Сейчас отмечу только то, что в те весенние дни ничто не предвещало глобального несчастья – приближались выпускные экзамены, и мысли сплетались вокруг этих событий. Первый удар был страшным, непонятным, парализующим ум и волю. Землетрясения в нашей республике случались нередко, они были порой достаточно ощутимыми. Но на этот раз все было по-другому. Эпицентр оказался буквально у нас под ногами, земля страшно гудела. Из трещин разошедшихся стен хлынули облака пыли. Поначалу было вообще непонятно, что случилось. Когда стало ясно, что это землетрясение – тревога охватила с особой силой. Хочу напомнить, что в те первые дни толчки практически не прекращались ни на минуты, а чуть позже каждое следующее колебание почвы с гулом вновь напоминало о своей грозной силе.

Наш добрый дом с честью выдержал эти первые удары стихии. Выдержал он и куда более пугающий удар поздним вечером с 9 на 10 мая, когда с сильнейшим гулом снова затряслась земля. И мы, уже под открытым небом старающиеся переждать ночь – услышали единый возглас ошеломленного города. Все уже тогда ночевали под открытым небом, несмотря на очень холодную весну – и этот возглас-стон после удара был особо страшен и драматичен. Когда острота первых ударов стихла, мы решили капитально осмотреть все разломы. Выяснилось, что главные разрушения сказались в рухнувших печных дымоходах. Сами трещины в стенах, как выяснилось, оказались не капитальными, и в стягивании не нуждались. Позднее, отремонтировав и дымоходы, и прочие не очень крупные повреждения, мы убедились, что последующие более слабые  удары дом выдерживал вполне.

Но в тот самый первый день, выйдя в город, мы с ужасом увидали, что разрушения весьма существенны. Особо пострадали строения из сырца.. саманной глины. Кирпичные строения, в особенности, капитальные.старинные – в целом удары стихии выдержали. Хуже обстояло дело с жилым фондом – там была масса повреждений.

Среди этого обилия проблем остро встала одна, для нас особенно конкретная. Дом наших друзей – семьи известного врача И.И.Желтова (они жили прямо напротив исторических курантов у сквера!) – оказался существенно необратимо поврежденным, хотя и был трехэтажным и на вид капитальным. И тут же на семейном совете было принято решение, что семья наших друзей в составе пяти человек – в ближайшие дни переезжает к нам со всей мебелью и вещами. В нашем доме им была отведена одна из самых больших комнат – и переезд вместе с соответствующей перестановкой состоялся. В самом тесном общении прожили мы с нашими друзьями до 1968 года, когда они получили новую квартиру в массиве за нынешним ЦУМом. И не покидало ощущение, что вновь времена связались в некий узел, сплетающий Прошлое и Настоящее – и как и в суровые годы эвакуации наш добрый старый дом вновь объединил людей в преодолении серьезных проблем. Те времена все дальше уплывают за горизонт Минувшего – но редкостное ощущение ОБЩНОСТИ людей, почти утерянное в наше время – не покидает сознания.

Как не вспомнить и о том, что чуть позднее, поставив в нашем саду возле знаменитой террасы полагающуюся армейскую палатку и ночуя в ней вместе с нашими друзьями – мы уже с возрастающим оптимизмом воспринимали и очередные удары землетрясения, и летние грозы, и многое другое. И еще одно впечатление этой общности людей сегодня может быть воспринято как особое, может быть даже – реликтовое. Практически ВЕСЬ ГОРОД жил в этот период на улице, даже в нашем квартале, как и прежде – не было ни серьезных замков, ни преград для непредвиденных вторжений. И снова возникает изумление, что даже попыток таких насильственных вторжений практически не случалось, хотя внимание людей было напряженным, ввиду особой серьезности периода землетрясения. До сих пор не покидает особое ощущение единства духа всех застигнутых стихией людей. Как некий «кинокадр сознания» возникает в памяти курьезный эпизод, когда часа в 3 ночи мы были разбужены женским криком: «Помогите!». Обеспокоенные, жители квартала почти толпой вывалили на улицу. И увидели… женщину в состоянии опьянения, которая брела по проезжей части дороги и временами истошно кричала. Все подбежали к ней с расспросами: «Что случилось?» Ответ был ошеломляющим: «Хочу – и кричу! А вам какое дело?». Стоит ли говорить о весьма экспрессивной реакции всех собравшихся на эти крики глубокой ночью…

Это «землетрясенческое» лето было непростым и в смысле особо интенсивного потока поступающих в ВУЗы – одновременно заканчивали выпускники и 11-х (по прежнему распорядку!) и 10-х (по новому постановлению!) классов. Вспоминаю, как мы, несмотря на непрекращающиеся толчки и ощутимую нестабильность,  сдавали полагающиеся экзамены в нашей 110-й школе, как в обстановке «перенаселения» нашего дома я готовился к поступлению на физфак университета – именно туда, закончив спецобучение с физическим уклоном, я хотел первоначально попасть. Как «золотой медалист», я имел право успешно сдать всего один экзамен по профилирующему предмету – физике. Волею судеб я успешно сдал этот экзамен – и стал зачисленным на физфак Таш ГУ. Но это уже – другая история. Была и история третья – моё обучение в Ташкентском Театрально-художественном институте имени А.Н.Островского, определившее мою профессию по сегодняшний день...

И еще об одной «метаморфозе» переплетений судеб в связи с нашим домом не могу не упомянуть. В 1986 году энергичная и целеустремленная Бернара Рахимовна Кариева, бывшая в это время Председателем Союза театральных деятелей Узбекистана – добилась разрешения на получение «наших» двух домов в собственность СТД. По делам службы пришлось неоднократно бывать там – и посещение знакомых, но изменившихся мест особо воздействовало на сознание. И вот летом 1986 года при ее поддержке и организационной активности возник по тем временам очень оригинальный и свежий проект.Мы решили поставить камерную оперу «Моцарт и Сальери» Н. А. Римского-Корсакова и сыграть этот спектакль… на той самой нашей террасе, в духе европейских представлений на открытом воздухе. С нашим известным дирижером, ныне профессором Владимиром Борисовичем Неймером мы к тому времени поставили немало спектаклей – и с интересом взялись за осуществление этого проекта.  Публику в количестве 200 человек было решено посадить прямо на площадке сада перед террасой. Слева располагался камерный оркестр, был поставлен живой рояль. На сцене, помимо полагающейся мебели и атрибутики – стояли большие подсвечники с живыми свечами. После многих репетиций в конце июля того же года состоялся этот спектакль, и был тепло принят. Он начался тогда, когда солнце уже зашло – и пространство нашей террасы высветилось театральными прожекторами. До сих пор храню в памяти совершенно особую атмосферу этого спектакля, талант исполнителей, которые уверенно донесли все, что было задумано в постановочном решении. Да и сами певцы были примечательны. Ведь Моцартом в этом спектакле был тогдашний выпускник нашей консерватории талантливый Анатолий Гусев – ныне – один из ведущих профессоров пения итальянской академии Санта-Чечилия, непременный член жюри многих престижнейших нынешних международных конкурсов вокала. А в роли Сальери выступил яркий Дмитрий Костов – тоже в то время успешно закончивший  Ташкентскую консерваторию, а впоследствии сделавший успешную карьеру в театрах Европы. Помню и легкий ветерок, колышащий пламя живых свеч, и непосредственность чувств, и единение зала с происходящим на сцене, и особую атмосферу праздника.

Пожалуй, самым удивительным было и  ощущение того, что все это происходит на «моей» террасе доброго дома детства и юности, который наверняка, как и люди, хранил в своей памяти множество событий, неразрывно связанных и с нашей жизнью, и с ним самим...

 

(Продолжение следует)

Специально для сайта Kultura.uz