ИВАН СЕМЁНОВИЧ КОЗЛОВСКИЙ – ВСТРЕЧИ И ОБРАЗЫ. Часть III

...В один из летних дней мы с Людмилой в первый раз были приглашены не на городскую квартиру Ивана Семёновича, а на его знаменитую дачу в Снегирях под Москвой. В этом замечательном загородном посёлке жили многие наши друзья, приходилось неоднократно приезжать в эти красивейшие места как зимой, так и летом. Но вот на даче у Козловского до определённого периода побывать не доводилось. Снова энергичная Нина Феодосьевна от имени Ивана Семёновича пригласила нас с Людмилой приехать в Снегири ранним утром и остаться погостить почти на весь день. Во всех тонкостях помнится то июльское подмосковное утро, графитно-пасмурное, с тонким и островатым запахом хвои и каплями дождя на ветках. Со станции нас привёз один из наших больших друзей, дача которого располагалась неподалёку. Как и многое, что связано с личностью и особенностями облика Ивана Семёновича – необычным показалось многое. И «верхняя» калитка дачного участка, за которой был достаточно крутой спуск вниз, и довольно густой сосновый лес на склоне. И перестук дятла, которого мы заметили на стволе одного из деревьев. И. наконец, сам дом – деревянный, компактный, старинный, потемневший от времени, вовсе не «звёздный», а напоминающий скорее некое сказочное строение, в котором мог бы жить таинственный лесной герой. Менее всего он был похож на нынешние причудливые виллы современных деятелей искусств – главным в нём было сочетание и первозданной простоты, и некой таинственности.

Время дня было относительно раннее, и хотя мы прибыли точно к назначенному часу – в доме царила тишина, и ни в нём, ни около не было видно ни души.  Обойдя дачу кругом и вернувшись к невысокому крылечку, мы обнаружили кнопку звонка. Недолго поразмыслив, мы решились на неё нажать. Результат был поистине ошеломляющим – раздался не просто звонок, а мощная пронзительная трель сигнального устройства с двумя чашами, которое в то время уместно было встретить на каком-либо заводе или в школе для дачи сигналов к переменам. Мы были на момент смущены - возникло ощущение, что от громкого трезвона вибрирует и сотрясается всё строение. В окно выглянула Нина Феодосьевна и, открыв входную дверь, тепло пригласила нас на веранду. В ожидании Ивана Семёновича, который ещё отдыхал – время в беседе прошло незаметно. И вот, наконец кто-то из обитателей дома сказал Нине Феодосьевне и нам, что Иван Семёнович спускается из своей комнаты. И он действительно вышел к нам, неизменно подтянутый, приветливый. На нём было нечто вроде теннисного костюма голубого цвета, неизменная белая «пилотка». Цвет рубашки и шорт на редкость гармонировал с его буквально сияющим взором голубых глаз, походка была бодрой. Весь его статус был неизменно спортивным,  стройным, динамичным, истинно молодым. (Напомню, что в это лето Мастеру было 89 лет!). Настроен он был весьма приветливо, лучезарно и оптимистично – стоит отметить, что такие состояния в ту пору посещали его нечасто. С добродушной шутливостью обратился к нам, отметив, что сегодня в доме особенно много гостей – и предложил позавтракать. И вновь как-то исподволь, без «зависающего» официоза – потекла беседа. Первое, о чём расспрашивал Иван Семёнович – была моя постановка в Ташкенте «Сказок Гофмана» Оффенбаха, премьера которой состоялась совсем недавно. Надо сказать, что эта опера была одной из любимейших у Мастера, в её философской глубине он видел много нитей, незримо связывающих героя – поэта Гофмана – в его поисках земных истин с его собственными исканиями, обретениями, потерями, разочарованиями… Помнится, перед войной Козловский мечтал поставить эту оперу в своём экспериментальном камерном театре – Ансамбле Оперы. Да вот, - увы! -  не довелось.

Он живо вникал во все детали и особенности  решений разных сцен и моментов нашего ташкентского спектакля. И очень оживился, в частности, в момент, когда я говорил, что в моём спектакле Гофман, рассказывая и заново проживая три фантастические и трагические истории своей любви в борьбе с самим Дьяволом – к концу повествования становится седым. (Признаюсь, что эта деталь была сознательно привнесена мной в наш спектакль как некое приношение Козловскому!) Заинтересовало его и то, как раскрывали мы в спектакли изменчивость страстей, обуревающих Гофмана. Я рассказывал, Иван Семёнович слушал, размышлял, многое – к счастью! – принимал, кое-что, с присущей ему парадоксальной аргументированностью, -  оспаривал, оставаясь в целом неизменно благосклонным и светлым душой.

А когда зашла речь о том, как решается в нашем спектакле сцена обольщения Гофмана колдовской куртизанкой Джульеттой (которой удаётся даже завладеть… отражением Поэта в зеркале!) – произошло ещё одно чудо. Далёкий от экспансивных всплесков, Иван Семёнович вдруг порывисто встал со стула. « С Джульеттой Гофман – он такой!» - взволнованно произнёс он. И тут же, прямо на месте – вдруг с т а л Гофманом, окутанным исступлением страсти к Джульетте. «Сияют мне очи твои, Джульетта моя дорогая – и страсти своей уступая, томлюсь я  и  ж а ж д у любви!» - экспрессивно и неимоверно ярко спел Козловский эту фразу-признание. Спел в полную вокальную силу, мощно проинтонировал в «положенной» авторской высокой тесситуре и прожил  на предельном накале чувства – да так, как не спеть и не прожить сегодня многим из именитых и куда более молодых певцов мира… Это был неукротимый порыв ю н о й  страсти, перед которой не устояла бы ни одна женщина в мире. А одновременно и явственно болезненно – трагическая ностальгическая тоска по чему-то безвозвратно утраченному. Юности? Грёзам? Неосуществлённым замыслам?.. И хотя реальной Джульетты перед ним в этот момент не было, да и не могло быть – родилось  незримое физическое рождение и прекрасного наваждения, и мятущегося состояния духа романтика, мучительно ищущего, но - так и не нашедшего свой истинный идеал. До сих пор ощущаю настоящие «мурашки» по коже от соприкосновения с этим таинством истинного и внезапого постижения Откровения. Категории, которой не подвластны ни земные годы, ни ослабление физических сил, ни непреклонный суд памяти…

Переплетение вершин творческих откровений – и истинной земной простоты овеивало в этот день всю нашу встречу.  Подали весьма простой завтрак – гречневую кашу, бутерброды, печенье. Беседа за столом текла столь же непринуждённо и легко – Иван Семёнович изящно подшучивал над близкими, излучал бодрость и жизнелюбие. Подкладывая моей жене Людмиле очередную порцию добавки, он, подмигнув ей, заметил: «А  режиссёров подкармливать не стоит – они всегда сами себя прокормят!» Обмен мнениями по поводу свежих событий оперного театра перемежался шутливым вопросом хозяина: «А чьи это ноги там из-за шкафа на раскладушке виднеются?» Оказалось – дальний родственник, поздно приехав, заночевал на даче. Его тут же по просьбе Ивана Семёновича пригласили к столу и начали угощать завтраком. Вот это сочетание внешней замкнутости, понятного нежелания впускать в свой утончённый мир равнодушных посторонних – и радушия к близким и друзьям, которым этот мир был в той или иной мере приоткрыт – и раскрывает ещё один личностный секрет Козловского, неповторимый, таинственный и обаятельный.   

Много разного, доброго, светлого и тёплого было сказано ещё в этот день. Но набегали и тучи озабоченности. Мастер с болью сетовал на серьёзное падение уровня исполнительского мастерства. На пренебрежения молодыми певцами  ёмкостью и внятностью Слова. На невнимание к особенностям композиторского стиля и штрихов, на игнорирование драматургии и смысла действия и фразирования. На неумение многих певцов адекватно исполнять современные произведения, а с другой стороны – на пагубную «невокальность» иных, порой и небезынтересных композиторских экспериментов. (Было это 24 года назад. И сколь же горько оценил бы Мастер многое и многое сегодняшнее? По сравнению с которым те весомые издержки показались бы мелочью, невинными «детскими играми»…).

Как-то неожиданно беседа перетекла в иное русло – Иван Семёнович затронул острую проблему некомпетентности руководителей,  их ответственности за судьбы искусства. «Запись продлевает земную жизнь голоса и мастерства певца. Пройдёт лет двадцать-тридцать – и о каждом из певцов будут судить только по тому, что ему удалось записать на диск.  А сколько прекрасных замыслов растворилось в неосуществлении!» -  эмоционально говорил Иван Семёнович. «Та же несравненная Надежда Андреевна Обухова всю жизнь мечтала о том, чтобы в записи остались её Любаша и Марфа! Но в ответ возникало столь болезненно знакомое, равнодушно-унылое: « Но вот Максакова уже записала Любашу и Марфу – зачем нам ещё один вариант?». – «И слава Богу, - продолжал Мастер –  что хоть Максаковой удалось это записать, и вполне достойно. Но почему из-за этого новые поколения слушателей лишились обуховских откровений? Да, Надеждой Андреевной, к счастью, записано несколько арий, сцен и дуэтов из «Царской невесты» и «Хованщины», - но целиком воплотить эти образы в записи так и не довелось! Почему, когда творческий человек, певец задумывает что-то не совсем привычное, которое может стать новым, интересным – немедленно раздавалось и раздаётся: «А надо ли? Нас могут не так понять!». –«Сколько концертных программ было предложено, в них мне нередко хотелось, чтобы прозвучало редкое, непривычное для расхожего слуха – а редакторы и составители программ, произведений для записи на пластинки - скептически улыбаясь, отвечали: «Знаете, лучше - не нужно. Давайте – опять поставим в программу «Я помню чудное мгновенье» или «Я встретил вас…» - Вы же замечательно их исполняете!» . –«Да, я очень горячо отношусь к исполнению этих романсов, над ними думалось, быть может, более всех других  – но они уже многократно в моём исполнении звучали, и записаны! А вот новое, менее расхожее, менее знакомое, но, быть может, не менее весомое – не пробивается к слушателям…».

Перебирая имена многих ответственных чиновников, Иван Семёнович  неожиданно вспомнил о министре культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой. –«Вы знаете – она ведь человек непростой судьбы. Противоречия в ней, конечно же, были… Но сегодня мне думается, что она понимала многое лучше и тоньше других. Она многим очень помогла, многое доброе поддержала. И  немало рисковала при этом. Она ведь  закончила свой путь трагически. Сейчас её принято ругать, как и многих прочих – это легко. А пользу она в своё время принесла намного большую, чем иные её предшественники, коллеги и преемники… И в большей степени под конец жизни – но стала разбираться во всём достаточно толково. А вот завершить ей своё дело, как всегда – не дали!» »

 Завершился завтрак, все поднялись из-за стола. Иван Семёнович предложил Людмиле, композитору по профессии, показать ему в исполнении на фортепиано её новую тогда комическую оперу «Драма» по рассказу Чехова, которую мы тоже поставили у себя в этот год. Предлагалась и партия в настольный теннис, исполнение в четыре руки произведения по выбору гостей. А когда мы сказали, что в этот же день  должны посетить ещё и нашего друга, живущего неподалёку на одной из соседних дач, и поздравить его с днём рождения – Иван Семёнович, хорошо знающий его, сочинил поздравление-экспромт и попросил непременно передать имениннику.  Долго не отпускаемые хозяином, исчерпав все допустимые «лимиты гостеприимства», мы, наконец, всё же решились откланяться, унося в душах новые необычные впечатления и отголоски этой встречи. До сих пор об одном жалеется – захватив с собой фотоаппарат, мы не рискнули (как и во многих других встречах с Иваном Семёновичем!) нарушить особую атмосферу и простоту этих общений настырными попытками фотографировать. Хотя, как кажется сейчас – могли бы получиться интереснейшие и живые фотографии Мастера в домашней обстановке, в доверительности общения…

…В странное для мира театра и искусства  время живём мы. В неясный и смутный период эстетики театрального действа формируется и печатается этот уже четвёртый том памятного сборника, посвящённого Ивану Семёновичу Козловскому. Бездумное «лжеэкспериментирование» в области отрыва образов и характеров оперных героев не только от первоначального авторского замысла, но и вообще от здравого смысла -  эпатирует искажениями и уродствами. И становится уже новым штампом особого рода, требующим для «лечения» поистине тяжко больного процесса -  истинных обновлений и иных  творцов.

Опера сегодня, как это ни печально, всё более  перестаёт быть психологическим театром особой силы воздействия, трогающим самые сердцевины душевных глубин, постепенно  превращаясь в разновидность массового «шоу». Где звуковой и оркестровый «ряды» существуют в полнейшем отрыве от вульгарной примитивизации действия. Где высокая духовная структура героя, его стремление к Любви и Гармонии всё чаще подменяется смакованием низменности примитивных инстинктов, «чернухой» антуража, опошлением устремлений, насмешливым пренебрежением ползающих к истинным высотам Полёта. Мельтешат по сценам мира Ленские с двустволками, в телогрейках и ватниках, Тоски, в эротическом экстазе (!?) валяющиеся в брючных костюмах по полу и на столе, заляпанном красками, Виолетты, поющие свои арии… в туалете. Изнывают в чесотке Лоэнгрины – «модернизированные  рыцари добра». Рубят на кухне капусту и лепят пирожки… Альфреды из вердиевской «Травиаты», активно помогающие Виолетте вести кухонное хозяйство.  А рядом - Лепорелло, предъявляющие клиенткам… порнодиски, Баттерфляй и Судзуки, рыщущие… по мусорным кучам. Где-то чуть в сторонке - Садко, поющий свои песни эскимосам и белым медведям на… крайнем Севере. Или Яго, – пардон! – справляющий… естественную нужду во имя исполнения своего «Кредо»!!..(Все примеры – подлинные, из видеозаписей спектаклей и рецензий – выдумать подобное просто так не сумеет ни один здравомыслящий ум!) Ни публика, равнодушно внимающая вопиющим нонсенсам из зала, ни самые крупные дирижёры, ни рецензенты  - не могут, или не хотят противостоять этой убогой и пошлой деструкции. А между тем, она, как и всегда, не имеет ничего общего ни с масштабом замысла  автора, ни с концентрацией чувств в возвышающий душу порыв, ни с вышей Правдой оперы. И более всего – с потребностью искривлённого мира сегодняшнего дня вновь познать первозданность высших предназначений Человека… Исполнители, скованные контрактными узами и опасающиеся лишиться оговорённых гонораров, - не вправе оспаривать маразматичность и неприемлемость подобных решений (впрочем, есть пример, когда ведущий тенор сегодняшнего Большого театра, всё же резко, с разрывом контракта -  отказался участвовать в постановке «Бала-маскарада», где в пике «концептуальных откровений» ему предлагалось читать письмо от Амелии, сидя… на «воднобачковом» сооружении!) А выступления отдельных экспансивных «критикесс» исступлённо выводят в верхнем регистре звучания трепетные рулады  о том, что только сейчас,  только в этой «концепции» они уяснили новую суть «Онегина» или «Риголетто»…

Голоса мастеров, озабоченных не только самим фактом подобных извращений, но и пагубностью их не только для дальнейших перспектив развития оперного театра, но и духовного мира общества – звучат во всю мощь. Но, как и многое, мудрое и здравое -  равнодушно не  услышаны. Горько скорбят, жёстко протестуют и Франко Дзеффирелли, и Иляна Котрубас, и Галина Вишневская, и многие, многие другие крупные творцы оперного театра.  За месяц до ухода из земной жизни великая Джоан Сазерленд, сетуя на  эти же острейшие проблемы, заявила в своём последнем интервью по поводу «новаторского» «Евгения Онегина» в Большом Театре: « Я убеждена, что это – не Пушкин, и не Чайковский, которых я знаю и боготворю с юности!». Да,  ей -  истинному Мастеру оперы ХХ века, родившейся в далёкой Австралии, - оказалось гораздо более ощутимым и понятным (нежели иным представителям отечественной культуры!)  самобытное таинство естества  русского интеллектуального творчества, И -  всё болезненное, разрушительное не только для театра, но и для духа. Всё то, чего в упор не желают замечать многие, родившиеся на земле, которая дала Оперному Театру истинных новаторов глубинной сути и торжество психологического театра. Посещает жуткая мысль – если эта «ломка» не иссякнет – могут родиться поколения и исполнителей, и зрителей, которые будут слепы и глухи к истинным неисчерпаемым таинствам чуда, именуемого Оперой… И как в страшноватой сказке о Королевстве Кривых Зеркал – и тем, и другим будет казаться, что эти «прыжки и гримасы»  и составляют суть оперы…

Разумеется, ни сам желанный выход в свет этого четвёртого тома воспоминаний и материалов о необычном, небесно - озарённом Даре Ивана Семёновича Козловского, ни эти, ни иные заметки - не в состоянии решить  во всей полноте эти сложнейшие, болезненные проблемы. Проблемы истинных и ложных поисков Нового в искусстве. Но не покидает надежда, что подобные воспоминания и размышления могут помочь ещё глубже понять и осознать  истинность взлётов  Козловского к невиданным вершинам постижений. Разумеется,   уяснить не только подлинность откровений Мастера, но и устремлённость их  к новизне, непривычности, истинной современности. И – подтвердить незыблемость высших вех и законов Творчества…

«Да – Козловский – великий классик!» - изрекают иные «ревнители современности» - «но ведь к новому он всегда был как-то насторожен… Да и век сейчас – другой…».    

    Слепота и глухота подобных суждений удивляет и обескураживает.  Ведь всё наследие Козловского – неисчерпаемое и безграничное! – представляет особую ценность именно тем, что несёт настоящую звонкую новацию. Его творчество напрочь отрицает  консерватизм, ретроградство, унылую рутинность, - а с другой стороны – заземлённость и пошлость. Ещё в далёкие двадцатые, заметно опережая эстетику своего времени, он в образе Принца из прокофьевской «Любви к трём апельсинам» упоённо жил на сцене в пиршестве эксцентрики и гротеска. С истинно прокофьевским  озорством наклеивал  о д и н   ус вместо «полагающихся» двух! В момент исцеления Принца от меланхолии, хохоча, считал на пальцах собственные «ха!».( Высоко ценящий искромётный юмор и гротеск, сам Прокофьев был в восторге от этого решения!) И при всём том - не впадал ни в рационалистический формализм, ни в нарушение эстетических и жанровых границ. Поражал каскадами остроумия в комедийных сценах «Севильского цирюльника», когда в образе «пьяного солдата» въезжал в дом Бартоло верхом на вздыбленной алебарде и затевал свою озорную игру с озадаченным доктором. А в тяжкие годы войны в этом же спектакле вместе со своими талантливыми коллегами – Иван Семёнович  звонко  импровизировал вставными репликами и диалогами «на злобу дня» в духе истинного итальянского «дель арте». И утверждал юмором и жизнелюбием  веру в доброе, в неизбежность разрыва грозных туч…

      Да, - до самых последних своих дней земных он искал правды этой Новизны! В конце восьмидесятых всерьёз думал о совершенно нетрадиционном решении «Моцарта и Сальери». В этом новом спектакле  он мечтал выступить вместе со своим легендарным коллегой и другом – выдающимся певцом Марком Осиповичем Рейзеном. При этом нельзя не вспомнить, что Марк Осипович в период этого замысла уже перешёл девяностолетний рубеж, сохранив, как и Иван Семёнович, во всём блеске  свой голос и мастерство. А Козловский подходил к своему девяностолетнему барьеру в столь свойственном ему  таинственном сочетании умудрённости духа и юношеской озарённости. Ему страстно хотелось этой необычной работой обозначить серьёзную возрастную веху и его самого, и его замечательного друга и коллеги.

       И вновь вспоминается  одна из наших встреч, где Мастер делился со мной этим замыслом с удивительной доверительностью, искал поддержки и понимания в том, что хочет видеть форму этого спектакля совершенно внебытовой. И, как бы невзначай, даже обронил фразу, что ему было бы интересно, если бы и я участвовал в постановке этого спектакля как режиссёр.

    –«Костюмы – размышлял Иван Семёнович – вот проблема! Достоверных камзолов в стиле эпохи – не хотелось бы, концертные фраки – слишком строго. Да, стильные костюмы нужны, но какие? Может быть – не совсем конкретные, нечто вроде сюртуков разного цвета. Отделка и детали их тоже не должны быть кричащей, здесь важнее силуэт и цвета. И «моцартовские» парики – нужны ли они?» Иван Семёнович предполагал, что их с Рейзеном убелённые сединами головы лучше всего оставить такими, как есть, без попыток что-то приукрасить, закамуфлировать. Теперь я осознаю, что ему смутно хотелось, чтобы более чем солидный возраст исполнителей подчеркнул бы не конкретность лет героев, а их вневременную, извечную  значимость в столкновении двух моделей творческих начал. Стоит ли говорить о том, в какое нежданное решение могло бы это вылиться? Обсуждалось и лаконичное, лишённое конкретностей оформление, где были бы две-три детали – стол,  клавесин, и, как важная деталь  – живые свечи на высоких подставках. А всё прочее представляло бы некую неконкретную меняющуюся среду. «Нет, не чёрный бархат – размышлял, качая  головой, и как-то особо улыбаясь, Иван Семёнович – это и слишком мрачно, да и слишком - не ново! И воздуха пространство лишает. Может быть – тюль или газовая ткань, меняющая цвет при подсветке различными тонами. Причём тоже – не конкретные драпировки, а какие-то изгибы, спирали пространства?»  Интересным и интригующим было и то, как Иван Семёнович, развивая свои размышления,  образно и детально раскрывал суть задумок, как бы беря нас с Людмилой в союзники. Однако, в некий момент Мастер как-то исподволь уводил всё в дымку недосказанности, не желая полностью раскрывать некие ему одному ведомые (или – ещё не вполне ясные) области и детали замысла. Готовился он к этому проекту вполне основательно, неоднократно возвращаясь к нему в наших беседах,  и верил, что замысел может осуществиться. Но, как нередко бывает в жизни - сложилось так, что вначале нездоровье М. О. Рейзена, а потом – и какое-то другое непредвиденное расстройство этих планов так и не дали родиться этому интереснейшему проекту…           

      Благосклонная  судьба снова и снова  подарила нам благодатную возможность воздать дань Дару Певца. В марте 2010 года мы опять – уже в третий раз (раньше было так же торжественно отмечено на сцене нашего театра столетие и стопятилетие Мастера!) одними из первых на территории СНГ отметили юбилейную дату 110-летия со дня рождения И. С. КОЗЛОВСКОГО. В большом вечере-концерте лучшие певцы ГАБТ имени А.Навои вдохновенно исполнили арии и фрагменты из его знаковых опер, великие в простоте и Правде романсы, которые Мастер так любил… И вновь звучал его голос – и снова он, подтянутый, мужественный, поразительно красивый – представал в запечатлённых кинофрагментах подлинным рыцарем Добра, Света, Любви… 

  То, что напечатано – остаётся доступным для чтения и восприятия не только живущим ныне, но и их прямым потомкам. Творчество Певца эфемерно, и сохраняется  после его ухода лишь в виде серии его фонографических записей -  и воспоминаний тех, кому довелось слышать, видеть, общаться.

   Обращаясь сегодня снова и снова к личности и творчеству Ивана Семёновича Козловского, –   сквозь рваный контур невнятных устремлений и эпатирующих потуг «лженоваций»   сегодняшнего дня, сквозь неустанность попыток очернить светлое, обывательски окудахтать исконно талантливое, раздуть ничтожно мелкое, пигмейское,  до гигантских масштабов – ещё раз со всей полнотой осознаёшь очевидное.  Исполненный таинств и недосказанностей при земной жизни Мастера – его облик, пожалуй. только сейчас постепенно открывается во всей полноте. И не только отнюдь не утрачивает своей истинной современности, но и вновь и вновь опережает Время, открывая и нам, и новым поколениям непрохожненные пути и тропинки в дерзновении Поиска и порыва в познании Исконного и Вечного...

                                   

АНДРЕЙ СЛОНИМ,

Режиссёр-постановщик ГАБТ имени А. НАВОИ,

Заслуженный работник культуры Узбекистана