"Две жизни, две смерти Исаака Иткинда". Отрывок из повести Эдуарда Тополя

Однажды, довольно давно, будучи в Алма-Ате в начале 80-х годов прошлого века, был приглашен в один гостеприимный дом в центре города. Его хозяйкой была умнейшая и очень красивая женщина, отличный искусствовед Людмила Долгушина, в ту пору руководитель Дирекции художественных выставок и панорам Министерства культуры Казахстана. Говорили о многом, о великом скульпторе Сергее Коненкове, которого она знала лично, о лучших узбекских и казахских художниках. И вдруг мой взгляд упал на одно фото из ее коллекции , от которого невозможно было оторваться… На нем был изображен совершенно удивительный, очень впечатляющий старец, работающий над крупной деревянной скульптурой , казалось, он сошел на землю с библейских страниц…Тогда я и узнал, что это выдающийся скульптор 20 века Исаак Иткинд, умерший в Алма-Ате в 1969 году. Я настоятельно попросил Людмилу Алексеевну отдать мне эту фотографию Иткинда, и она согласилась. С тех пор она как-то не давала мне покоя… Хотелось найти побольше информации о человеке с необычной, сложной, загадочной судьбой. Теперь знаю о нем многое. Особенно после того, как прочитал небольшую повесть Эдуарда Тополя «Две жизни, две смерти Исаака Иткинда». Вчитайтесь в одну из глав этой потрясающей повести и вам все станет ясно…Читать без слез невозможно. И чего только не было во времена тоталитаризма

Известный профессор, скульптор- монументалист Сергей Волнухин, чьи работы до сих пор украшают Москву, Питер (например, памятник русскому первопечатнику Ивану Федорову в самом центре Москвы, у Кремля), дал Иткинду экзаменационное задание – изваять скульптуру женщины. Никогда до этого Иткинд не видел голую натурщицу: откуда им взяться в Сморгони? Но молодой раввин преодолел и это «препятствие».Два месяца он жил, где попало, скрываясь от полиции, и через два месяца представил свою работу профессору.

     - Волнухин ничего мне не сказал. Он вызвал фаэтон, погрузил мою скульптуру в этот фаэтон и повез к Максиму Горькому. Горький уже тогда был заметным писателем. И Горькому так понравилась моя работа, что он сел в этот же фаэтон и они вдвоем с профессором поехали к московскому градоначальнику разрешить мне жить и учиться в Москве. «Еврей – талантливый художник?! Не может быть! – сказал градоначальник. – Евреи могут быть талантливы в коммерции, это я понимаю. Но не в искусстве!» И он отказал самому Горькому, вы представляете? Но я остался в Москве – нелегально. Днем я работал слесарем, ночью лепил, и жил то здесь, то там, и скоро стал знаменитым, правда! Потому что Горький ходил везде и говорил: «Иткинд, Иткинд, Иткинд…» И он сделал меня знаменитым. Люди стали покупать мои работы, даже Савва Морозов купил мои работы! У меня были выставки, меня приняли в Союз художников. А потом была революция. Ой, как я обрадовался! Ведь теперь я мог свободно жить в Москве, без разрешения полиции – полиции уже не было! Правда, скоро начался голод. Ну и что? Все равно я очень много работал.

        Я сделал тогда мои лучшие вещи – «Мой отец», «Раввин», «Тоска», «Талмудист», «Цадик», «Еврейская мелодия», «Каббалист»… 42 мои скульптуры были в 1918 г. На моей персональной выставке в еврейском театре «Габима». Брат Теодора Рузвельта приезжал тогда в Россию, он был на моей выставке, а потом пришел в мою мастерскую и купил все работы, какие были в мастерской. Он звал меня в Америку, тогда было очень просто легко уехать туда. Он сказал, что в Америке я буду знаменитый, и буду зарабатывать миллионы. И вы знаете, что я ему ответил? Я сказал ему, что другие художники могут ехать в Америку, потому что они при царе были в России людьми. А я при царе был человеком только до шести вечера, а после шести вечера меня мог арестовать любой полицейский. А сейчас, когда революция сделала меня человеком и после шести вечера, разве я могу уехать?

       Так я ему ответил… А голод? Что голод! Когда начался настоящий голод, Макси Горький выхлопотал для меня у наркома Луначарского профессорский паек – талоны на сушеную воблу и хлеб. Правда, когда я пришел в Цекубу, там надо было заполнить какую- то анкету, ч не умел писать по - русски. Конечно, комиссар не мог поверить, что профессор не умеет писать по - русски. Они решили, что я жулик, и посадили меня под арест. Но потом им позвонил Луначарский, и меня освободили, и дали мне паек… Следующие 20 лет были, пожалуй, самыми счастливыми в жизни Иткинда. Это не значит, что они были безоблачными. В голодные послереволюционные годы он голодал, потому что обменивал свой профессорский паек на гипс и дерево. В 1926 г. У него открылось кровохарканье, и по совету Михоэлса – великого еврейского артиста, которого впоследствии по приказу Сталина убили агенты МГБ, Иткинд уехал на юг России, на Черное море в Симферополь.

     Здесь он тоже скитался без крова и перебивался временными заработками и мелкими гонорарами. Но он работал, он сутками не выходил из своей мастерской на чердаке какого- то дома, внизу которого по прихоти судьбы находилось Симферопольское отделение ГПУ– так в те годы называлось КГБ. На этом чердаке он сделал уникальную, потрясающую зрителей своей мощью скульптурную композицию «Погром». В 1930г. в «Красной газете» появилась огромная статья об Иткинде, журналист писал: « Я видел у скульптора фотографию «Погрома» - огромной скульптурной группы, погибшей во время пожара в его мастерской. Это, в самом деле, потрясающей выразительности вещь. Выставленная на площади, она могла бы силой художественного воздействия делать больше в борьбе с антисемитизмом, чем десять тысяч логических и моральных доводов против него… » И это была не единственная статья об Иткинде, их было много, и все они увенчаны вот такими драматическими заголовками: «Голодный скульптор», «Почему голодает скульптор Иткинд?», « Художник, которого нужно поддержать», «вызываю советскую общественность»…

      Но даже при таких заголовках, кричащих со всех страниц советских газет о том, что голодает великий скульптор, - это была слава, признание. В 1937 г. в России отмечали столетие со дня гибели Александра Пушкина, убитого на дуэли. Эрмитаж объявил конкурс на лучшую скульптуру Пушкина. На выставке были представлены сотни работ.

       Первую премию получили три скульптуры Иткинда – «Юный Пушкин», о которой я уже рассказывал в начале этой главы, «Александр Пушкин» - поэт в последние годы своей жизни и «Умирающий Пушкин» - простая и феноменальная работа: голова умирающего поэта на подушке.

      Эту работу не передать словами! Вы видите лицо человека, который уже успокоен смертью – закрыты глаза, мертвенно распрямились морщины на лбу, и только уголки губ еще терзает жуткая боль… Боль и горечь…

 - Когда я работаю, - заметил Иткинд, - я думаю: это будет мое самое лучшее. А закончу – и мне уже не нравится. Думаю: надо было сделать не так, а так. Но умирающий Пушкин – это было очень хорошо!

      Потому что я его понял, я понял, как он умирал, как мучился. Я лепил его лицо и сам плакал, Я думал, что сам заболел. Жена испугалась, послала за доктором… Слушайте, я так долго живу, так долго… Я каждое утро просыпаюсь, открываю глаза и удивляюсь: неужели я еще жив? Я думаю, что должен обязательно попасть в рай – ведь там будет много обнаженной натуры и райского дерева. Мне их всегда так не хватало на земле. И будет сколько угодно свободного времени. Но вы знаете, я все равно боюсь умереть. Я прожил почти сто лет, а все равно боюсь. Знаете почему? А вдруг со мной рядом похоронят старушку лет 80-ти – и я всю вечность должен лежать с ней? Это сейчас у меня жена старая, только на тридцать лет моложе меня, - вы же видели ее, это Соня, которая в театре вахтершей работала. Ей ничего не нужно – только деньги, деньги! Старая потому что! А когда до ареста, до 37-го, у меня была молодая жена, 26 лет ей было, ой, какая красавица, ой! Журналистка! Мне было 66 лет, а ей 26 лет, вы представляете?! Даже 40, а не 30 лет разницы, но это было совсем другое дело. Как она меня любила, ой, как любила! Она за мной в Сибирь поехала, в лагерь. Через проволоку хлеб мне давала… А потом умерла от тифа. Здесь, в Казахстане…

        И Иткинд, только что смеявшийся над смертью, голодом, раем и адом, тихо сел на пень, старую узловатую деревянную корягу, и , казалось, слился с ней, сам стал скульптурой вечности. И только руки его – маленькие, темные, крепкие руки – почти машинально бродили по узлам и суставам этой живой для него коряги, нащупывали в ней что- то, что завтра оживет под его этот взгляд.

- Жалко, что я больной и не могу работать. Я не могу не работать. Тут резцом для всех… Я смотрел на его руки, и он перехватил недавно умер один режиссер. Он раньше часто приходил ко мне, и я видел, что он скоро умрет. Потому что ему уже не давали работать. Режиссер – это очень плохая профессия. Один не можешь работать. А у меня очень хорошая профессия, никто не может отнять у меня работу. Вы знаете, почему я выжил в тюрьме? Они арестовали меня, посадили в Петропавловскую крепость, в подвал, в одиночку, и 8 месяцев следователь НКВД бил меня каждый день, даже выбил мне барабанную перепонку в левом ухе. Все требовал, чтобы я написал, что я японский шпион и какие секреты Балтийского флота я продал в Японию. А я не мог это писать, потому что я не умел писать по- русски. И тогда они меня снова били, и снова… Вы знаете, как я выжил? Я выжил потому, что у меня очень хорошая профессия. Они мне давали один кусочек черного хлеба в день. Утром давали один кусочек хлеба - на весь день. Но я не ел этот хлеб до ночи. Я целый день лепил из этого хлеба фигурки. Только вечером перед сном я ел этот хлеб. Назавтра они меня снова били, но хлеб все- таки давали, и поэтому я мог целый день лепить и не думать о них. Понимаете, я о них не думал! Они меня пугали, а я не думал о страхе, я лепил. А те, кто думал о них целый день, те писали им сами на себя, признавались, что они шпионы или замышляли Сталина убить. И тогда их сразу расстреливали. А я ничего не писал, и меня отправили в Сибирь, в лагерь. Там мне было сосем хорошо, - я работал на лесоповале, и вокруг было много дерева, и я мог по ночам резать по дереву и делать разные скульптуры, и снова не думать о страхе. Конечно, когда умерла моя жена, про меня все забыли, даже они. И стало уже не так хорошо. Особенно когда отослали сюда, в Казахстан. Здесь за дерево нужно было платить…

    Я слушал Иткинда и пытался представить себе тот путь, который прошел этот маленький великий старик из XIX века в XX. Из еврейского гетто в Вильненской губернии, из раввинов местечковой синагоги – к нелегальной жизни у московских проституток. А потом с высот славы – в каменные подвалы Петропавловской крепости, самой знаменитой русской тюрьмы, где еще в XVIII в. сидели царские преступники. 8 месяцев каменной сырой одиночки, каждый день – избиения и кусок черного хлеба на весь день.

                                                                                                       Эдуард Тополь