Александр Файнберг. «Ташкентские вечера»
Ташкент старше меня на 2130 лет. Дело историков и археологов пытаться объять это необъятное время. Я же просто пытаюсь рассказать о четырех своих вечерах в родном городе.
1949 год. Лето. Как жарок ташкентский августовский день. Верблюды лениво катят по булыжной мостовой улицы Жуковского телеги с огромными деревянными колёсами в сторону караван-сарая, что на берегу Салара. Но к вечеру эта речка вздыхает иногда лёгкой прохладой.
Моим дружкам по рабочему городку, что на Первушке, по десять лет. Один подростковый велосипед с названием «Орлёнок» принадлежит Валерке. А мы – остальные – голь безлошадная.
Зато играем в казаки-разбойники. Вот игра! То казаки прячутся от разбойников, то разбойники от казаков. И не по соседним дворам за польским костёлом, а по всему городу от Первушки до Кашгарки, от Кашгарки и реки Анхор до медресе Кукельдаш, что на Чорсу. А там базар. Редкие к ночи покупатели ходят меж рядами, да стучит подшипниками коляска инвалида недавней войны, что живет прямо здесь, на базаре.
Нужда и бедность – спутники большинства жителей города. Но как пахнут горы лунных дынь! Как пахнут! Мы смотрим на старого узбека – хозяина одной из этих гор. Он улыбается нам, берёт большую дыню, режет её на ломти своим кривым ножом и, по-прежнему улыбаясь, протягивает эти ломти нам. Какие уж тут казаки, какие разбойники? По уши вонзаемся зубами в душистые белые ломти. Кайф!
Здание бывшего медресе в свете летней луны восходит над базаром. Оно – словно из восточной сказки. Рафитка, Колька, Наби не глядят на него, а я оторваться не могу. Из дальнего двора доносится одинокая струна рубаба, и чудится мне голос красавицы, что напевно рассказывает сказку из «Тысячи и одной ночи». В себя меня приводит хлопок по плечу. Это Колька. Присвистнув, он кивает мне в сторону центра города. У Наби в руках светится подаренная старым узбеком дыня. Пора. Меняя трамваи, бесплатно доезжаем до польского костела. Над ним на горке детский сад, где мы бегали совсем маленькими, а под ним какие-то склады, разбитые ломами фрески. Но мы в подвалах костела не прячемся.
Прямо в трусах и майках опускаемся в воду Салара, и он несёт нас до рабочего городка винзавода номер семь. Светятся окна домов, где ждут нас встревоженные родители. Хитрый Наби всю дыню уносит к себе домой. Ну, и ладно. Зато казаки не нашли нас. Мы выиграли.
1969 год. Осень. После землетрясения 1966 года Ташкент стал совсем другим. Мы тоже. Отслужили в армии, вернулись. Некоторых дружков не досчитываемся. Умер Валерка, не стало Рафита. Я остался с отцом. Без мамы. Хожу на Домбрабадское кладбище, сметаю листву с её могилы. Здесь тихо. Уходя, прощаюсь взмахом руки со сторожем у ворот. Сажусь на свой мотороллер «Вятка» — и в город. По людной Мукими, по звенящей трамваями широкой Шота Руставели, мимо новой гостиницы и стеклянного здания касс аэрофлота. Но нет – не домой, а туда, сквозь вечерние огни к Окружному дому офицеров, мимо сквера, мимо университета, где я работал в студенческой многотиражке и защищал диплом журналиста. А вот и Окружной дом офицеров. Сворачиваю на Шахрисябзскую, где стоит ещё одноэтажное здание топографического техникума. Его я окончил ещё до армии. Тогда-то я познал, что такое жара Кызылкумов и ледовое дыхание склонов восточного Памира. Теперь я простился с топографией. Перо повлекло. Перо.
Ну, что, одноэтажка техникума? Что юность моя? А ничего. Главное неизменно. Город. Новый. Весь в огнях Ташкент. Напротив снесённого здания Союза писателей еще цела публичная библиотека. Широкая улица Навои. По ней доезжаю до стадиона «Пахтакор». Трибуны по-вечернему пусты, но несколько прожекторов еще горят, освещая зелёное футбольное поле. И кажется, что от дальних звезд доносится эхо дня, когда шумный восторг болельщиков приветствовал каждый гол, забитый нападающими родной команды.
Ну, что, «Вятка» моя, мой конёк-горбунок, махнём-ка по новым улицам в сторону ТашМИ и завода Сельмаш. «Непрочь», — проурчал мотороллер.
Мимо лучей встречных фар катим, куда хотим. И вот уже слышатся тепловозные гудки с недалёкого отсюда вокзала. И снова Салар с лунной дорожкой на бегущей воде. На его берегу строятся вместо снесённых халуп четырехэтажные дома завода «Подъёмник». Растёт город. Но вот что удивительно – мы все взрослеем, а он год от года всё моложе.
Стоп, мотороллер! Это что там за копытца звонко ударяют об асфальт? Ага. Лошадка. Она везет разукрашенную тележку. Ну, да. Из соседнего парка возвращается она, катавшая весь день детей.
Вожжи держит старый узбек. Лицо его освещают фонари. Он улыбается. И что-то до боли знакомое вижу я в этой улыбке. Но что? Что?.. Всё. Вспомнил. Двадцать лет назад так улыбался нам, пацанам, хозяин лунных дынь на базаре Чорсу, когда протягивал нам сладкие белые ломти, и здание бывшего медресе Кукельдаш, озарённое луной, парило над нами.
1989 год. Зима. По скользким дорогам несутся «Мерседесы» и «Тойоты», «Некси» и «Жигули». Их фары заглатывают летящий снег. Весь Ташкент в этом снегу.
Может, с Чукотки, а может быть, с Новой Земли
иль от широт, где дрейфуют полярные льдины,
к нам прилетели крылатые ветры зимы
и выгибают над крышами шеи свои лебединые.
Да, ветер. Пронизывающий. Звенящий. Куда от него денешься? Как это куда? Конечно же, в метро. Там тепло. А какие станции! Они по красоте своей не уступают ни нью-йоркским, ни московским. Вагоны летят под землей, лишь иногда вырываясь под снег. Вон по одну сторону виден памятник Пушкину, а по другую – стадион «Динамо». И снова под землю. На станции Амира Темура через тоннельный переход выходим на улицу, ведущую в сторону массива Юнусабад. Там у новой телевизионной вышки я иду мимо школ с компьютерными классами к старой чайхане, где сегодня у нас встреча старых друзей. Там на берегу реки накрыты от снега айваны, а в здании под крышей меж столов уже бурлит в огромном самоваре будущий зеленый чай.
Мы традиционно сидим. Вспоминая тех сверстников, что уехали в другие страны. Многие из них так и не прижились там, мотаются по свету, мечтая вернуться в Ташкент. Да не так это просто. Однажды изменивших мой город прощает редко. Нет, конечно, есть и те, кто удачно пустил корни, обрёл себе вторую родину. Но таких меньшинство.
– Саша, тебе чайку или чего покрепче?
Я подношу пиалу под «чего покрепче». А потом… Потом мы идём под снегом по уцелевшим одноэтажным переулкам Юнусабада и выходим на широкие улицы с высотными домами, в которых светятся окна и витрины супермаркетов. И снова – в метро. На станции Алишера Навои переходим на Чиланзарскую линию. Голубой подземный состав доносит нас до дворца, что рядом с озером и улицей Бабура. Здесь во дворце еще одна встреча с друзьями. На неё из Москвы и Нью-Йорка, из Швеции и Канады приехали наши бывшие одноклассники.
– Слушай, я не узнаю Ташкент. Это же державная столица.
– Я еле нашёл нашу школу.
– А какие высотки! Какие автострады!
Красивые официантки нас не обходят своим вниманием. А в окнах дворца лежит огромный город, над которым летит снег. И…
Ветры звенят ледяною позёмкой по улицам,
плачут, смеются, сугробы по городу вьют.
Ветры взмывают. Над крышами ветры целуются.
И не понять нам, где север сегодня, где юг.
Шумит застолье. Но вдруг я перестаю слышать этот шум. Какая-то небесная тишина окружает меня. Смотрю в окно, и видится мне вдали старинное здание медресе Кукельдаш. Оно в снегу. И лишь едва слышен голос восточной красавицы. Она рассказывает, словно напевает новую сказку из «Тысячи и одной ночи». Я всей душой предчувствую скорые большие перемены. Не знаю – какими они будут, но знаю точно – будут. Весь Ташкент в таком снегопаде – явление знаковое. Но все же, что бы ни изменилось – Родина детства, храни тебя Бог от метелей…
2009 год. Весна. Скоро вспыхнут над Ташкентом гроздья сирени. И кусты жасмина зацветут во дворах и парках. После прогремевших гроз крупные капли дождя будут подрагивать и светиться под луной, что вновь засияет в очистившемся от грозовых туч небе. С днём, а вернее с 2200-м годом рождения тебя, Ташкент. Столица страны, венец Центральной Азии, да ниспошлёт тебе Всевышний непреходящего счастья.
Весна. Свет фонарей от массива Куйлюк до тракторного завода, от Юнусабада до Чиланзара, от авиационного завода до вузгородка, свет по всему Ташкенту, как и любой свет, не даёт восторжествовать мгле. Аура Навои и Улугбека – тоже свет. Свет их умов и сердец. И аура эта не исчезает и не исчезнет в грядущих веках.
Весна. Она всегда полна новых надежд. В годы самостоятельности Узбекистана в столице возникли, задевая звёзды неба, католические кресты над польским костелом и лютеранской кирхой, зазвучали колокола над православным храмом. И мечети уже не подчинены никаким диктатам.
Но я ничего не прошу у тебя, мой город, кроме одного – сбереги здание медресе Кукельдаш. От его имени исходит голубое сияние наших небес. Пусть твои новые поколения владеют компьютерами, становятся программистами, учёными, мировыми чемпионами в спорте. Пусть богатеют вместе с роскошными банками простые люди, но сохрани в душе своей добрую улыбку старика с базара Чорсу, над которым восходит это медресе. Сохрани эту улыбку. И тогда вовеки веков не исчезнет душа твоя, мой любимый Ташкент.
2009
