Алексей ГВАРДИН. Когда слова обретают обличие…

Желтая роза солнца

Медату Кагарову

 

Нас кормили конфетами правильных слов,

нас поили микстурой возможных побед.

Только мы пили дождь

наших собственных снов.

Только мы выбирали

наш собственный цвет.

 

Семена новых слов вызревали для нас,

мы глотали их с мякотью спелых ночей,

и копытами било созвездье Пегас,

осыпая нас искрами звезд до плечей.

 

И всплывали над нами в небесном колодце

небывалой величины

желтая роза Солнца

и красная гвоздика Луны.

 

Цвета хаки всегда был военный приказ,

для него стал сигналом к атаке рассвет.

Нас лечили стерильностью

выцветших фраз.

Только мы выбирали

наш собственный цвет.

 

Наши мысли впитали объемы домов,

наши тени впечатаны в плоскость стены.

Мы вернемся на улицы всех городов,

чтобы снова вдохнуть кокаина весны.

 

А тому, кто уже никогда не вернется

из небесной прозрачной страны, –

желтая роза Солнца

и красная гвоздика Луны.

 

* * *

 

Когда слова обретают обличие,

прыжок и хватку полярного волка,

вгрызаясь в мозг, как зверю в холку, –

не посадить их на цепь приличия.

 

И не ломайте рук в безутешности,

когда они, изыглясь ёжево,

гирлянды фраз превращают в крошево,

чтоб было место теплу и нежности.

 

* * *

 

…им так похожими на него

хотелось быть. Ну хоть немного…

Он был белее январских снегов,

он облака руками трогал.

 

И он летал… И летал всегда.

А им хоть раз бы подняться в небо.

Они летать не могли никогда

и не могли без вина и хлеба.

 

И были ноги у них в пыли,

и были цвета земли их лица.

А у него два крыла росли,

И он летел в облаках – как птица.

 

Но, видно, так угодно судьбе,

а может быть, еще кому-то…

Они зазвали его к себе

и хлеб – на стол и вино – в посуду.

 

И цепь ковалась к звену звено.

И он ел хлеб, и они хлеб ели.

И вместе с ними он пил вино,

и он хмелел, а они смелели…

 

Свет не померк вопреки всему,

когда ножом сапожным крылья

они отрезали зло ему,

в лицо швырнув дорожной пылью…

 

…и молча прочь он от них ушел,

размазав слезы и пыль на коже…

И так им стало всем хорошо,

что он теперь был на них похожим.

 

* * *

 

...от Прошлого не скрыться, не уйти,

не оградиться бункерной стеною.

Оно – то движется неслышно позади,

то в полный рост встает передо мною.

 

Отчетливы и глубоки Его следы.

Его не обмануть. Не отвертеться.

Оно – как в раны вросшие бинты,

осколок, шевелящийся под сердцем.

 

Обложен Им я с четырех сторон,

как будто беглый в выцветшей фуфайке.

И ясно слышу. Слышу смех сквозь стон,

по снегу скрип полозьев, свист нагайки,

 

гул под копытами приземистых коней,

металла лязг, вздох перекатной голи,

треск кровли, оседающей в огне,

и клекот птиц на Куликовом поле…

 

…Москвы пожар и День Бородина,

кандальный звон, казармы, декабристы.

Спас на Крови, Кремлевская стена,

вериги и цыганские монисты…

 

Забыть ли мне Смоленск и Измаил,

мужицкий бунт и вырванные ноздри?

Сиваш мертвенный и удары вил,

кабацкий дух, язычество и постриг?

 

Мне не забыть блокадный Ленинград

и купола разрушенного храма,

могилы без крестов и без оград,

и хлебушек, поделенный на граммы.

 

Товарищ маузер и гражданин наган

вели со мною разговор короткий.

Я помню все: баржу и Магадан,

шинель до пят и рыжую бородку.

 

Я помню тех, которых и не знал.

Не знал совсем. Но почему-то помню.

Запомнил я и Беломорканал,

и ржавый заступ, и людскую бойню.

 

Узкоколейку помню и Афган,

барак тифозный, топоры и щепки.

И как смотрел гранитный истукан

поверх голов, зажав в ладони кепку.

 

Как позабыть «Варяг» и Порт-Артур,

по Невскому летящие кареты.

И сабель звон, размашистый аллюр,

и лед кронштадтский, и дуэль Поэта?..

 

…багульником, полынью ль поросло...

То ветром давит – с ног сбивая сводкой.

Оно – то с неба льется, то стеклом,

толченным мелко, забивает глотку.

 

ПОЛНОЛУНИЕ

 

Ночь течет. Ничего необычного в ней.

Но выламывает виски,

как ловцу жемчугов глубина.

Звездную отметав икру

на мерцающие пески,

над кораллами городов

камбалою плывет Луна.

 

Нишей тень на стене.

Над хрустальной могилой ковбойского шика

дымным знаком завис

распластавшийся гриф.

 

Льется ночь.

И на грани меряченья, смысла и крика

растворившийся день

превращается в миф.

 

Ночь течет, стрелки за полночь сбив,

но волнами ее не смыть...

А небесная камбала

цвета вечных полярных льдов,

огибая кварталов риф,

как плыла, так и будет плыть,

звездную отметав икру,

над кораллами городов.

 

 

ЕВА

(искушение Адама)

 

Ты обовьешь мое тело змеем,

Вкусив сок плода

Древа познания,

ты станешь

самым мифическим зверем

из света и мглы

самого мироздания.

 

Душой овладев,

проникая в тело,

кровь отравив мою

ядом нежности,

дробясь на звезды

и вновь став целым,

ты растворишься

во чреве безбрежности…

 

Ты обовьешь мое тело змеем,

звеня от зноя

жемчужной млечности,

ведь ты – поток,

длиннее, чем Время,

ведь я – та нить –

от Мгновенья до Вечности.

 

…уйди…

 

Ушла бы ты, пока не красным...

 

все резко – резано – все разно.

Он – скоротечен.

Ты – опасна

в своем согласии атласном,

когда в нем пусто и ненастно,

как при отъезде в точку США.

 

Пусть пишет.

Кровью, чуть дыша,

и серебром.

Ты не мешай непознанному появляться.

 

Продай змею души китайцам.

 

А у него пусть будут пальцы

над простыней холста дрожать

не ради славы и гроша.

 

Пусть умирает не спеша.

 

Пока ты золотые яйца

найти так хочешь.

И отжать.

 

Пусть будут в краске его пальцы.

И капать серебром душа

пусть будет.

 

И не нам решать.

 

череп рапана

 

…плотно прижав к уху череп рапана,

(хорошее средство от «детских скорбей»)

сквозь барабанную цедишь шаманно –

шлейф уносимых ли ветром дождей

или реликтовый шум океана,

в котором плывет черепахой Гондвана –

едина еще. И пока без людей…

 

…как будто и нет ни конца, ни начала… 

 

Стада ярко-синих ничьих ностальгий

еще не прикормлены светом печали

и ароматом из поймы фольги.

И ночи бессонницей не облучали,

и сиплым сопрано еще звучала

рудиментарная хорда тоски…

 

…лишь шум тишины был в начале начала.

 

Август. Звездопад. Джеймс Ласт

 

…август диск луны вращал, звезды падали,

путь начав свой еще до весны.

Травы стали к утру пахнуть ядами –

теми, что проникают во сны.

И дыханье становится сбивчивым.

И желание просто молчать

Появляется – как безразличие

отражение с явью сличать.

 

Подмешивают зелье благого непокоя

пастушьей флейты чары. И чаша велика.

И берега – кисельны. И ветер над рекою

расслаивает волны парного молока.

 

А ход времени только падением

спелых яблок в ночную траву

отмечается. И откровением

мнятся странные сны наяву.

И клубок событий размотается

по дороге в тоненькую нить

до трех сосен. Там, где счастье мается,

под калиновым кустом оставшись жить.

 

Сплетенная из грусти осенних дней корзина

наполнится доверху. Да яблоками ли..?

А воздух будет выткан летящей паутиной,

и будет дождь на лужах перемножать нули…

 

мiръ & вой…

 

…забыть о мире сволочном…

…и, притворясь, что спишь… 

И. Бродский

 

…сжимается привычный круг

почти до точки. И не вдруг

иное время. В век разлук

оставленному быть.

И двух веков кривой разлом,

Imho, воняющий козлом,

хоть памятью скрепить…

 

И под ребром еще с теплом,

как фотографию в альбом,

в обнимку с девушкой с веслом

себя запечатлеть.

Позыв отъезда – как синдром…

Без лишних мыслей-папиллом

мiръ планово идет на слом,

кому о нем жалеть.

 

Но веку прошлому – челом.

Чернильным написать стилом

каким неведомо числом

постскриптум: «будем жить!»

И сжечь душевный бурелом.

Увязнув в думах о былом,

не слыша, как грохочет гром,

пернатым хлеб крошить.

 

Обзавестись своим углом,

возможно где-то за бугром…

И выметать мечты крылом

каминную золу.

И как с похмелья поутру,

очнувшись на чужом пиру,

придти, качаясь на ветру,

к мочалу на колу.