"Уроки судьбы" Лариса Юсупова – поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1954 г. в Ташкенте. Публиковалась в журнале "Звезда Востока". Автор нескольких десятков детских книг, рассказов и повестей для детей и взрослых.

Главы из романа «Когда приснится снова дед…»

 

Дед и Люсико

 

– Надо бы много детей иметь. Нормальные-то люди двоих-троих рожают. Чего хохочешь?.. На Лёльку намекаешь?.. Ну она не может пока.

– Я тоже не могу. У меня мужа нет.

– Ох, – кряхтит дед, – мужа у нее нет. Меня в мужья возьми.

– Не могу! – хохочет Люсико. – Вы человек занятый.

– Занятый! Дают – бери, бьют – беги. Потом на место поставишь. Если бы я был молодой, ты бы в меня сразу влюбилась. Что, не веришь?

– Верю, верю. Я в вас и сейчас влюбленная.

– Ну так пойдем в загс, у Григорьевны, как у старшей жены, разрешения спросим и пойдем. Она даст, Вера. Вот моя Лиза ни за что бы не дала. Она бы тебя отравила. Не веришь?..

– Верю.

– А Вера даст. Вера, ты нам дашь разрешение?

– Какое?

– Чтобы жениться.

– Как хошь! Хошь женись, хошь топись, а с моей лавки брысь!

– Надо же у старшей жены разрешение спросить, – будто всерьез оправдывался дед. – Мы же евреи. Ты что, не знала?.. Ты ведь тоже еврейка!

– Наполовину.

– Раз мама еврейка, значит совсем еврейка. В Израиле все по матери пишутся.

– А почему, дядь Зям? – задумчиво спросила Люсико.

– Ну, евреи народ предусмотрительный. Они как смотрят на факты? Мать известна – отец подразумевается.

– С чего бы это? Почему он вдруг подразумевается? – удивилась Люсико.

– А сколько на евреев гонений было?.. Сколько в плен женщин забирали?.. Ну и мало ли какие там амурные обстоятельства… Мне вот тоже не по себе. Сын, знаешь, мать в могилу на руках опускает. Она – мать. Это по религии. А отца, нет, не опускает на руках, – тихо объяснял Семёныч, качая головой. – Потому что, может, он и не его отец.

Тёмка, не веря своим ушам, таращится на деда. Он просто возмущен этим вероломным сыном. «Что, ему жалко отца на руках поднять?» Мальчик просто уничтожен этой несправедливостью неизвестной ему жизни. Но Семёныч, не обращая на внука внимания, хитро подмигивает Люсико.

– Повезло тебе, Люська: в Грузии – ты грузинка, в Израиле – еврейка. Всюду своя.

– Да… – грустно улыбается Люсико. – А я слышала, что в Израиле я чужая грузинка, а в Грузии – чужая еврейка.

Дед сражен наповал.

– Ну да, в общем, так… – мямлит он сконфуженно.

 

Тем же вечером

 

– Мне легче наорать на кого, за больных заступиться, чего-то для них добиться или выпросить. Такое как-то больше подходит. Мне бы, дуре, на юр-фак податься в свое время, пока отец жив был.

– А доктором, значит, никак не желаешь?..

– Да злая я, дядь Зям. Душа не докторская. Врачи… они же добрыми должны быть, милосердными. А у меня, вы знаете, семь мачех было.

– Ох, ёш твою клёш! – крякнул Зиновий шепотом.

– Так что ошибочка вышла бы, дядь Зям, с дипломом докторским. Я вам почему так прямо все говорю, потому что чувствую, что вы мне всякой чушью душу рвать не будете. Ведь не будете?.. Про то, как я заняла чье-то чужое место, кого-то судьбы лишила.

– Думаю, что не буду. А вот вопрос я тебе задам один, девочка. Что ты задумала-то? И на хрена тебе это надо, за какой корыстью?

– Пока вот учусь себе в финансовом. Посмотрим, как он с моей медициной пересечется.

– Власти хочешь?

– Может быть, и власти… – не сразу ответила Люсико. – Денег хочется – так нищета надоела! А вот с больных мне эти деньги западло брать, – она вдруг усмехнулась, – это папино выражение – «западло», – она помолчала, будто возвращаясь из своих воспоминаний. – Так вот мне западло больных людей давить, запугивать, чтоб щедрее были. Лишь бы деньги драть. А с кого еще докторам драть, как не с больного, больше не с кого.

Она отвернулась к окну и добавила сдавленно:

– Я, дядь Зям, в Бога верю. Мне нельзя шакалихой быть.

– Деньги… – в сердцах вздохнул старик. – А мужики на что?.. Замуж бы выходила.

– Такой большой, – принужденно рассмеялась Люсико, – а в сказки верите.

Сердце у нее екнуло и быстро-быстро забилось где-то в горле.

 

– У меня было семь мачех, – задумчиво обронила на другой день Люсико в разговоре с Зиновием Семёновичем. – Это пока мама жива была. Вот нашелся бы писатель какой, я ему, может быть, рассказала что-нибудь из этой своей жизни. Не все конечно. Разве можно кому-то все рассказать?.. Все оно тут останется, – коснулась она левой груди, сжав в кулачок смуглые пальцы, и застыла, как печальное изваяние, глядя куда-то в окно темными бархатными глазами. И только по трепетавшим ноздрям и бившейся на смуглой шее голубой жилке можно было догадаться, какой огонь в ней бушует, какая тоска грызет изнутри.

– Папа был у меня очень хорошим, – вдруг громко сказала она срывающимся голосом. – И мама… Они оба были очень хорошие, – трудно выговорила Люсико и заплакала, закрыв лицо руками.

«Бедное дитя, – молча глядел на нее Семёныч. – Где ж тебе было все понять, распознать? Все эти темные и дикие страсти. Как одиноко должен чувствовать себя ребенок в извечной домашней войне. А ведь какие были милые люди – каждый в отдельности. И чувства друг к другу имели. Факт, что имели. Это бросалось в глаза каждому. И двух взглядов не надо было тратить. Эх, Но-дар, Нодар! Что же тебе так и не смогла простить твоя гордячка жена?.. Нина твоя незабвенная!»

Судьба столкнула Зиновия Семеновича с Нодаром в трудных обстоятельствах. С его гордячкой женой ему удалось познакомиться много позже. Целую ночь они с Нодаром тогда проговорили. И все о ней и о ней. Зиновий мало что уяснил тогда из страстной и путаной исповеди Нодара. И никак не мог уловить чего-то тайного, глубоко сокрытого, чего-то личного, что мешало его счастью с женой и превращало в чужих двух близких людей, страстно любивших друг друга. Зачем жена пускалась в бега, не имея рубля в кармане, то в один, то в другой конец необъятной страны?.. Для чего муж ее разыскивал, и находил, и возвращал, но приводил в дом другую женщину, наказывая жену унижением, для чего заставлял ребенка называть мамой чужих женщин не раз и не два?.. И расставался с ними без сожаления за одно неосторожное слово в адрес своей Нины?.. «Моя Нина», – мирно начинал он любую фразу, а дальше шло с языка все самое трудное, самое гневное, что может предъявить мужчина женщине, и так до самой ее смерти. Его Нина. И после своей безвременной кончины она осталась его судьбой до конца дней. Самая главная, самая виноватая, самая любимая, самая непрощенная. Та, которую он так и не сумел понять и принять, и не сумел отпустить. Его Нина.

 

Нина

 

Отец Люсико Нодар Джапаридзе был потомственным грузинским князем. Если в России в то время эти титулы были не в чести и тщательно скрывались, то Грузия не изменила своим устоям. Князь был князем. Сановит и почитаем. Обласкан и окружен. К тому же имел крепкую коммерческую голову, непоколебимую твердую волю дельца и диктатора и «чуйку» что надо, как заверяли его русские приятели. Иными словами – звериный нюх на удачу или неприятности. Был весьма богат и почитаем в своих кругах. И все бы хорошо, но не дал ему Бог детей ни от первого брака, ни от второго. Это была драма, грозящая перейти в семейную трагедию. Но тут князь встретил Нину. Нина была грузинской еврейкой из бедной семьи. Это щекотливое обстоятельство дало повод роптать и шушукаться многочисленной родне князя. Но князь был уже пленен. Пленен сразу, без очевидных причин.

Девушка писаной красотой не обладала, была тиха и неприметна. Никаких особых талантов с первого взгляда за ней не наблюдалось. К домашнему хозяйству была мало приучена и не имела к нему ни рвения, ни пристрастия. Расцвела она уже потом, после замужества. При виде мужа лицо ее начинало светиться, глаза оживали и сверкали какими-то переливчатыми искорками, как самоцветы, освещая ее лицо то зелеными, то синими, то серебристыми огоньками. В минуты печали или волнения глаза эти то темнели до коричнево-карих, то светлели до янтарно-желтого цвета. Хороша она вдруг становилась необыкновенно. Затем тускнела и снова превращалась в неприметную серую птичку.

– Колдунья! – восклицало грузинское семейство. – Ей-богу, колдунья! Ты посмотри, как князя околдовала!

Но их недовольство женитьбой князя на Нине было лишь прелюдией к дальнейшим событиям. Новая волна пересудов и сплетен поднялась вместе с известием о скором прибавлении в новой семье. Ведь ни один из предыдущих браков Нодара так и не принес ему потомства. Пересуды не умолкали, несмотря на то что девочка родилась один в один похожей на отца.

Конечно же никто в лицо князю своих сомнений не высказывал. Еще бы! Но он подчас и сам замечал чьи-то выразительно приподнятые брови и чуть поползший вниз уголок рта у кого-то из раздосадованных родственников. Умница Нодар прекрасно понимал, где зарыта собака. Ох, как он был раньше выгоден своему семейному клану со всем своим богатством, не имеющий собственных наследников. Но теперь у него своя кровиночка. Его красавица – крошечная Люсико. «А может быть, Богу будет угодно дать мне еще и сына?..», – мечтал Нодар и строил в глубине души радужные планы на будущее. Что и говорить, иметь сына – мечта любого мужчины, тем более если этот мужчина грузин. Но так уж устроен человек на этой грешной земле, что не может он до конца быть свободным от окружения и презреть наветы и пересуды. Даже если он прекрасно понимает, что все это напраслина чистой воды.

И в сердце князя, вопреки здравому смыслу, прокрался червь сомнения. Он грыз его изнутри денно и нощно. Подстрекаемый шепотком сомнения многочисленной родни, разъяренный внимательными взглядами друзей и соседей, разглядывающих ребенка, он вдруг загорелся бешенной ревностью и страшным подозрением о неверности жены. Сомнение стало маниакальным. Страстная любовь чередовалась с приступами ненависти, когда долгожданный и обожаемый ребенок вдруг казался чужим и ненужным. Бешеный ревнивец превратился в тирана. Для Нины настали черные дни. Не имея в Тбилиси ни родни, ни подруг, она молча переживала свою беду, не понимая, что делать дальше и на что решиться. Князь то бушевал и пускался в разгул, то вдруг оттаивал, жадно всматриваясь в черты своей крошки, начинающей все больше походить на сиятельного отца.

Между тем Люсико, подрастая, постепенно заделывала брешь между родителями. Заслышав голос отца, она заливалась плачем до тех пор, пока он не брал ее на руки. Первым словом малышки было «папа». Тщеславный и самолюбивый родитель пребывал в диком восторге.

Девочка, ковыляя на слабых ножках, добиралась до отца и, словно рыба, прилипала, обнимая его ногу выше колена, волочилась за ним по комнате, пока Нодар не подхватывал дочку на руки, прижимая к самому сердцу свою любимицу.

Дочь была для него самым дорогим существом, что, однако, не снимало с жены страшного подозрения в неверности.

Вспыльчивый и непоследовательный, он то принимал ребенка за родную кровинушку, то обвинял жену в прижитом на стороне ребенке. Нина была в отчаянии. Обвинения были тяжкими и напрасными, а ситуация гротескно-уродливой: ребенок ее был для отца родным и любимым, а жена – неверной и подлой обманщицей. О разводе нечего было и думать. Нодар ребенка ни за что бы ей не отдал. А конфликт между супругами, похоже, уже не рассосется никогда. «Что же делать?» – денно и нощно изводилась Нина. В этом кошмаре прошли целых три года. Скандалы учащались с методичной жестокостью. Ядовитые выпады становились все тоньше и продуманней.

«Я, конечно, не уверен, что это мой ребенок, – к месту и не к месту высказывался Нодар, – но о-очень счастлив быть отцом такой красавицы. Какая же удача, что маленькая княгиня зовет меня папой», – саркастически добавлял он, искоса поглядывая на жену.

Тонкая грань между сомнительной шуткой и садизмом таяла с каждым месяцем. Двусмысленные забавы превращались в маниакальную жестокость. Нодара приводили в восторг сжатые кулачки и искаженное гневом лицо жены, забавляли вскипающие на глазах слезы и ее бессильный гнев.

Нельзя было сказать, что он до конца верил шепотку родни, всей этой чуши с его ложным отцовством. Тем более, что прямо никто и никогда не высказывался. Но червь сомнения уже выгрыз в его сердце все, что можно было сожрать.

А жизнь тем не менее, эта неровная семейная жизнь потихонечку шла, перемежая черное с белым, скандалы с перемириями. Освещенная мягким светом младенчества, детским лепетом, счастьем отцовства и материнства, жизнь, объединенная великим таинством родительской любви.

В пору затишья, когда штиль длился более полугода и у жены наконец отлегло от сердца, Нодар вдруг объявил ей о своем решении сделать тест ДНК, чтобы убедиться в своем отцовстве. Тем временем Нина уже носила под сердцем их второго ребенка, и они с Нодаром уже строили общие планы, мечтая, что родится, конечно же, сын.

То ли по житейской неопытности, то ли в силу своей романтической натуры Нине казалось, что именно эта, зародившаяся в ней жизнь привнесла радость и успокоение в их дом и полностью растопила сердце Нодара. Ей была чужда логика ненависти и непонятны интриги завистников. Будучи счастлива в своей семье, она не понимала, что подпитывает этим своим счастьем черную энергию завистливых родственников. За все на свете нужно платить, и Нина поплатилась за свою наивность и прекраснодушие. Она не понимала, что семейный клан Нодара сплотило корыстолюбие. На кону лежали несметные богатства, и родня сдаваться не желала. Тем более что два первых брака князя были родственными и бездетными. И потому неприязнь отвергнутых жен из семейного клана рождала желание мстить. Ситуация становилась патовой. И тут вдруг Нине изменила выдержка. Тихим, прерывистым от сдерживаемого гнева голосом она поклялась мужу могилами предков, что никогда не простит ему этого шага.

– Только посмей! – предупредила Нина Нодара. – Только посмей сделать этот тест. Так оскорбить меня и ребенка! Я отомщу тебе так, что ты не переживешь этого до самой своей смерти.

Угроза была ошибкой. Никто и никогда не смел грозить князю. Никто не смел шантажировать его, отменять его решения, суля мифические несчастья, которые ниспошлет ему жизнь. Князь не поверил своим ушам. Ему осмелились грозить? И кто?! Собственная жена, которую он вытащил из нищей еврейской семьи, на которой женился вопреки всем и всему. Горячо любимая, обожаемая им жена, которую он воспринимал как часть собственного «я». Его Нина?! Может быть, и в этот раз он просто так сболтнул, возможно, так и не решился бы на подобный шаг… Ведь, в принципе, ему было на всех наплевать.

Просто был соблазн заткнуть этим тестом рот всем и вся, ведь в конце концов он, этот тест, был не принципиален для человека таких современных и широких взглядов, как Нодар. Тест был скорее страшилкой и рычагом воздействия на гордячку жену, с которой князь любил поиграть, словно кошка с мышкой, не понимая, что кошке смех, то мышке слезы. Просто князь втайне боялся попасть в зависимость к жене из-за вздорности собственного характера. Не признаваясь даже самому себе, в глубине своего строптивого сердца, в беззаветной, страстной любви к ней.

Но вызов был уже брошен прямо ему в лицо. И князь поднял перчатку. Прошло определенное время. Время ожидания, надежд и отчаяния. Сразу после пришедшего положительного ответа ДНК Нина сделала подпольные искусственные роды. Новоявленная Медея с ужасом и раскаянием глядела, как пять с половиной часов задыхался ее малютка. Она лишила жизни собственное дитя, сына Нодара. Все отошло перед лицом этой трагедии. Стало таким мелким и ничтожным: шепоток родни, сцены Нодара… Остались только горе, непоправимость содеянного и глубокое чувство вины, придавившее женщину бетонной плитой, из-под которой, как она знала, ей не выбраться никогда. Она хотела мстить. И отомстила. Кому?.. Зачем… и какой ценой?..

Искусственные роды обернулись трагедией. Обильное кровотечение потребовало хирургического вмешательства. Врачи объявили, что у Нины никогда больше не будет детей. Нодар запил. Он не навещал жену в больнице, не оплатил операцию, не отвечал на звонки и безвылазно пил за дверями своего огромного дома.

– Да разве я в ней сомневался?! – твердил он в пьяном горячечном бреду своему лучшему другу, которого считал названым братом. – Да разве бы я с ней жил, если бы сомневался?! Я ее убил бы вот этими руками. А я… Я ее никогда пальцем не тронул. Нет, ты скажи, должна она была понять такое?.. Должна была характер мужа понимать?!

– Конечно, – убито кивал головой названый брат. – Князя жена. В Грузии выросла. Как могла поступить так?..

Друг панически боялся, как бы князь не докопался до истины. Ведь гинекологом, сделавшим эту операцию, был троюродный брат его собственной жены. И у него самого чесались руки разобраться со своим подлым родственничком.

– Я этого врача… – пьяно грозил Нодар, – вот этими руками задушу! Ему в Тбилиси ни одну дверь не откроют! Во всей Грузии не откроют! С волчьим билетом останется!

– Останется! – подтверждал струхнувший друг. – Во всей Грузии двери не откроют, – утешал Нодара названый брат и разражался страшными грузинскими проклятиями, не в силах утешить князя и как-то унять его боль.

Почти сразу после выхода из больницы Нина уехала в Ташкент к своей одинокой престарелой тетушке. Князь ее не замечал. Отныне они держались как чужие. О разводе никто не заговаривал. Князь бы дочь ни за что не отдал, а у Нины на споры и скандалы просто не было сил. Страшная апатия сковывала ей язык. Вина давила тяжелой ношей. Лишь однажды она поддалась гневу и безрассудству. Лишь однажды… Теперь женщина не могла понять, как могла сотворить этот тяжкий грех: поступиться жизнью ребенка ради низменного отмщения. Малыш снился ей каждый день.

 

Через полгода она вновь приехала в Тбилиси навестить дочь.

Мстительный гневный муж тут же привел в дом женщину, объявив ее своей женой, и учил ребенка называть ее мамой. Нина не спорила. Такой радостью для нее было видеть свою крошку. Так она боялась, что Нодар начнет чинить препятствия и отлучит ее от ребенка. Но князь молчал, и она прожила в его доме более двух месяцев. Затем втайне от мужа увезла дочь в Ташкент. Где-то через несколько месяцев Нодар разыскал Нину в Ташкенте и забрал ребенка. Это было началом холодной войны, которая длилась десять лет. Ребенок превратился в переходящее красное знамя от одного родителя к другому. Все повторялось с ужасающей последовательностью. Князь с друзьями совершал очередной набег и увозил ребенка в Грузию, затем Нина пыталась скопить деньги на проезд и с огромными трудностями возвращалась в Тбилиси за дочерью. Князь вновь приводил в дом очередную жену, которую вскоре выдворял за любое неуважительное слово в адрес его Нины.

 

Люсико

 

Чайник давно кипел. Он бурлил долго и гневно. Но она не обращала на него внимания. И чайник мерно кипел на русской печке, будто бы мама была жива. И он мирно посапывал, терпеливо дожидаясь внимания хозяйки. С тех пор Люсико привыкла, что уют и тепло – это когда мирно сопит чайник. В других домах было не так. Например, у тети Арфеник с Лёлечкой. Там всегда спешили снять с огня чайник, чтобы пара не было. А у них с мамой все было не так. Все не как у людей. И как же тогда им было уютно и здорово! В книжках бы про них написали, что они не от мира сего. А в жизни просто покрутили бы у виска пальцем. Но не все ли равно, что бы про них говорили?.. Пусть шумит на плите чайник. Пусть гудит и бурлит, будто мама еще жива и просто снова о чем-то задумалась, а не умерла много лет назад в поезде от рук каких-то отморозков, когда спешила на день рождения своей единственной доченьки. Спешила, наплевав на предостережение цыганки Зины и плохой расклад карт, предвещавший несчастье. Нина картам верила, как и цыганке Зине, которая ни разу ей не солгала, ни разу не сказала ничего ошибочного. Зина тогда жила почти по соседству и очень симпатизировала грустной еврейке, сбежавшей от богатого, властного мужа. Она жалела Нину, работающую где придется, чтобы прокормить ребенка, но не склонившую перед мужем гордую голову.

– «Не езжай! Дорога плохая будет! Страшная твоя дорога! Не езжай, дома сиди!» Все я ей тогда рассказала, ничего от нее таить не стала, – глухим печальным голосом поведала она через много лет Люсико. – И зачем отпустила ее?! Связать надо было или обмануть как-то! Я тогда беременная была – не до того мне было... и зачем пустила… не знаю. Запереть надо было! – каялась женщина.

Лукавила, наверное. Что ей было тогда до Нины?.. Сколько тогда таких к ней погадать приходило… Всех не упомнишь, ко всем не прилепишься. И руки не подставишь. Да и зачем? У нее своя жизнь, дети свои, ей заработать надо.

И все же Нину она выделяла. Нину помнила. И даже любила почти. Такая женщина! Даром что не цыганка...

Нина презрела грозный расклад карт. Она ехала к своей девочке в день ее рождения, и никакая сила не могла ее отвлечь и предостеречь. К доченьке, которая была виновницей ее смерти. Да, виновницей, и всю жизнь Люсико это знала. Всю жизнь тайно себя винила и ненавидела.

С годами она научилась сосуществовать со своей виной и переживать эту боль молча. Никого в нее не посвящая. Зачем? Чтоб выслушивать утешения? Для чего? Она могла бы посвятить только Лёлю. Но именно Лёля и была первопричиной этой трагедии. Именно она и была во всем виновата. Косвенно, конечно, но все же первопричиной этого ужаса. И никогда потом не могла ее простить Люсико. Никогда. И никогда Лёля про это не знала и не ведала. И никто этого не знал...

Она сидела за столом, уронив голову на руки. Сердце ее ныло. И голос порою совсем ей не подчинялся. И не было у нее матери, не было отца, не было доброй подруги, советчицы, в чье плечо она могла бы выплакаться и вышептаться. Не было у нее сестры, не было брата. А та, что была ей подругой и почти заменяла сестру, никогда не должна была и догадываться о той страшной тайне, что лежит камнем у нее на сердце. Порою ей было трудно говорить. Невыносимо приходить в этот дом. Улыбаться, отшучиваться. Словом, держаться и держаться изо всех сил, заперев на ключ свое сердце.

 

Воспоминание

 

Вскоре после бегства Нины из Грузии тетка в Ташкенте устроила ее на работу в зоологический сад помощником смотрителя за животными. Оклад был мизерным, и перебивались они с дочкой с копейки на копеечку. Спасибо, тетка помогала. Зато трудовой стаж шел. А вечерами у Нины был еще один приработок: она убирала небольшую конторку по соседству и умудрялась оплачивать налог за землю и коммунальные услуги в теткином доме. Уставала она сильно, свободного времени на дочку оставалось мало, зато работа у нее была интересная и даже романтичная.

Да и как могло быть неинтересно с ее четвероногими? Нина своих питомцев очень любила и свободными вечерами рассказывала Люсико целые истории про своих любимцев. А та, в свою очередь, сильно приукрашивала и пересказывала эти истории в школе и на улице. Рассказы были весьма романтичными, и ребята слушали девочку разинув рты.

В этих рассказах Нина была чуть ли не укротительницей хищников, и отсвет ее славы падал и на Люсико.

А уж она-то старалась! Прямо соловьем заливалась: рассказывала о своенравной и обидчивой ламе, которая заплевала однажды своего обидчика – посетителя, дразнившего ее, то протягивая через прутья угощение, то отбирая его. И о том, как молодой бегемотик Алмазик выбил как-то перекрытие загона и погнался за Ниной во время кормления. И как слон однажды отобрал у Нины ведро и наступил на него ногой И Нине пришлось восстановить инвентарь из собственного кармана.

Один раз случилась у них с мамой почти детективная история. Питонов в зоопарке кормили грызунами и цыплятами. Но один цыпленок оказался довольно шустрым. Он был подросшим и давно сменил свой желтый пух на белое оперение. Как он избежал змеиной пасти и выскочил из владений питона, было совсем непонятно. Зато вполне понятно было, что этот храбрец очень хотел жить и не собирался становиться жертвой питона. Нина подобрала цыпленка и прятала его целых два дня. Затем подговорила тетку подъехать к ней на работу и забрать храбреца. Тетка долго не соглашалась на эту авантюру, боялась, что ее поймают на воровстве. Риск, конечно же, был: цыпленок мог запищать в сумке, затрепыхаться… И всё! Пиши пропало! Объясняй потом, что храбреца просто пожалели и спасают от неминуемой смерти. Могли и вправду в воровстве обвинить. Спасенный цыпленок оказался славной курочкой. Она исправно несла яйца и чуть свет стучалась клювом в окно, будя хозяюшек-засонь.

Рассказы про огромного, черного как смоль ворона были самыми любимыми у ребят. Люсико сочиняла про него множество небылиц. Правдой было только то, что большой черный ворон Яшка ковылял по огромному вольеру на своих кривых лапах и, завидев посетителей, вещал густым хриплым голосом: «Дай денежку! Дай Яшке денежку!»

Посетители испуганно озирались, не понимая, откуда этот хриплый голос. Ведь Яшка вещал, почти не разжимая клюв. Получив свою долгожданную денежку, Яшка плотно зажимал в клюве монетку и поспешно улепетывал на кривых лапах в другой конец своего вольера. Там, воровато оглядываясь – как бы кто не увидел! – он закапывал в песок свое сокровище и беспокойно, громко каркал, озираясь по сторонам, притаптывая монетку поглубже в песок. Какое-то время он прохаживался возле своего клада, охраняя его от неведомых врагов, затем, завидев нового посетителя, подлетал к самой решетке и клянчил новую денежку. Однажды молодой смотритель решил набрать себе монеток на проезд в Яшкиной клетке и чуть не поплатился за это зрением, а может быть, и жизнью. Еле его отбили от разъяренного ворона. Яшка нового смотрителя возненавидел, да и тот Яшку боялся. Так Нина и стала вместо него смотреть за Яшкой и даже обучила его нескольким новым словечкам.

 

Но самой настоящей героиней среди ребят Люсико стала, когда мама записала ее в юннатский кружок при зоопарке. Девочка взахлеб рассказывала о юннатском уголке, где в клетках жили шакалы и лисята, волчок Чижик, множество попугаев и тигренок Борька. А еще собака Розка, кормившая зверят, от которых почему-то отказывались матери – лисят, енотов и даже волчат. Самыми большими знаменитостями и любимцами юннатов были две обезьяны – гамадрилы Бабайчик и Ихтиандр. «Вообще-то Бабайчик, когда прибыл в зоопарк, имел кличку Мальчик. Но с тех пор прошло много лет, – рассказывала Люсико зачарованным ее рассказами ребятам, – теперь гамадрил стал уже старым и совсем седым, поэтому новое поколение юннатов называет обезьяну Бабайчиком».

– А Ихтиандра вы как зовете? – расспрашивала Лёлька, восхищенно взирая на Люсико своими шоколадными глазищами.

– Ихти зовем! – гордо отвечала Люсико закадычной подружке. – Ой! Ты знаешь, какие у них носы на ощупь? Как губки! Вот честное слово! Только потрогать можно, когда у них настроение хорошее… А то как цапнут! Мало точно не покажется. У них зубы такие мощные и острые, особенно у Ихти.

– А что, они часто злыми бывают? – робко расспрашивала ее Лёлька.

– Конечно, если разозлить. У нас там одна девчонка была вредная. Ее по-  том выгнали из кружка за то, что обезьян дразнила всегда. Несет обезьянам из кухни поднос с едой и специально из Ихтиного подноса себе его семечки отсыпает. На глазах у него… Представляешь? А Ихти нервничает, кричит, решетку трясет. Обезьяны они же жадные все. И вообще, это по норме вся его еда.

– Вот дрянь какая! – сердилась Лёля. – Правильно, что ее выгнали!

Она завистливо вздыхала, слушая рассказы подружки. Ведь ее никогда не отпускали одну из дому. Где уж было отпроситься в зоопарк с Люсико?! И что они над ней так трясутся, ее родители?!

И вот, наконец-то, однажды настал этот долгожданный день, когда сработали слезы и уговоры, Лёлю отпустили посетить юннатский кружок вместе с Люсико. Обговаривалось, конечно, что они поедут в зоопарк с самого утра вместе с Ниной и вернутся к вечеру, тоже вместе с ней. Дечонки ликовали: «Так это же отлично! Целый день вместе, да еще в зоологическом саду».

И надо же было такому случиться, что именно в этот день к юным натуралистам пришли двое молодых журналистов из газеты «Пионер Востока». Люсико милостиво сунула в Лёлины руки лисенка, и корреспондент ее сфотографировал, предварительно расспросив, из какой она школы, в каком классе учится и как ее зовут.

Люсико просто дрожала от предвкушения фурора, который она сейчас произведет. Ведь гамадрил Ихти умел танцевать «Барыню». Он шел вприсядку под песенку и хлопанье в ладоши как настоящий артист. Уморительно подпрыгивал, с азартом хлопая своими почти человеческими лапами и при этом смешно гугукал и строил потешные гримасы.

– А сейчас, – голосом опытного конферансье объявила номер Люсико, – Ихти станцует нам «Барыню»! Ихти, танцуй! «Барыня, барыня, барыня-сударыня!..» – запела она звонким голосом, хлопая в ладоши.

Это был действительно фурор. Еще какой! Он превзошел все ожидания… Как потом оказалось, к этому фурору приложили руку негодные старшеклассники, сделали свое черное дело.

Ихти вдруг подхватил свой срам обеими руками и запрыгал по клетке под хлопки и звуки мелодии, выводимой девочками.

Корреспондент уронил от неожиданности блокнот. От неудержимого смеха с него слетели очки. Он сел прямо на землю и, закрыв руками лицо, сотрясался от хохота. Девушка стонала от смеха, уткнувшись лицом в ствол развесистого дерева.

Ошеломленные девчонки бросились наутек. Нина к вечеру насилу их разыскала. Девчонки забились в самый глухой угол зоопарка и проревели там весь остаток дня, не в силах оправиться от позора. Как? Как было теперь оправдаться Люсико, доказать, что она и понятия не имела о неприличной потехе, которой мальчишки обучили глупую обезьяну?! Корреспонденты разыскивали девчонок по всему зоопарку, но те как сквозь землю провалились. Наконец они уехали не солоно хлебавши. Через несколько дней в газете «Пионер Востока» была помещена фотография Лёли с маленьким рыжим лисенком. Под фотографией была надпись: «Юннатка Ташкентского зоопарка, ученица 7-го «А» класса школы № 146 Печерская Лёля».

Жизнь дала трещину. Да что трещину! Это был просто конец для Люсико. Ее сорвали с пьедестала и швырнули на землю. Настоящей героиней теперь была Лёля. Лёля, которая никогда не была юннатом. А Люсико оказалась пустобрешкой и похвальбушкой! Иначе как можно было объяснить эту фотографию? Ловить за руки каждого из ребят? Оправдываться и что-то им втолковывать?

Девочка была сражена наповал. Она изо всех сил старалась не показать Лёльке свою обиду, делая хорошую мину при плохой игре. Но получалось у    нее это из рук вон плохо.

Ночами напролет она тихо плакала в подушку, переживая горечь своего позора. А ребята в школе ничего не поняли. Они решили, что Лёля тоже юннат. Просто не такая задавака и воображала, как Люсико.

Бедная Лёлька погибала от смущения из-за всей этой путаницы. Она оказалась без вины виноватой и очень переживала из-за этой некрасивой истории, не зная, как утешить Люсико, как оправдаться перед ней... И тоже украдкой плакала, предчувствуя трещину в их закадычной дружбе.

Приближались дни рождения неразлучных подруг. Они были одногодками и рождены в одном месяце с разницей всего в два дня.

Лёлины родители загодя условились с Ниной отметить дни рождения девчонок одним большим праздником. Обиженная до полусмерти Люсико чувствовала себя униженной вдвойне. Она ни за что не хотела отмечать свой день рождения вместе с Лёлей, да еще и за чужим столом.

Как никак, а она все же дочь князя. И как мама могла согласиться на такое?

«Боженька, миленький, – молилась она каждый вечер, – сделай так, чтобы папа приехал».

Вскоре и впрямь неожиданно приехал Нодар. Как будто бог услышал ее молитвы. Как всегда, он повел дочь в ресторан и угощал ее там грузинскими яствами.

– Доченька, скажи, что тебе купить? Проси все, что хочешь, – как всегда баловал дочь щедрый Нодар.

– Папа, купи нам продукты. У нас даже картошка закончилась. И хлеб тоже. Мама черный любит, бородинский. У нас дома хлеба нет, – раньше, бывало, всегда просила его Люсико.

Сиятельный отец, как правило, удивлялся таким просьбам.

– Ну-у-у… Что ты, доченька, княгиня моя маленькая! Какая еще картошка?! Давай шоколад горький купим. Ты же любишь такой, фигурками? Ананасы купим, бананов побольше!

Сытый голодного не разумел. И девочка только вздыхала, подчиняясь воле отца. Она думала об их бедном ташкентском домике и тяжелой, полной забот жизни матери.

Ведь отец снова увезет ее в Грузию, в свой просторный, богатый дом, где Люсико будет как сыр в масле кататься и вспоминать маму, которая, как всегда, перебивается с хлеба на воду, потому что снова собирает деньги на поездку в Тбилиси, чтобы привезти назад свою девочку.

Обычно Люсико противилась своей поездке в Грузию, ей было жалко маму, скучно там без подруг. Но тут она прямо на пороге бросилась отцу на шею:

– Папа, папочка, забери меня, забери скорее! Я хочу день рождения только в Тбилиси!

Нодар смутился. Он был удивлен и обрадован. Но невольно оглянулся на жену. Та молчала, внимательно разглядывая свои ладони. Князь взглянул еще раз и порадовался, что она не отстригла косы.

– Нина, – обратился он к жене впервые за многие годы. – Ты с нами?

– Я? – растерялась Нина. – Н-не знаю... Мне надо всё на работе уладить. Два-три дня все займет, не меньше, наверное.

– Нет! – закричала Люсико. – Нет, я хочу сегодня! Прямо сегодня, папочка! – затопала она ногами, заливаясь слезами.

Нодар был встревожен ее поведением.

– До дня рождения еще неделя целая! – осторожно попытался он вразумить девочку. – Давай лучше маму подождем, давай, куколка!

Это было так неожиданно, так непохоже на Нодара последних десяти лет, что у Нины дух захватило. Но дочь так упорно твердила, что хочет ехать сегодня же, так билась в истерике, что не на шутку ее перепугала. И Нина уступила.

Нодар с Люсико действительно уехали в тот же вечер. А Нина, оставшись вдвоем с теткой, все пыталась собраться с мыслями. Конечно же, Нодар и не подумал оставить ей на дорогу денег. Но он с ней заговорил. Заговорил! Заговорил с ней первым, впервые за долгие годы. Он даже хотел забрать ее вместе с дочкой… И Нина вдруг опрометью кинулась к Арфеник подзанять денег на билет в Грузию. Она даже осмелилась одолжить побольше на подарок для дочери и… для себя на новое платье и прическу. Так вдохновило ее намечающееся перемирие с мужем. Нина волновалась, как юная девушка, строила планы один краше другого... В дорогу она надела новое платье и все фамильные драгоценности, которые дарил ей Нодар. Это и решило ее судьбу.

 

Убийц-отморозков нашли гораздо раньше убойного отдела УГРО.

Сраженный горем Нодар не пожалел на это ни средств, ни связей. Преступники не предстали перед судом. Просто до него не дожили. На них даже не успели завести уголовное дело. Не на кого было. Возмездие свершилось. После похорон Нодар беспробудно пил несколько месяцев. Запой для него закончился целой серией сердечных приступов. Выйдя из больницы, спиртное он больше не употреблял до конца своих дней. Эпопея с мачехами для Люси-ко тоже была закончена навсегда. Этот спектакль устраивался только для одного зрителя. Для его Нины. Нина ушла, и спектакль стал не нужен. Теперь его жизнь была сосредоточена только на ребенке. На бесценной дочери его – Люсико. После больницы он вплотную занялся памятником жене, заказав его лучшему скульптору Тбилиси. Склонившаяся к воде статуя Нины напоминала портрет Алёнушки кисти художника Васнецова. Чуть ниже статуи, у самых ее ног, он установил на холмике простой куб из черного гранита с лаконичной надписью «Нодар и Нина», не указав дату кончины под своим именем. Оторопь, охватившая родных и друзей, описанию не поддавалась. Мистический животный ужас не помещался в глазах людей, многие просто боялись встретиться взглядом со сломленным бедой человеком. «Не к добру, ох, не к добру! Это где же видано – себе живому памятник соорудить?! – шептались за спиной соседи. – Что с девочкой-то будет?! Что же с ней будет!?» – жалели они Люсико.

В Грузии тем временем начались весьма непростые годы. Нодар, казалось, ничего вокруг не замечал. Он почти отошел от всех дел. Теперь он каждое воскресное утро приносил на могилу жены цветы. Люсико после школы окончила медучилище, но поступать в мединститут не захотела и (не без связей отца) поступила в финансовый институт. Беда пришла, как всегда, неожиданно. Невесть откуда взявшийся инфекционный менингит уложил Нодара на больничную койку. Через неделю все было кончено.

– Дитя мое, – шептал больной ненадолго приходя в сознание, – швило чемо шенахе цкале суптат… – и все повторял, повторял на русском, как заведенный: – Дитя мое, держи воду чистой… Он все твердил и твердил эту загадочную фразу то на грузинском, то на русском языке. И Люсико подчас не понимала – бредит он или в сознании.

Она целовала отцу руки, касалась губами его лба и лица, прижимала к своей груди его горячую голову и мечтала только об одном – скорее бы от него заразиться и умереть. Умереть вместе с ним, в один день. Но она не заболела. Не судьба...

Почти три месяца каждый день ходила она на кладбище, будто на работу, и подолгу сидела там у дорогих могил. «Нодар и Нина» – золотилась надпись на черном граните.

«Нодар и Нина», – шептала она сухими губами, – «Нина и Нодар».

«Доченька моя, никогда не убивай своих детей…»

«Швило чемо шейнахе цкали суптат…»

«Дитя мое, держи воду чистой…»

 

Очень быстро, месяцев через семь, она вышла замуж за самого пылкого и настойчивого из своих поклонников. Свадьбы не было. Люсико была еще в трауре. Тбилиси бурлил. Жизнь в городе становилась небезопасной. А тут еще Гоги втянулся в политические игры и вскоре прослыл опасным оппозиционером. После рождения дочери он спешно отправил молодую жену в Ташкент к ее тетке.

– Не горюй, мы скоро будем вместе! – звонил он ей по телефону.

– Не плачь! – писал он ей в письмах. – Молоко пропадет. Скоро все утрясется!

Ничего не утряслось. После двух недолгих арестов Гоги перешел на нелегальное положение. Теперь деньги и посылки с записками он пересылал толь-  ко через надежных друзей. Потом вдруг надолго исчез.

А потом… Потом прошел страшный слух о его смерти. Но тела так и не нашли.

– Раз не нашли, значит пропал без вести, – утешали ее верные ему товарищи, – а пропал – это еще не умер! Надейся!

Она и надеялась. Изредка принимала посылки от товарищей и даже небольшие денежные переводы. «Не плачь, надейся, всегда надейся, – писали    они в коротких записках, вложенных в небольшие посылки, – верь!»

Она надеялась. Верила и ждала. Ждала и верила... То ли жена, то ли вдова. То ли повстанца, то ли государственного преступника. И время от времени все бегала к цыганке Зине раскинуть карты на дальнейшую судьбу.

 

С большими трудностями Люсико удалось перевестись в ташкентский вуз на заочное отделение. Она подрабатывала частной практикой как медсестра, через день работала на скорой помощи. После смерти тетки ребенка оставлять было не с кем, и Люсико пришлось отказаться от дежурств на скорой. Теперь она жила только подработками и постепенно истратила львиную долю оставшихся ей от отца сбережений. После смерти тетки в Ташкенте у нее остался только один близкий человек – Лёля. Почти одновременно с Люсико Лёля тоже скоропалительно вышла замуж и родила сына одного возраста с дочерью Люсико. Брак ее был по великой любви, и Лёлька, по ее собственным словам, была «так бессовестно счастлива, что даже перед людьми стыдно».

В новой Лёлькиной семье подруга детства пришлась ко двору и оказалась весьма полезна в качестве семейной медицинской сестры. Девушки стали снова неразлучны. Им, как подругам детства, было что вспомнить и о ком поплакать. Ведь и Лёля рано осиротела. Правда, настоящие ее родители были живы-здоровы, но для Лели, узнавшей про них перед самым своим замужеством, близкими так и не стали. Не сложилось, и Лёля всегда избегала этой темы в разговорах. Никто, кроме ее семьи, не был ей так близок, как Люсико.

Огромное счастье – иметь такую близкую, любимую подругу, почти сестру.

 

Вдвоем с Лёлей они смотрелись как день и ночь. Матово-смуглая, словно итальянка, Люсико с гибкой, тонкой талией и хорошо развитыми бедрами и хрупкая, золотисто-пепельная Лёля с ломким мальчишеским голосом, мохнатыми ресницами и круглыми, как пятаки, шоколадными глазищами. Голос Люсико был глубоким, бархатным и действовал всегда утешающе. Она немного неправильно и своеобразно строила фразы, забавно ошибалась в ударениях, что делало ее речь неотразимой. Ей хотелось подражать и ее хотелось слушать. Она была похожа на Софи Лорен со своими впалыми щеками и большим чувственным ртом. Шпильки с заколками вылетали из ее волос как живые. Все, что бы она ни делала, любое ее движение отличалось такой гибкой пластикой, что глаз отвести было невозможно. Она могла задумчиво молчать весь вечер, и все равно все головы, как мужские, так и женские, были обращены в ее сторону. Порой ее хотелось долго рассматривать, словно картину кисти великого творца.

 

Григорий

 

Григорий лежал на диване в гостиной на первом этаже, вполне одетый, и остервенело хлопал себя по лицу и разным непотребным местам. Удары были хлесткими и разносились по всему дому. Проклятые комары! Так он, пожалуй, весь дом перебудит. Сейчас выйдет сонная мама Вера, обнаружит внизу одетого сына и отправит его спать наверх в спальню. Туда, где давно уже спит не дождавшаяся его Лёля. Почуяв мужа, Лёлька тут же перекатится на его сторону, обхватит его двумя руками, прильнет к нему намертво, свернувшись уютным калачиком, и мерно засопит в подмышку. И тогда он сразу почувствует себя тем, кем он и был на самом деле – сволочью и предателем.

В объятиях жены никогда не было и намека на то, что он был ее собственностью. Она всегда держалась за него, точно ребенок, который боится, что мать сейчас уйдет и исчезнет, оставив его одного в чужом и страшном мире. Конечно же, можно было бы сказать: «Отодвинься, мне жарко!» или «Ты мне мешаешь! Я так не засну!» Но никогда прежде она ему не мешала, и ему не было с ней жарко или тесно. Никогда. И засыпать он привык именно так. Крепко обнявшись и сбившись в тесную кучку на широкой кровати.

Проклятые комары! Хоть бы скорее заснуть и не чувствовать, как они впиваются в него и сосут кровь, эти маленькие вурдалаки! Хоть бы они и вправду высосали всю его подлую кровь до самой капельки! Чтобы он не ворочался, не думал, не перебирал, словно четки, события этого вечера. Он упорно гнал все мысли и остервенело хлопал себя по горевшему от укусов телу. Абсолютно безуспешно, ни разу не прихлопнув ни одного комара. И злился так, как не злился никогда до этой окаянной ночи.

«Лягушек, что ли, в саду развести… – размышлял Григорий, упорно отгоняя свои греховные воспоминания. – Завтра же приведу двух рабочих. Пусть бассейн откопают и водой зальют. Стоп! А лягушкам какая вода нужна? Может, проточная? Да какая разница! – одернул себя Григорий. – Надо будет – и проточную организуем». Пусть бы только жили у них в саду лягушечки, ловили себе личинок и комариков и звонко пели всю ночь, раздувая толстые горлышки. И чтобы цикады стрекотали, водились сверчки. И спал бы он тогда без задних ног, ничего не обдумывал, не гнал свои мысли, не млел от воспоминаний. Что за чушь лезет ему в голову?.. Какие еще лягушки! Кто виноват, что он не спит сейчас в своей спальне как респектабельный надежный муж, не чувствующий себя козлом и предателем. Он клял себя, божился, что это первый и последний всплеск в его размеренной семейной жизни. И знал, как они напрасны и преступны, эти клятвы. Все его тело сладко млело, едва он вспоминал о той, которой грезил многие месяцы. О той, с которой они насилу расстались, с трудом расцепив объятия. И надо же, чтобы ею оказалась именно она. Самая запретная для него женщина.

Он знал, что и она сейчас не спит. Чужая и греховная. Охваченная стыдом и раскаянием так же сильно, как любовью и страстью. И так же, как и он, клянет себя и терзает. Как он сейчас завидовал своим приятелям и сослуживцам, которые так легко, играючи крутили на стороне бесчисленные романы! Не каясь, не мучаясь! Без клятв и обязательств! Они ходили на свидания, как на маевку. И возвращались к семьям, нежные и заботливые, вполне уверенные в завтрашнем дне. Он бешено завидовал этой кажущейся легкости чужих отношений. Никто, казалось, не сводил ни с кем счеты. Никто ни о ком не догадывался, не копил компромат. А чувство вины казалось его приятелям, наверное, пережитком совкого времени. Или все это только казалось Григорию со стороны?.. А может быть, у его коллег по работе были такие же бессонные ночи?.. Так же сгибала плечи тяжесть предательства?.. Что может знать об их мыслях и чувствах он, Григорий, наблюдая со стороны?! Не задерживаясь мыслями на чужих игрищах и забавах. Так ли все легко на самом деле, как кажется ему, Григорию.

– Тяжелый ты у меня человек, Гришенька! – вздыхал отец. – Ох и тяжелый! Что ж ты у меня трудный такой уродился?..

– Я плохой сын? – оскорблялся Григорий.

– Да нет, Гришенька, сын ты у меня что надо!

– А может, брат плохой? – нагнетал Григорий.

– И брат хороший, – виновато соглашался Семёныч.

– Аа-а! – саркастически догадывался Гриша. – Понял! Муж, наверное, отвратительный?! Или отец не заботливый?! Пью, бью, гуляю, денег не приношу?!

– Да нет! Гришка, хватит чушь-то пороть!

– Ну а почему я тогда тяжелый?! – не понимал Григорий.

Отец терялся, затрудняясь с ответом.

Но сейчас Григорий мог бы и сам себе вполне ясно ответить на свой вопрос. Да, тяжелый. Трудный, неудобный. С тяжелой поступью. Даже само его присутствие в чьей-либо жизни сулит проблемы. Так вляпаться! Как будто других на свете женщин ему мало было. Вот именно об нее споткнуться привелось! И как это их угораздило с Люсико?! Ведь они так давно знакомы. Вокруг сотни привлекательных женщин и достойных, свободных мужчин. Ну почему, почему судьбе было угодно, чтобы он зациклился именно на ней, на подруге детства собственной жены, почти сестре, друге дома?! А она?! Ну почему она так на него запала?! Мало чужих парней одиноких?! «Зачем, за что все это?! – грыз себя Григорий. – И чем все это может кончиться?..» Он знал чем… Ничем хорошим! Знал, что не найдет ответа на все свои вопросы ни сейчас, ни потом. Знал, что ложь и предательство – отныне два постоянных его спутника. Ибо он не найдет в себе сил отказаться от этой женщины. «И ни за что не оставлю жену!» – подумал он... Никогда, никогда он не бросит Лёлю. Но как же он будет жить такой раздвоенной жизнью, разодранный пополам между двумя женщинами?! Он застонал, на миг представив Люсико. Она манила его, словно бездна, засасывала, как трясина… И была готова гореть на кострах ада вместе с ним. Он вдруг мрачно подумал, что она была тоже тяжелым человеком. Эта Люсико. Друг дома и домашний доктор. Лучшая подруга его жены. Почти сестра.

 

Конечно же, она не спала, эта Люсико. Она так и просидела за кухонном столом, уронив на руки свою бедовую грешную голову. Сердце ее то пело, то сжималось от страха и раскаяния. Что, что же они наделали? Что натворили?! Все. Все-ее-е! – поняла она, холодея от ужаса. – Все! Это точка невозврата! Разве можно будет теперь делать вид, будто ничего и не было? Разве вернуть их прежние безоблачные отношения? Пусть они притворялись, демонстрируя безразличие, пусть маскировали свои эмоции под напускной непрязнью. Зато все было честно и правильно. Ну и что, что их так тянуло друг ко другу? Зато они тогда были честны и не перешли черту.

Как? Как?! Как она теперь переступит порог этого дома?! Как сможет поглядеть в глаза его домочадцам?! А Лёле… Господи, господи, помоги же мне! Как, как теперь вести себя с Лёлей?! Как всегда, будто ни в чем не бывало? А как видеться с ним у всех на глазах? Тоже как ни в чем не бывало? А ведь надо закончить процедуры Семёновичу… Нет, нет! Она не сможет. Сошлется на болезнь. Ведь может же она заболеть в конце-то концов! И вообще, у нее просто нет времени… может же у нее не быть времени… Слезы хлынули так, будто прорвалась запруда. Она прижала к глазам посудное полотенце и до боли прикусила губу. Слезы не облегчали и ничего не решали в ее жизни. Так зачем они так долго льются, эти слезы?..

Она вскочила. Метнулась в спальню и долго глядела на спящего ребенка. Потом схватила сумку с деньгами и выскочила из дома, заперев калитку.

На стук долго не отзывались, а выглянув в окно, все равно не торопились впускать в дом. Лишь как следует разглядев раннюю гостью, проводили к Зине.

– Ты чего это, девка? Ни свет ни заря прискакала? Ладно, не спала я уже… Совсем невтерпеж тебе? Случилось чего? Ладно, только тебя так впускаю. Другую выкинули бы с порога. Дверь бы другой никто не открыл! Даром, что ли, алабая кормлю! Погадать пришла? Ладно, ради матери твоей покойной расстараюсь. Садись! Она широко зевнула, перекрестив рот.

Небось не ела еще? Это хорошо, карты врать не будут. Всю правду тебе доложат карты мои цыганские. Давай, карты снимай! Да не так. Как ты сдвигаешь? Да не той рукой! Вот так вот! Давно не была. Позабыла всё. Карты по тебе соскучились.

С чем пришла-то? Так погадать торопишься сильно! Ладно, молчи, сама всё посмотрю. Сама увижу! Всю правду расскажу, как есть расскажу, таить не буду!

 

Предсказание

 

Ох-ох, жаль мне тебя, девонька… Ох и жаль! Эх, Люся-Люсенька! Такая красота зазря пропадает! Гулять не хочешь – не так мать воспитывала. А судьбы нет в замужестве. Вот нету и всё! На нет и суда нет! По судьбе идешь, девонька, по судьбе. Замок тут, а ключа нету. Отчего бежишь – к тому и вернешься. Сына родишь. Сыном и успокоишься. Ах, какой красавец о тебе ударяется. Какой соколик! Сильно он тебя любит, и ты к нему ластишься всем сердцем своим. А только зря всё.

Казенный дом разлучит, казенный дом одиночит. Женщина близкая не злодейкой выходит, через нее одиночество, ударяться от нее будешь, от нее страдать будешь, ею и успокоишься.

К замужеству не стремись. Нету тебе счастья вдвоем с мужем состариться. Дети твои – судьба тебе, жаль мне тебя. Даже гадать не хочу. Красавица ты, а мужа нет в судьбе. В кино ходи, так встречайся, замуж не выходи. Гиблое оно для тебя дело – замужество. Красавица ты, а мужа нет на судьбе. Любовь твоя жизнь разрушит, сердце вынет. Всю жизнь будешь за свою любовь каяться. Через мать твою любовь твоя проклята. Чужую карму несешь от людей злых. Любви своей не противься, бесполезно бежать от нее будешь. Сына родишь – сыном и успокоишься. Не себя вини. Судьбу свою. Судьба такая уж вышла… Нет-нет, денег мне не отсыпай столько. Положи бумажку одну. Иди. Расстроила ты меня, девонька. Иди. Потом придешь. Посмотрю, что для тебя сделать можно.

 

Она не помнила, как дошла до дома. И долго стояла во дворе, прислонившись к стволу сирени. В ушах звенело, скрипел и отдавался эхом глуховатый цыганский голос: «Не себя вини, судьбу свою, чужую карму несешь. Судьба такая у тебя вышла. Сына родишь – сыном и успокоишься. Любовь твоя жизнь разрушит и сердце вынет…»

И сердце ее ныло. Нет, никто не должен был ничего знать. Никто не должен был заметить, как голос ей порой не подчиняется, как часто ей бывает трудно улыбнутся, как невыносимо приходить в этот дом. Отшучиваться, не поднимая глаз. И все время держаться из последних сил, заперев на ключ свое сердце.

 

«Люся, Люся, я тебя боюся!..» (На следующей неделе)

 

– О, вот и Люся. Опять пришла садистничать со шприцами и иголками, – скороговоркой приговаривает дед и, кряхтя, поворачивается. – Ну, и куда мне сейчас? Налево, что ли? – жалобно спрашивает Семёныч, приспуская пижаму. – Люся, Люся, я тебя боюся! Вдруг в тебя влюблюся, дорогая Люся! – поет он нарочито плачущим голосом.

Но Тёмка видит, как сжимает дед мышцы и стискивает от страха пальцами подушку. Дед явно не хуже Тёмки боится всех этих шприцов и иголок.

– Пришла, появилась! – капризно высказывает он тете Люсе.

– Появилась, – соглашается Люсико, – и не запылилась, – прибавляет она весело, раскладывая на столе свой медицинский чемоданчик.

– Не запылилась! Нет бы и мне песенку пропеть! – недовольно тянет дед.

– Что пропеть, дядь Зям? – задорно интересуется Люсико, ловко раскрывая пакетики и бряцая стеклянными ампулками. – Ну! Повернулись! Улыбнулись! – громко командует она.

– Улыбнулись… – ворчит дед, – ни любви, ни ласки. Сядь лучше чаю попей, – торгуется Семёныч, – а я полежу еще. Вера, Вер! Люся чай хочет.

– Люся хочет успеть сделать процедуру, пока время не вышло, – ответствует Люсико. – Поворачивайтесь, дядь Зям. Давайте скоренько!

– Проце-ду-уру… – передразнивает дед. – Наобщалась с умниками – с Лёлькою да Гришкой.

– С Лёлькою да Гришкой я хватила лишку, – приговаривает Люсико, склонившись над дедом. – Всё. Готово! А вы боялись!

– Как готово? Опять врешь, Люська! Насмехаешься над старым человеком, – канючит дед, приготовившийся к длительным мукам.

– Да всё уже! – хохочет Люсико, тряся черными кудрями.

– Н-да?! – изумляется уверовавший наконец-то дед. – А я и не почувствовал даже. Вот так. Дожился старый, уже и девушек не чувствую.

– Не девушек, а укол! – наставительно поправляет Тёмка, переживающий за деда, которому все время вкалывают страшные шприцы и ставят какие-то жуткие капельницы. – Не заметил! Не заметил! – прыгает он от радости вокруг деда и вдруг тревожно спрашивает: – А когда тебя еще колоть будут?

– В день святого никогда! – с пафосом отвечает несерьезный дед.

– А куда? – допытывается обеспокоенный Тёмка. – В вену, да? – озабоченно выкладывает он свои медицинские познания и бежит сообщить бабе Вере с мамой, что один укол уже сделали, а дед его даже не почувствовал.

 

Вечером

 

– Все цветешь, Люсико! Молодеешь, хорошеешь все! На чью только радость, душа моя?

– А что? – засмеялась девушка, набирая в шприцы лекарство для инъекций, – обязательно на радость кому-то? Может, я просто вишня белая? – добавила она не без кокетства.

– Так вишня-то белая, она же для пчел цветет, чтобы плоды завязались. Ан нет? – старается для опыления тычинок с пестиками, – ехидно добавил старик. – Слыхала про такое, раскрасавица наша?

– Да вроде бы в школу ходила, Зиновий Семёнович! – улыбнулась Люсико, стараясь попасть в тон беседе.

– Ладно! – ухмыльнулся пациент. – Ты мне, душа моя, вот что расскажи: где яблочки берешь молодильные?

– Где беру – там уже нет больше, закончились все, – отшутилась Люсико. – А вам зачем? – поинтересовалась она, переходя на заговорщический шепот, – тоже понадобились?

– Да что ты! Что ты! Окстись, милая! – замахал руками старик с притворным ужасом. – Так, прицениваюсь… что почем. Пригодится в хозяйстве.

– Да-аа-аа? И для кого же?

– Всё тебе расскажи, всё доложи! – проворчал Семёныч. – Не успеешь один вопрос задать, как уже и сам в допрос вляпался. – Ну, что? Поворачиваться? – закряхтел он. – Давай коли! Садистничай уже, вишня белая.

 

Она наотрез отказалась дожидаться Гришу с его машиной и поспешно распростилась с гостеприимным домом. Потом долго шла по полупустым улицам, подставляя ветру разгоряченное лицо. И все крепче стискивала зубы, не разрешая пролиться глупым и бесполезным слезам.

 

 

Лариса ЮСУПОВА – режиссер, поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1954 г. в Ташкенте. Публиковалась в журнале «Звезда Востока». Автор нескольких десятков детских книг, рассказов и повестей для детей и взрослых. Член СП Узбекистана.

 

Журнал Звезда Востока номер 4-2023 г.