Рассказ: ДЕНЬ ЛОШАДИ. БЕГ

Ноги его будто оторвались от земли. Вдали, там, где небо сливалось с землею, светилась розовая полоса, и жеребенку отчего-то казалось, что по ту сторону розовой полосы неистовый буйный табун мчится в бесконечность, поднимая пыль. Иногда до слуха его доносилось ржание коней из того шального табуна, где все кони были золотого цвета. Сейчас жеребенок скакал на это ржание, на этот зов.

Вдалеке сверкала молния; черные тучи прогоняли золотистые облака.

Все вокруг погрузилось в странное безмолвие. Топот, незадолго до того эхом отдававшийся у него в ушах, – сначала топот табуна, потом его собственный – исчез; жеребенок не слышал ни звука. Он скакал в глухом безмолвии, стараясь слиться с родным табуном, с которым когда-то был разлучен.

Добравшись до берега узенькой, мелкой речушки, жеребенок почувствовал жажду. Прильнул покрытыми пеной губами к холодной-прехолодной воде, бесшумно текущей меж густых трав, воде, впитавшей их аромат. Приятная дрожь охватила грудь, будто озноб пробрал. Пошевелив хвостом, он фыркнул пару раз. Движение воды он ощутил внутри, будто волны его лизнули, и скоро ласковое ощущение тех волн, словно просочившись наружу, прошлось по его коже, мягкой и бархатистой...

Оторвавшись от воды, он поднял голову и, ударив раз-другой копытом о землю, хотел снова ринуться вперед. Но почему-то не тронулся с места. Подняв голову, посмотрел на горизонт. Странно: табун, который искал он, за которым мчался, разбрелся по небу. Кони будто бились в волнах-облаках, плывущих по небу, сопротивляясь надвигающемуся на них страшному селю, стараясь спастись.

Жеребенок, заржав, поднялся на дыбы. Словно крылья выросли у него, и вот сейчас он взлетит за тем табуном – за теми тяжелыми золотистыми облаками. Ведь и мать жеребенка, гнедая кобыла, была в том табуне! Она виднелась за пенистыми, точно молоко, вздымавшимися облаками. Почему же она, гнедая, не слышала зова жеребенка, своего ребенка? Жеребенок заржал еще раз; голос его, ударившись о скалы, эхом вернулся обратно…

И снова ноги его оторвались от земли. Теперь он скакал за тем табуном в небесах. Но табун тот разметало воздушными потоками. Жеребенок чувствовал, что не догнать ему тех коней небесных. Ну и что? Он будет скакать, пока хватит сил, а потом ляжет на душистые травы со вздымающейся грудью и переведет дыхание. Пусть видит мама, какой он у нее славный да лихой. И пусть поразятся его сыновней верностью кони в том табуне…

Жеребенок скакал изо всех сил. Он впервые получил возможность так вольно мчаться за своей сладостной, как весенние травы, мечтой. Жеребенок и раньше, бывало, отправлялся в дальнюю дорогу, но тогда он был рядом с мамой, тогда, опустив голову и размахивая хвостом, он шел следом за ней. Но в нем всегда жила тайная страсть вырваться на свободу, обрести самостоятельность. Отчего-то скучал он в табуне.

А теперь жеребенок был свободен. Мчался во всю мощь за рассеянными по небу конями-облаками. Только странно было: незримая рука будто уводила его от тех коней. До слуха жеребенка порой доносилось ржание матери, постепенно темневший табун облаками уплывал в глубину небес и словно таял. Исчезал на небосклоне.

– Эге-е-й!..

Это был человеческий голос. Жеребенок хорошо знал его хозяина, которого сейчас ему совсем не хотелось видеть. Ему не хотелось видеть и табун. Хотелось найти лишь маму, увидеть ее, услышать ее ржание...

Темнело. В сумерках жеребенок вновь взглянул на небо и увидел, как «кони» «табуна» вдруг исчезли. Он неожиданно стал задыхаться, почувствовал тяжесть в груди, в глазах потемнело. В сером сумеречном небе от мамы не осталось и следа; и ржания уже не стало слышно.

– Эге-е-й!..

Нет, жеребенку сейчас не был нужен хозяин этого голоса. Ему хотелось услышать лишь голос мамы, почувствовать ее запах.

...В небе мерцали уже звезды. Жеребенок замедлил бег, но останавливаться не хотел.

Звезд на небе становилось все больше. Но у них не доставало сил осветить землю. Тяжелый мрак окутал все вокруг.

Подняв голову, он вновь всмотрелся вдаль: впереди, в мрачной темной лощине сверкнуло несколько звезд. Казалось, небесный свод стал им тесен, и они стали спускаться на землю. Инстинктивно замедлив шаг, жеребенок направился к звездам, сверкавшим в лощине. Он увидел, что до того, будто пришпиленные к земле, звезды двинулись ему навстречу. Отчего-то волнами пробежал по телу холодок. Он еще замедлил шаг.

Вскоре он заметил темнеющее пятно позади «звезд» и всем телом вздрогнул. Пятно приближалось, и жеребенок, не помня себя, заржал что было сил и кинулся в сторону. Прибавив скорости, огибая темное пятно с горящими «звездами», он почуял у бедра чужое звериное тело и с силой лягнул его. Тупой удар пришелся по чему-то мягкому. Но, видимо, темное пятно со «звездами» не намерено было отставать от него. Скоро он почувствовал острую боль в боку. В жизни ничего подобного он не ощущал. Собрав силы, жеребенок прибавил в беге и, сведя ноги, опять лягнул преследовавшую его тень: но на этот раз удар был не таким метким. Темное пятно бросилось ему на спину. Жеребенок качнулся, едва удержавшись на ногах, но не упал, резко выпрямился и горько-горько заржал. Острыми, как нож, зубами пятно впилось ему в основание хвоста. Жеребенок, чувствуя струящуюся по ноге горячую кровь, изо всех сил мчался вперед, стараясь высвободиться из лап темного пятна, «звезды» которого жгли его, превратившись в пылающие головешки. Ржания мамы уже не было слышно, как и голоса хозяина – Человека, – недавно звавшего, искавшего его… Силы оставляли жеребенка. Безжалостное темное пятно и не думало оставлять его! Прибавив скорости, оно ринулось вперед. А жеребенок в этот миг остановился. Теперь он оказался прямо перед страшным пятном, на котором по-прежнему горела пара холодных, наводящих ужас «звезд». Такими же страшными казались жеребенку и рассыпанные по небу звезды; наверное, за блеском их тоже кроются коварные тени, в любую минуту готовые броситься вниз, напасть на теряющего силы жеребенка и даже на табун, уже смешавшийся с темнотой. Колени жеребенка задрожали. Кажется, все было кончено. Никогда уже он не услышит материнского ржания; его первое свободное, самостоятельное путешествие, пожалуй, так и завершится. Он больше не увидит табуна, за которым бежал – золотистых коней на небосклоне. Жеребенок встал на дыбы. Заржал. С бедра его набежала на землю маленькая лужица крови. Помедлив, темное пятно, стрелой, выпущенной из лука, вновь бросилось на него. Жеребенок заржал... С этим ржанием слился голос-зов:

– Эге-е-й!..

Увенчанное «звездами» страшное пятно, заслышав человеческий голос, отпрянуло в сторону и снова приготовилось к нападению. В тот же миг раздался выстрел. Луч света прочертил в воздухе дугу. Темное пятно яростно завыло, клацнуло зубами и в мгновенье ока скрылось из виду.

Откуда-то вдруг появился хозяин голоса и, подбежав к жеребенку, провел рукой сначала по голове, потом по его бокам. Ничего не разобрав в темноте, поднес руку в чем-то липком и теплом к носу. Послышалось сдавленное рыдание Человека.

Повернув голову, жеребенок прижался ею к его лицу. Его густая холодная грива коснулась глаз Человека.

Все погрузилось во тьму. Свет звезд небесных землю осветить был не в силах...

На другом конце лощины жеребенок снова увидел ту же пару злых холодных «звезд», и опять холодными волнами пробрало тело. Отойдя от него, Человек осторожно двинулся вперед: наверное, и он заметил пару «звезд» в лощине. Сначала послышался короткий выстрел, потом долгий и протяжный вой...

Поднявшись на дыбы, жеребенок заржал...

Послышался далекий топот ног. Может, то «табун» спустился с небес на землю?..

Погладив гриву жеребенка, Человек надел на него уздечку.

Легкий ветерок... издалека донес отрывистое ржание.

 

САМОУБИЙСТВО

 

…Уже зажили его раны. Хозяин теперь ни на миг не выпускал из виду жеребенка – дома ставил его в конюшню или привязывал к фонарному столбу, а за пределами двора непременно водил за уздечку.

Жеребенок очень скучал по матери, которую давно не видел. Мать же была недосягаема. Вначале он пару раз видел ее в табуне и горестно ржал, вставая на дыбы. Гнедая тоже отвечала ему ржанием. Но подойти друг к другу не было возможности. Ну что сказать о жестокости людей?.. Мать и дитя хотели видеть друг друга! Но… Как бы хотелось капризно куснуть ее в шею, потереться мордой о морду. Почувствовать ее запах и, уперев в землю копыта, встать с нею рядом, взглянуть исподлобья и увидеть, как вырос он за последние дни. Сейчас они уже, наверное, одного роста. Когда еще будут стоять они рядом, когда смешаются их гривы, как густые, пенистые облака.

После того как зажили раны, он стал более бдительным и осторожным. Ему уже не хотелось гнаться за разбежавшимися по небу конями, за табуном – золотыми облаками.

Окрепли передние ноги, вытянулись задние, грива, хвост засветились, заиграли новым ярким цветом. И аппетит заметно прибавился. А после того как его подковали, он, казалось, и выглядеть стал совсем по-другому. На соседских жеребят и молодых коней смотрел уже иначе. И молодые кобылки с кипящими, как родники, глазами тоже посматривали на него как-то по-другому.

Он чувствовал, как бьется сердце у него в груди, как резво течет и играет в жилах кровь. Изменилось и его ржание: от мощи собственного голоса он и сам порой вздрагивал.

Инстинкты влекли его к ровесникам противоположного пола. Словно какая-то скрытая, сумасшедшая сила внутри бунтовала против него самого.

Хозяин по его настроению, кажется, начал понимать, чего он хочет.

 

 

* * *

 

– Сосед, а жеребенок-то твой, вон как вымахал, слава Богу…

– Что значит вымахал?! Настоящий жеребец.

– Хорошая порода… Пусть копыто его будет крепким!

– Чувствую, уже места себе не находит. Кровь играет.

– Пусти тогда в табун.

– Нет… Какой там табун?!. Там кони молодые, кобылы горячие изведут его… Ты на стать его посмотри, на выправку… Это же джейран, джейран…

– Послушай… Хочу спросить у тебя: а что, если свести его с нашей гнедой, а?.. Наша тоже в последнее время проявляет беспокойство. Говорю, может, пыл ее остудит ваш конь, что сейчас бьется с небесами.

– «Ваша» говоришь… Так ведь она и наша тоже, родная мать его… Получить приплод от своего же жеребенка… Нет… Этот жеребенок… С той гнедой… Как же так можно? Грех на душу брать…

– Ну и что же с того, что мать?.. Для лошади что мать, что ребенок… Эх сосед… Как может лошадь согрешить?.. Сейчас с человеческими пристрастиями не разберешься, а ты заладил – гнедая, жеребец… Честь коня бережешь, что ли? Лучше открыто скажи, что просто не хочешь это дело сладить…А то нет…

– Да нет, сосед, ты ничего такого не подумай. Сведем лошадей, пусть побудут вместе… Просто так…

– Ладно, пускай. Вечером пойду на пастбище. Заберу из табуна и приведу. Они, наверное, уже давно забыли, что родня друг другу.

– Пусть бы так… Но маловероятно, что забыли. Как бы там ни было, приводи, а там посмотрим, поладят или нет.

– Завтра дома?

– Да…

– И жеребенок здесь будет?

– Да… Я же сказал тебе, сосед, он уже не жеребенок.

– Нет, пока еще жеребенок. Посмотрим, как он себя покажет. Думаешь, каждый жеребенок может показать себя женихом?.. Ха-ха-ха…

– Да… А я-то что… Посмотрим… Не спеши, сосед.

– Ну, будь здоров, сосед…

– Пока…

 

* * *

 

Услышав материнское ржание, он навострил уши. Хозяин, отвязав его от фонаря, отошел в сторону. Обернувшись назад, жеребенок увидел гнедую. Мать и дитя ястребами бросились друг к другу. Сначала они ласково поприкусывали друг друга в шею, побрыкались, потом стали тереться мордами друг о друга. Их буйные гривы ниспадали волнами на глаза. Дыхание обоих отдавало свежими сладкими травами.

Подойдя к жеребенку, хозяин провел ладонью по его шее. Сосед тоже подошел к своей лошади – его матери – и погладил гриву гнедой, хвост; шлепнул ладонью по крупу. Повернув шею, гнедая грустно-грустно взглянула на жеребенка. Его вдруг охватил какой-то необъяснимый ужас. Глаза матери светились странным холодным светом. Их блеск показался знакомым жеребенку; охватило чувство, что вот-вот покажется страшная, «звездами» увенчанная тень, и мать уже сейчас чувствовала ее присутствие.

Мать приблизила к нему свои толстые, трепетные, со стекающей слюной губы. Стала языком вылизывать его окрепшую в последние дни шею. Сосед же все похлопывал ее по крупу.

Хозяин что-то нашептывал жеребенку на ухо. Сердце у него прыгало в груди, тело окатывали мягкие волны, колени дрожали. Он не просто чувствовал ток крови, почти слышал ее журчание. Уши его навострились. Губы подрагивали. Слюна лошадей смешалась.

Сосед отвернул голову лошади в сторону. А хозяин жеребенка гладил ему передние ноги и все шептал что-то на ухо. Будто молитву читал.

Теперь мать и жеребенок стояли не рядом, а друг за другом: впереди мать, за ней – жеребенок. Широкий круп матери упирался ему в морду. Мать стояла ниже в небольшой канавке и спокойно пофыркивала.

Жеребенок ткнулся носом в крестец лошади. Знакомый родной запах был приятен… Вдруг потянулся и отошел назад, заржал и встал на дыбы; как будто вдруг понял, для чего стоящие рядом люди поставили его сверху над канавкой позади матери, подталкивая к ней. И мать точно так же поднялась на дыбы, прочертив над головой соседа большую дугу. Мать и дитя стояли лицом к лицу, глаза в глаза, грудь к груди, застыв и напоминая гранитный памятник.

 

* * *

 

– Твой жеребенок, сосед, не прошел испытания.

– Я же говорил тебе… Они – мать и дитя… Мать и дитя… Понимаешь?

– Ну и что? Мы их что, держим как пример нравственности для людей? Лично я свою лошадь, как только ожеребится, и запрягать в фаэтон стану, и к сохе приставлю…

– Лошадь, сосед, не для повозки и не для плуга.

– А для чего?

– Для выездки…За ней ухаживать надо, холить ее, лелеять…

– Что?.. Хм… «Холить…» Женщина она, что ли, или жена, чтобы холить ее? Ладно, ладно, сосед… Не надо излишних речей… Так что делать будем? Твой-то женихаться будет или нет?

– Сам же видел, что получилось…

– Видел, видел… Но что делать, если во всем табуне нормального жеребца нет. Все кривые да косые, уроды. Ты ведь сам продал мне лошадь, вот я и хочу: пусть от своей же породы и понесет.

– Думаю, дело это не сладится.

– Нет, сладится…

– Сладится? И как же?

– Завяжем глаза обоим…

– Даже не видя, они узнают друг друга по запаху.

– Знаю все это. Конь – животное чуткое. Но я и это учел.

– И что?

– Обоим завязываем глаза, а тела натираем свежим навозом. Тогда и не увидят они друг друга, и не почуют. Животное, сосед, каким бы чутким ни было, но по части хитрости до человека ему далеко… Ха-ха-ха…

– Но ведь это же грех…

– Почему грех?.. Животному какая разница?.. Или что, это дело невиданное и неслыханное?

– Я знаю характер своего жеребенка. Он не подойдет к животному, от которого разит навозом.

– Вижу, сосед, уж больно ты щепетилен. Но я и это продумал…

– Что же ты придумал?

– Вначале мы к твоему жеребцу подводим разогретую кобылку из стада. Когда они поладят, найдут общий язык, я подведу свою лошадку. Тогда ни распаленная лошадь не признает жеребенка, ни разохотившийся жеребец не узнает лошадь в свежем навозе… К тому же глаза у обоих будут завязаны. Что скажешь на это?

– Ладно, как стемнеет, приводи лошадь.

– Нет, отложим до рассвета. Ведь говорят же: утро вечера мудренее. Не так ли?..

– Да, так… Будь по-твоему…

 

* * *

 

Мир объяла тьма…

Перед глазами его плыли маленькие «звездочки»…

Веревка на шее коня натянулась. Кто-то большой грубой палкой осторожно подталкивал его вперед.

Чтобы избавиться от неприятного запаха, конь резко дернулся в сторону.

Потом по спине его заходила чья-то ласковая рука. Он узнал эту руку: то была рука хозяина. По его прикосновениям он понял, что хозяин на что-то его воодушевляет.

Неприятный запах исчез и ноздрей коснулся другой запах, чужой. Но приятный. Глаза его были завязаны, поэтому он не видел стоящей перед ним пофыркивающей лошади, что стала потом лизать ему шею и мордой лохматить гриву. Дыхание ее пахло свежими горными травами.

Жеребенка пробрала приятная дрожь. Сердце подпрыгнуло в груди. В ушах застучало, неведомое ему желание толкало его вперед. Он вздыбил передние ноги. Но ему как будто что-то мешало. Он еще несколько раз вставал на дыбы, и опять почему-то натягивали уздечку, сдерживая его.

А незнакомые сладостные волны все толкали вперед. Невидимые же руки, натягивавшие удила, выводили из себя. Бурные волны страсти вперемешку со злостью охватили его. Никакая сила, никто не смог бы сейчас его остановить. Исчез даже страх перед плывущими глазами-«звездочками».

Поднявшись на дыбы с поджатыми к груди передними ногами, жеребенок змеей вытянул шею вперед; аромат горных трав куда-то исчез; в нос опять ударил отвратительный запах. Инстинктивно он почувствовал, что перед ним другая лошадь. Его обманули… Ах коварные люди… Но было уже поздно. Жеребец поднялся. Свои окрепшие, сильные ноги он поднял на широкий мягкий круп часто-часто переступавшей перед ним лошади… Тело лошади дрожало…

Приятная усталость разлилась по телу коня…

Люди радостно кричали…

Потом жеребенок услышал знакомое ржание…

Он отпрянул назад. Стал бить копытом о землю. Знакомая подрагивающая рука хозяина сняла повязку с глаз охваченного беспокойством животного.

Он успокоился. Его большие черные застывшие глаза уставились в поникшую и словно чуть искривившуюся морду гнедой… это была его мать… Зловонная мать повернула голову и устало, нехотя приблизила морду к голове жеребенка. Тот отпрянул в сторону, ноздри его раздулись и задрожали.

Собравшиеся люди пораженно смотрели на гнедую и ее жеребенка.

Жеребенок поднялся на дыбы и дико заржал. Спокойное небо вдруг точно расколола молния. Пущенной из лука стрелой взвился к небу жеребенок и со всего размаха бросился на землю. Голова его гулко ударилась об осколок скалы…

Изо рта жеребенка потекла струйка крови.

Над набежавшей кровавой лужицей вскоре закружила мошкара…

Лошадь-мать, тяжелой осторожной поступью подошла к жеребенку и склонила над ним голову. Из ее помертвевших глаз капали крупные слезы…

Взволнованные голоса людей полнили округу.

Солнце стояло в зените.

До появления звезд на небе было еще далеко.

Издалека доносилось лошадиное ржание. Кажется, табун с летнего пастбища спускался к зимовью.

 

КОНЕЦ

 

– Слушай сюда, сосед, по-моему, худшего между людьми и быть не может. Говоришь мне, что лошадь ничто, что же из-за нее ты такое безобразие творишь? «Это я-то творю безобразие?» – скажешь ты. Да, ты лжешь самым бессовестным образом… Ты весь с ног до головы лживый, фальшивый человек, сосед… Причем не сегодня ты таким стал, ты еще тот аферист. Может, я не прав? Вот ты – работник культуры, заведующий клубом – должен быть культурным человеком. Но в тебе культуры и в помине нет. Лично я ничего подобного в тебе не замечал.

Говоришь, что такое лошадь, чтобы из-за нее… Так дело же не в лошади… А даже если и в ней. Разве это не важно?

Ладно, лошадь оставим в стороне. А как назвать твои проделки до этого? «Какие проделки?» – скажешь ты. Не виляй, сосед! Как будто не знаешь, о чем речь!.. Хорошо знаешь… что сначала ее любил я. Да, да, ее… И она меня любила. Ты неправильно поступил, не по-мужски, когда перешел мне дорогу. А та неразумная девчонка влюбилась в твою крахмальную сорочку, наутюженные брюки и цветастый галстук. Она хорошо знала, как я люблю ее. Это знали все. Весь мир об этом знал. Говоришь, старый это разговор? Нет, такие разговоры никогда не устаревают. Не прикидывайся непонимающим, непонятливый мой, слушай… Мы с той девушкой обет друг другу дали… Если хочешь знать правду, я с ней каждый день встречался. У арыка, в поле, в лесу… Да где только не встречались… Если ты честный человек, зачем влез в наши отношения? Заморочил голову девушке. Разрушил высоченные дворцы, что выстроил я в сердце своем. Горем сдавил грудь мою…

Мы с самого детства были соседями… Что с того, что ты выучился? Что с того, что я не учился, оставшись здесь, сирот поднимал? Разве это не важно? Я вырастил и выучил всех своих братьев и сестер. А ты? Ни один из братьев, что тебя вырастили, помогли выучиться, сейчас с тобой не разговаривают. А сестры, как я слышал… Не буду говорить, чем они, сестры твои, занимаются… Ты сам это хорошо знаешь… Пусть казан кипит под крышкой.

Я хорошо знаю, что женщина, которую сделал своей женой, с которой спишь каждую ночь, не любит тебя. Она терпеть тебя не может. Откуда я это знаю?.. А что тут знать! Я вижу это по ее лицу, по поведению, по настроению. Мы ведь соседи. Каждый день встречаемся. Так если хочешь знать, сердце ее по-прежнему принадлежит мне. Что с того, что у вас ребенок?.. Что с того, что и я женат? Любовь никогда не умирает. Это ведь не вопросы культуры, в которых ты что-то смыслишь. Это вопросы любви, сосед, любви!.. А что ты понимаешь в любви? Если бы понимал, не мучил бы ее, эту женщину. Ты же используешь ее вместо лошади, вернее, как лошадь, работать заставляешь по дому, по хозяйству. Она стирает твое белье, из леса дрова таскает, за скотиной твоей смотрит (о детях уже не говорю), чистит хлев, дышит водочно-сигаретным духом твоим. Я прекрасно все это вижу. И она меня видит. Видит, как я отношусь к своей жене, хоть и не по любви женился на ней. Не гружу ее непосильной работой. Пусть не было между нами любви, когда поженились, но сейчас я люблю ее как мать моих детей. Слышал, что ты кое-где посмешищем меня выставляешь. Якобы я дома и мужскую, и женскую работу делаю, чуть ли не пеленки детские стираю. Ну и что?.. Правильно делаю! Разве женщина не человек? Разве ты не читал нигде, не слышал, что женщина – наша мать, сестра, дочь?.. Чтобы знать это, не обязательно где-то учиться, заканчивать школы, быть заведующим клубом, обучаться культуре, сосед! Это у человека в крови должно быть.

А я тебя и человеком-то не считаю… Возможно, и ты со мной не считаешься; замечаю, что при встрече, как осел, склонив голову, проходишь мимо. Но перед приезжими из города или еще откуда-нибудь виляешь хвостом, юлишь, подхалимничаешь. Кое-что и мы в этой жизни понимаем. Я никому не кланяюсь. Сам себе голова и слову своему хозяин. Хоть и рубашка у меня не накрахмалена, и брюки не выглажены, а галстука в помине не было, стирку дома делаю сам и даже прибираюсь, но считаю себя настоящим мужчиной. Потому что ни от кого не завишу, потому что хозяин своей лачуги – я. Я не набиваю себе живот, нахваливая то одного, то другого, а честно зарабатываю свой хлеб, сосед.

Что с того, что ты выучился? На самом деле, ты неуч из неучей. Я каждый день слушаю радио. Знаю, где что в мире творится. А ты? Поесть да попить – вот и все твои заботы. Хоть и лукавишь, подхалимничаешь ты, но не понимаешь. А я и людей понимаю, и птиц, и зверей. И деревья, и травы… Даше земли язык мне понятен. А ты?..

Я, сосед, может, и простил грехи твои, и никогда о прошлом не напомнил бы, но из-за этой истории с лошадью никогда тебя не прощу.

Чтобы заготовить на зиму дров, пришлось мне вывести лошадь свою на базар, выставить на продажу. Деньги такая вещь: то они есть, то нет. В тот год запасы иссякли. Ни дров купить было не на что, ни хлеба, ни муки. Нет, бедным человеком я себя не считаю. Но что поделаешь, если иногда запасы кончаются и у людей, не считающих себя бедными… В общем… Как назло, в тот день, ведя лошадь на поводу, у базара я встретил тебя… Помнишь, наверное. Лучше б не было того дня. «Как дела, сосед?» – спросил ты. Я же врать не люблю. Сказал, что привел вот лошадь на продажу. А ты ответил, что пришел как раз лошадь покупать. Честно говоря, удивился я: зачем тебе лошадь? Но ты сказал, что весь базар обошел, а подходящей лошади не нашел. Ищешь, мол, статную, молодую, спокойную, красивую лошадь. И бесстыже заявил, что давно заприметил мою лошадь, но сказать не решался. А потом стал уговаривать меня: «Зачем чужим да незнакомым продавать лошадь, продай лучше мне, деньги у меня при себе». Что-то кольнуло меня тогда в селезенку. Хотел сказать, мол, сосед, когда-то ты увел у меня любимую, а теперь и лошадь прибрать к рукам хочешь… Зачем тебе лошадь?.. Разве знаешь ты ей цену?.. Но смолчал, а потом и согласился. А что было делать? Платят деньги, покупают лошадь, ну и на здоровье! К тому же, лошадь продаю, но мне остается ее жеребенок, ничем не хуже ее.

Только через неделю я узнал, для чего тебе нужна была лошадь. Вернее, убедился в том, что она тебе вовсе не нужна. Да, через неделю после того, как купил ты лошадь, я услышал, что у тебя гость, и сам увидел его: худой, длинный, лысый. Обычно лысыми бывают люди толстые, может, это и не так, я говорю о виденных мною толстяках, это был первый худой лысый человек, которого я видел. Лысина того человека, конечно, к делу никакого отношения не имеет. У этого худого, длинного, лысого человека была своя беда, какая-то болезнь одолела его (название ее говорили, но я позабыл), и врачи посоветовали ему поездить верхом. Тот человек, как оказалось, был твоим главным начальником в городе. И лошадь купил ты для этого худого, длинного, лысого человека. И деньги на лошадь дал тебе он. Твой гость каждый день садился на мою лошадь (правда, моей она уже не была), ездил по горам, пастбищам, свою болезнь лечил. Я в свое время от души и не поездил на своей лошади. А твой гость гонял мою лошадь нещадно. У бедной лошади живот к спине чуть не прилип. Название болезни твоего гостя я позабыл, но говорили, что она лечится верховой ездой, а после выздоровления чуть ли не в юношей мужчины превращаются. Вот и гость твой тогда у нас на глазах за несколько дней помолодел, поздоровел и скоро уехал в город. А после отъезда его до меня доходили кое-какие разговоры. Обычно в наших краях не любят такого рода разговоры, да и я не хочу углубляться в них, как бы там ни было, твою честь я считаю своей честью, хотя бы потому, что женщину, имя которой связывали в тех разговорах с именем твоего гостя и которую ты зовешь «своей женой», я когда-то любил… любовью, похожей на сказку.

После отъезда гостя полноправным хозяином лошади стал ты. По твоему поведению я понял, что тот худой, длинный, лысый гость больше не приедет в твой дом продолжать лечение, потому-то после отъезда гостя отношение твое к лошади (моей лошади) стало поистине враждебным. Я, может, и это стерпел бы. Но вскоре ты сотворил такую подлость, которую я тебе никогда не прощу. И себе этого никогда не прощу. Ты уговорил меня свести лошадь с ее собственным детенышем. Я тебе не раз говорил, что это грех. Ты же, смеясь, отвечал, что животное – оно и есть животное, для них не имеет значения, мать то или ребенок, брат или сестра. Я того золотистого жеребенка спас от смерти, от волчьих клыков и по-твоему наущенью сам же бросил его в лапы смерти. Бедный жеребенок… он после связи с матерью своей, бросился оземь и умер. (Не знаю, желают ли коням царствия небесного…) По-моему, у него был инфаркт. (Не знаю, бывает ли у коней инфаркт…) Я своими руками похоронил жеребенка, смертью смывшего свой грех. Среди родственников и соседей были такие, что осуждали меня, смеялись надо мной; хотели, чтобы чистейшее, цветами благоухающее мясо молодого коня я отдал их свирепым, здоровым псам. Я же своего жеребенка похоронил. Может, ты даже родных своих так не хоронил, сосед, как я его. Мое животное было гораздо благонравнее такого человека, как ты (не знаю, можно ли назвать тебя человеком?), намного нравственнее. Ты хотел испробовать на животном свое хитроумие. Но животное не приняло твоих проделок, бросилось оземь и погибло, может быть, от инфаркта.

После того случая я долго не мог прийти в себя. Но ты даже после всего случившегося вел себя спокойно. То привозил из лесу дрова на лошади, то приставлял ее к сохе. Казалось, ты все это делал мне назло, сосед. Вероятно, и меня хотел довести до инфаркта, как моего жеребенка. Жена по лицу моему читала все, что я переживал. Она хорошо знала, о чем я жалею. Говорила, ну что такое лошадь, что ж я так из-за нее переживаю? Не мог же я сказать ей, что этот сукин сын, сосед, сначала увел у меня любимую, а потом и лошадь. Теперь же обеих использует, как скотину, бьет, ругает назло мне… И жена, и лошадь, имея глаза, лишены света.

Мне думается, что и жена, и лошадь воистину становится нам каждая другом сердечным. И хорошая жена, и хорошая лошадь никогда не оставят человека в беде…

Постепенно у лошади начал расти живот; значит, моя лошадь (что с того, что теперь ты ее хозяин, сосед?) понесла от моего жеребца (что с того, что его уже нет на этом свете?) и родит теперь нового жеребенка. Но ведь это грех. Днем и ночью молился я Аллаху, чтобы что-нибудь случилось с этой гнедой. Ты только посмотри, я – мягкий, добрый человек, любящий лошадь не меньше жены своей, – прошу у Аллаха смерти для лошади. Честно говоря, пару раз было у меня желание взять старую двустволку и всадить пулю лошади в голову, отправить ее на тот свет. Но потом я отказался от этой мысли. Однако Аллах все-таки услышал меня… За несколько дней до того, как ожеребиться, лошадь у леса растерзали волки, естественно, вместе с приплодом. Сказать по правде, в день, когда погибла лошадь, я плакал, не знаю, от радости или от печали?

Видя, как ты, сосед, разозлился, когда узнал про лошадь, я подумал, что и ты, небось, всплакнешь. Но ты, раскрасневшись, ругал кого-то. Нет, не волка, загрызшего лошадь, ругал живых и мертвых из рода того, кто продал тебе лошадь, кто продал и пожадничал, продал и пожалел. А человеком тем был конечно же я, ведь я же лошадь продал. Так что ругал ты меня. Привязав останки лошади к трактору, ты приволок ее во двор, чертыхаясь, порубил на куски, в том числе и не родившегося жеребенка, и бросил собакам. Все это я ясно видел и слышал со своего. Кровь у меня почернела, но я молчал. Думал: человек же он, сейчас зол, сердит, вскоре остынет, успокоится. Однако ты и не думал успокаиваться, кажется. Через какое-то время, как сумасшедший, с топором в руке ты бросился в дом. Из дома донесся крик. Я не выдержал и кинулся к вашему дому. Из открытой двери доносились крики и рыдания. Жена, твоя жена – моя бывшая любимая – билась в конвульсиях на полу в луже крови. В той же луже крови лежал окровавленный кусок чего-то. Женщина потеряла ребенка. Ребенок был мертвым. Расширившиеся от страха и муки глаза женщины напоминали кровавые плошки; увидев меня, она закрыла лицо руками. В это мгновение перед глазами моими почему-то появились вдруг твой худой, лысый гость и мой разбившийся об землю жеребенок. Тело мое пробрала дрожь. Схватившись за сердце, я упал на пол. Очнулся, у себя дома в постели. И вот уже сколько дней лежу с инфарктом…

…Сосед, как только встану, я скажу тебе все, что думаю, все, что накопилось, прямо в лицо, прямо в глаза. Сколько же можно жить с этой болью, с этим горем, все это носить в себе? Я – создание Божье, никогда не знавшее, что такое болезнь, теперь понял, что человека до болезни, до инфаркта доводят скорбь, горе и печаль…

И хочу поведать тебе все свои печали, сосед. Даст Бог, поднимусь с постели…

Не знаю, поймешь ли меня правильно?

 

* * *

 

– Теперь помянем покойного… Прошу соблюдать тишину. Ведь это поминки. Кто там дымит папиросой?.. А ты, брат, чего смеешься?.. Да, да, я к тебе обращаюсь… Кем ты приходишься покойному?.. Соседом?.. Близким соседом… Да, так очень хорошо… От чего, от какой болезни умер покойный?.. Два раза подряд инфаркт перенес?.. Да, таков мир… Что поделаешь?.. Да упокоит его душу Аллах. Помянем его… Аминь.

 

Перевод с азербайджанского Медины ЭЛЬДАРОВОЙ.

Фируз МУСТАФА

ж. Звезда Востока, № 2, 2019 г.