По району скачет дождь. С паузами, урывками. Прыгает на дерево, копошится в ветвях, путается и валится на асфальт. Поднявшись, он бежит по проезжей части, будто на скачках обгоняя автомобили.
Дождь в Ташкенте добрый, он не бьет по лицу, он целует щеки, гладит руки. Это вовсе не тот дождь, что загоняет людей в дома и ближайшие магазины, напротив, он смывает серость города и усталость его жителей.
Просыпается сам город. Потягивается трамвайными линиями, зевает гудками электричек. Женщина, сама того не подозревая, подметает огромной связкой прутьев у самого основания раскинувшейся радуги. Мальчик спешит куда-то с целлофановым пакетом в руке. Он раздут, как круглая колба, в нем булькает вода. Оттуда таращатся испуганные глаза оранды – золотой рыбки с шапочкой на голове, смешно надвинутой, как хорезмская чугурма. На светофоре неподвижно сидит ворон, будто для того, чтоб переключать его. Когда зажигается красный свет, глаза его зловеще загораются и, кажется, что он вот-вот гаркнет: «Nevermore».
Просыпается и Фархад. Он слышит за окном топот дождя и радуется утренней свежести. Но настигнуть дождь он не успевает: пока умывается, завтракает и спускает с пятого этажа велосипед, тот успевает убежать в неизвестном направлении.
Он разматывает длинную цепь замка велосипеда, закидывает за спину рюкзак, бодро крутит педали. «Если б доучился в универе, наверное, легче было бы найти работу», – размышляет он каждое утро. Но сегодня все иначе. Фархад почему-то уверен, что именно сегодня он наконец найдет работу, которую уже полгода ищет. Вот на что способен ташкентский дождь – беспричинно вселять надежду!
Фархад решает сменить маршрут, проехаться по маленькой аллее, где, взявшись за руки, выстроились в два ряда чинары. Он вспоминает слова покойного отца: «Когда Богу становится скучно, он спускается на землю и прогуливается по старым улицам Ташкента, бродит среди раскидистых чинар».
Воспоминания тянутся бесконечно, зыбкой вязью цепляясь друг за друга. Вот Фархад рыбачит с отцом… Серебряный карась барахтается на крючке. Солнце переливается разноцветными блестками на его чешуе, слепит глаза. Рыба срывается, падает в воду. «Может, она и умрет от раны, оставленной крючком, но сегодня рыба нас победила», – объясняет отец десятилетнему Фархаду.
Воспоминания рушит истошный визг электропилы, обрывает их, возвращает велосипедиста в реальность. Дюжина смуглых, прокаленных на солнце людей рубит на аллее деревья. Кто топором машет, кто пилой вопит. Рядом гудит техника. Черный дым из трубы трактора смешивается с терпким запахом оголенной коры и едким туманом расползается по округе. Земля устлана ветвями платанов, а листья растопыренными пальцами припадают к земле, словно молятся. Молодой человек останавливается, сбрасывает рюкзак, бежит к работникам.
– Что вы делаете? – кричит он на бегу. – Почему пилите деревья? Кто вам дал право?
Парня никто не слышит. Электропила распиливает и его голос. В самой гуще древесной бойни стоит человек. Белая рубашка с коротким галстуком, ежедневник с ручкой и беспрестанно звонящий телефон выдают в нем начальника-бригадира. Фархад перепрыгивает через мертвые чинары, бежит к нему.
– Жить надоело?! – перекрикивает начальник вой пилы. – Здесь работа идет, чё те надо?!
Парень не здоровается, не представляется, сразу накидывается на бригадира… Тот молча разглядывает молодого человека. Взгляд скользит от сандалий до кепки. Верхняя губа бригадира небрежно корчится в ухмылке.
– Ты кто такой? – спрашивает он наконец. – Журналист, что ли?
– Да, – врет ему Фархад, – журналист!
– Ну тогда тебе в хокимият, все вопросы к ним, что ты ко мне-то пристал? –почти кричит человек, хотя пила уже смолкла. – А вы что расселись, дангасалар?! – накидывается он на работников. – Нам завтра объект сдавать, а вы тут рты раззявили, сволочи!
Фархад возвращается к велосипеду, подбирает рюкзак, оборачивается назад. Там, изогнувшись от боли, дрожит листьями чинара, тянется к нему ветвями, будто просит о помощи. Он спешно разворачивает велосипед и что есть мочи мчится в сторону хокимията.
* * *
Фархад еще не знает, что в городском управлении он потеряет целый день.
Сперва его вовсе не пустят в здание без предварительной записи:
– А паспорт где? – спросят его на проходной. – Куда ты без документов лезешь? Не положено!
Затем он будет долго искать ответственного чиновника. У двери кабинета того самого чиновника будет ждать его возвращения с совещания, а чуть позже ждать с обеда. Наконец, чиновник выслушает его и направит к другому чиновнику. Тот в свою очередь к третьему. Так ничего и не выяснив, измученный и голодный, Фархад вернется обратно на аллею и ахнет!
Перед ним – совершенно голая аллея с подступившими вплотную домами, длинный бетонный ковер-дорожка, заваленная деревьями и захлестнутая нескончаемым потоком света. Громко ругаясь и подтрунивая друг над другом, рабочие рубят последние три чинары.
Вздрогнув, Фархад соскакивает с велосипеда, который с грохотом падает на землю, швыряет рюкзак в сторону и с кулаками кидается на ближайшего мужчину с пилой.
* * *
Что-то остро ноет внутри, то ли от ударов, то ли это иная боль. Фархад прикладывает ладонь к груди, боль не отпускает. Он поднимается, шатаясь идет к ближайшей чинаре, прислоняется к ней, запрокидывает голову. Над лиственной кроной медом ползет темное небо. «Молодая еще, – Фархад гладит чинару, – пожить бы ей еще лет пятьсот…» Прихрамывая, он добирается до велосипеда, разматывает стальную цепь замка, возвращается к чинаре. У ее основания он обматывает себя цепью и, обняв ствол дерева, пристегивает себя к нему, ключ же прячет во рту.
– Вой, вой! – удивляется мужчина в кепке, приметив привязанного к дереву Фархада. – Э-э-э, мужики! Сюда! Смотрите! – кричит он и машет руками.
Тотчас же вокруг последнего на аллее дерева собирается толпа.
– Чё, пацан, мало тебе было? – смеется кто-то.
– Может, тебе еще врезать? – предлагает другой.
– Ладно, ребят, валим отсюда, поздно уже, – долговязый мужик вытирает рукавом пот, размазывая опилки по лбу. – Что скажете, шеф?
Бригадир кивает.
– Завтра срубим ее, дело плевое, и дрова заодно погрузим. А этот, – он кивнул на парня, – пусть хоть всю ночь тут с ней обнимается, придурок!
Они бросают инструменты в железный ящик, камнем вешают на него замок и уходят прочь.
Бригадир с отвисшим галстуком подходит к Фархаду ближе, обходит дерево. Долго молчит, подбирает слова:
– Слушай, сынок, ты на нас-то обиду не держи, работа у нас такая, понимаешь? – голос ласковый, доверительный. Теперь бригадир не кричит, почти шепчет. – Ты лучше вот что скажи мне, зачем тебе все это, а?
Он разглядывает заплывший глаз парня, цокает, протягивает носовой платок. Тот отворачивается.
– Ты же еще сопляк, ну сколько тебе? Двадцать пять? Двадцать семь? Шел бы лучше с девушками гулять, в интернете сидеть, ну или пиво пить, в конце-то концов. Тебе больше всего надо? Отвечай, когда тебя старшие спрашивают! – выходит он из себя.
Фархад молчит, только крепче прижимается к дереву, будто к гробу отца. По щеке течет что-то горячее, густое, то ли слеза, то ли кровь, в сумерках не разобрать. Фархад вытирает щеку рукавом и снова плотно прижимается к стволу, будто сейчас бригадир отберет его.
– А-а-а, я понял! – начальник улыбается, меняется в лице. – Ты, небось, долю хочешь? Верно, гринпис? Ты только скажи, вопрос-то решаемый.
– Здесь над нами Бог, – произносит Фархад еле слышно.
Бригадир дергается, наклоняется к нему ближе:
– Чего? – переспрашивает.
– Когда Богу становится скучно, он здесь гуляет... гулял среди вот этих вот чинар, – кивает Фархад на землю, где бездыханно лежат тела павших великанов.
Начальник повисает над ним, застывает от изумления, не в силах отвести от него взгляд, потом истошно хохочет.
– Дурак! – хрипит он сквозь удушающий смех, вытирая слезящиеся глаза галстуком, и шагает прочь.
«Дурак!» – слышится еще несколько раз в темноте. – «Дурак!»
Аллея пустеет, сиротеет. Деревья покойно лежат, как солдаты на поле боя. Не пройти, не проехать. Лишь ночь аккуратно пробирается между ними. Фархад стоит, обняв последнюю чинару. Долго стоит. Дышит тяжело, ноги не держат. Наконец он достает изо рта ключ, снимает замок. Подходит к ящику с инструментами, ломает его ногой, находит в ящике топор и несет его к дереву. У самого подножья он медленно поднимает его высоко над головой. Свет проезжающей машины мерцает на лезвии. Фархад закрывает глаза, звериный крик вырывается наружу и тяжелый топор вгрызается в ствол.
«Дыкхх!»
Где-то между домами, во дворе, отчаянно вторит эхо, затем глухое шипение: «кххх…»
Дерево дрожит, будто его внезапно облили ледяной водой.
«Дыкхх!» – опускается второй удар с душераздирающим гортанным звуком.
Фархаду мерещатся стоны чинары, но открыть глаза он не решается и от этого сам кричит отчаяннее, злее, безнадежней.
«Дыкхх! Дыкхх! Дыкхх!» – крики заглушают звон топора.
«Дыкхх! Дыкхх!»
Что-то брызжет ему в лицо. Дождь? Слезы? Кровь чинары?
«Дыкхх! Дыкхх!»
Поднимая и опуская топор, Фархад воет как раненый зверь, чье потомство только что истребили охотники.
«Дыкхх!»
Наконец топор замирает. Эхо растворяется… Чинара жалобно скрипит, испуская дух, застывает на мгновение, затем бесшумно ложится на мертвые деревья.
Журнал "Звезда Востока", № 4
