Баходир ДЖУРАЕВ. Рассказ "ЗАИКА"

В городе, где я родился, где прошли мои детские и юношеские годы, больше полувека существует площадь «Пяти тополей», почти не изменившаяся с тех времён, когда я ребёнком увидел её впервые. Тогда по ней с шумом проезжали трамваи, троллейбусы, изредка машины, а чаще лошади. Окружали её дома сталинского типа, магазины, гастрономы, кинотеатр, и завершалась вся архитектурная композиция высотной четырёхарочной постройкой, центральным входом в парк. На крыше постройки стояла целая скульптурная группа трудящихся: рабочих, колхозников, военных в лётной форме и представителей научной интеллигенции с циркулем и книжками в руках. Меня удивляло, почему эти окаменелые люди так высоко на крыше, а не на земле. Хотя потом уже, позже, внутри этого чудесного парка с огромным озером, островами и горбатыми мостами, в густой чаще деревьев, на фоне лодок и качелей стояли побеленные скульптуры пионеров с горном и барабаном и удивительно красивые, легко одетые девушки, толкающие диски, ядра и копья. Но самой привлекательной в парке была детская железная дорога. На её конечной станции за кирпичным забором находилась территория музыкального детского дома, куда я попал в возрасте восьми лет. И в первое время, находясь уже там, гудки тепловоза разрывали мою душу, звали меня к другой, вольной, привычной, домашней жизни, и мне хотелось перемахнуть через высокий детдомовский забор, забежать в первый же вагон трамвая и уехать от всей той жизни, в которую я попал. Я всё время думал, тосковал, всей душой тянулся, рвался домой, к маме, бабушке, сестрёнке, мечтал приехать и увидеть свою родную улицу, открыть нашу толстую дубовую дверь, услышать её до боли знакомый скрип. Втайне, со слезами думая об этом, я представлял, как вбегаю в наш маленький двор, спешу через террасу в большую комнату, вхожу, и бабушка, удивившись, увидев меня, переполняется немыслимой радостью. И я её крепко обнимаю, глубоко вдыхая приятный запах её шерстяной кофты.

 

* * *

 

В один из прохладных, ясных, солнечных сентябрьских дней мама, ничего не говоря, отвела меня в ухоженный, чистый, зеленый двор с памятником Ленина. Отовсюду слышалась музыка: кто-то играл на рояле, кто-то на скрипке, где-то дальше пел хор и мягко звучал баян. Мы вошли в комнату, где сидела приятной полноты женщина лет тридцати, с красивым лицом, с тёмными приглаженными волосами, собранными в клубок на затылке, в очках в роговой оправе, и строгом тёмном костюме.

– Здравствуйте, – мягко поздоровалась она, снимая очки. – Вы к директору?

– Нам нужна Вера Михайловна, заведующая музыкальной школой, – чуть смущаясь, сказала мама.

– А… – улыбнулась она. – Вы, наверно, от Фаи Соломоновны?

– Да.

– А я и есть Вера Михайловна, я вас дожидаюсь. Идёмте в музыкальный класс. Я соберу педагогов, они проверят вашего мальчика.

Мы вошли в ближайшее здание с длинным коридором, где было множество дверей, за которыми звучала музыка. Вера Михайловна привела нас в пустой тёплый уютный класс с широкими книжными полками с нотными книгами и несколькими портретами великих музыкантов. Комната мягко освещалась лучами солнца. В центре стоял рояль, зачехлённый в серую ткань, недалеко от него – письменный стол и несколько стульев.

– Проходите, не стесняйтесь. Я сейчас, – сказала заведующая и вышла.

– Мама, что сейчас будет? – со страхом спросил я.

– Ты, главное, не бойся и не волнуйся. Придут учителя музыки и проверят музыкальный слух, твоё пение, чувство ритма. Ты вспомни, как ты пел на праздничных утренниках в детском саду и в школе, как с тобой работала Фая Соломоновна. Это она хвалила и порекомендовала тебя заведующей и директору этой школы. Они ищут талантливых детей и учат их музыке. Представляешь, когда ты станешь большим, наденешь чёрный костюм с белой рубашкой и бабочкой, выйдешь как музыкант на сцену, и тебя увидит твой отец и скажет: «Эх, зачем я бросил когда-то такого сына?» – мама отвернулась и посмотрела в сторону, мимо меня, жалким, мечтательным взглядом и неожиданно заплакала.

– Мама, – заволновался я, – сейчас кто-нибудь войдёт. Неудобно будет.

– Да-да, конечно, – она быстро смахнула платком слёзы. – Ты, сыночка, постарайся, покажи себя. У тебя есть талант. Фая Соломоновна зря говорить не будет.

– Мама, я не хочу сюда. Здесь же детский дом.

– Да это так называется. А на самом деле это хорошая школа, ты здесь будешь кушать каждый день горячие обеды, будет ужин и завтрак. А дома что ты ел? Одну-две тарелки супа за всю неделю и забивал голод чаем и хлебом! Нет, сыночка, надо постараться попасть в эту школу, и у меня появится возможность лучше кормить и одевать твою сестрёнку. У неё ни пальто, ни ботинок, ни портфеля нет, а ей на следующий год в школу идти.

Мне стало до боли жалко маму, обидно за нашу семью, к горлу подкатил жёсткий комок, и я покорно замолк. Тут появилась Вера Михайловна и три пожилых преподавателя. Они поздоровались с нами, один из них сел за рояль, отодвинул чехол и открыл крышку.

– Ну-ка, малыш, подойди-ка ближе, – сказал он. Я посмотрел на длинный ряд белых и чёрных клавиш и заволновался.

– Не бойся, – тихо сказала мама, чуть похлопав меня по спине.

Я робко подошёл к роялю, учитель улыбнулся.

– Ну, как тебя зовут? – добрым голосом спросил он.

– Дунаев Боря, – осторожно ответил я.

– А меня зовут Григорием Николаевичем. Мы слышали, что ты любишь музыку, хорошо поёшь и даже умеешь танцевать, и нам интересно, сможешь ли ты разгадать наши музыкальные загадки. Вот давай попробуем разгадать первую загадку. Ты сейчас от меня отвернёшься, я нажму на клавишу рояля, выйдет звук, ты его запомнишь и, повернувшись, нажимая на клавиши, самостоятельно отыщешь его. Понял?

– Мне тоже придётся играть на пианино?

Мои слова вызвали у всех улыбку.

– Перед нами, Боря, стоит рояль, а не пианино, – любезно стал объяснять Григорий Николаевич. – Это родственные инструменты. Пианино размером меньше, а рояль, видишь, какой большой! Но клавиатура у них одинаковая. Есть только разница в звучании. Итак, я даю звук, а ты должен найти его. Тебе всё понятно?

Я кивнул головой и отвернулся. Григорий Николаевич дал звук, я повернулся и быстро его нашёл. Эта музыкальная загадка повторялась несколько раз, и я её без особого труда, разгадывал. Потом он хлопал ладошами, задавая различные ритмические рисунки, и с этим я справился. Затем на рояле он проиграл несколько мелодий, я их тоже с большой точностью пропел. После этого Григорий Николаевич посмотрел на мои пальцы и сказал рядом сидящему педагогу:

– Владимир Ефимович, он ваш.

Этот человек тяжело поднялся со стула, подошёл ко мне, тоже внимательно рассмотрел мои руки и пальцы и, обращаясь к Вере Михайловне, сказал:

– Да, это не виолончель, а класс скрипки. Пальцы небольшие, округлость очень хорошая.

– Ну всё тогда, – сказала Вера Михайловна, вставая со своего места, и подвинула исписанный лист бумаги к краю стола. Преподаватели в нём расписались и ушли, а мы с этой бумагой отправились в канцелярию и в кабинет директора.

За большим письменным столом сидел лысоватый, небольшого роста человек с очень приветливыми и умными глазами, за его спиной висел огромный портрет Ленина. Он внимательно ознакомился с результатами прослушивания, рассмотрел подписи педагогов.

– Ну что ж, Дунаев Боря, хочешь стать музыкантом? – спросил он, хитро и шутливо прищурив глаза. Я кивнул головой. – Только ты сразу усвой одно, – продолжал он, – чтобы стать хорошим музыкантом и радовать людей хорошей игрой на скрипке, надо много трудиться.

Он тоже расписался, и мы вышли из его кабинета. В приемной сидела женщина в белом халате лет тридцати, черноволосая, с короткой стрижкой, с белым полотенцем в руке, видимо, дожидалась нас. Она тут же встала и подошла к нам.

– Вот, Ева Григорьевна, ваш новый воспитанник, а это его мама, – представила нас Вера Михайловна. – Послезавтра, принимайте его в свою группу. А вам, – обратилась она к маме, – надо его привести ровно к десяти часам утра.

Она тепло попрощалась с нами и ушла, а мама ещё долго разговаривала во дворе с женщиной в белом халате. Я стоял в стороне и чувствовал себя скованно, стеснялся взглядов мимо проходящих детей. Они с любопытством разглядывали меня и тихо хихикали. А я удивлялся их одинаковой серой одежде и не понимал, почему у девочек и мальчиков на ногах одинаковые чёрные ботинки. Наконец, мы вышли из детского дома на узкую улицу, на остановке сели в троллейбус и поехали домой. Прямо у ворот я радостно и громко объявил:

– Бабуля, меня приняли в школу! Я буду музыкантом!

 

* * *

 

Весь следующий день я беспокойно думал, как играть на скрипке, если там белых и чёрных клавиш нет. Куда нажимать пальцем, если никаких отметок, нарезок нет и гриф скрипки чистый. «Ничего не поделаешь, – вздыхая, думал я, – это надо не только мне, но в первую очередь моим родным.

На следующий день я прибыл в детский дом. Нас встретила воспитательница Ева Григорьевна, и мы с ней вместе проводили маму до ворот. Когда я прощался с мамой, мне показалось, что я вижу её в последний раз. Видно, мой взгляд пронзил её сердце, и она заплакала.

– Ну что вы, мамаша, нельзя так, – успокаивала Ева Григорьевна. – Вы ещё сами будете довольны, что ваш мальчик учится в нашей школе.

Мама крепко обняла меня:

– Я буду часто приходить, ты только старайся учиться и слушайся старших. Хорошо?

Я, опустив голову, молчал. Она попрощалась с воспитательницей и быстрыми шагами скрылась за поворотом узкой улицы.

Ева Григорьевна повела меня в так называемую рабочую комнату, где дети выполняли по распорядку дня домашние задания по общеобразовательным предметам. Я шёл, взволнованно думая о полной неизвестности жизни, перед глазами никак не исчезало лицо расстроенной мамы…

– Стоит мне только выйти, – строго обратилась к ребятам Ева Григорьевна, – как вы сразу начинаете галдеть.

Я оглядел комнату и увидел среди ребят, сидевших за столом, Вовку, мальчика, с которым вместе учился в первом классе в городской школе. Он улыбнулся мне и кивнул головой. Я почувствовал себя увереннее и тоже кивнул ему. Ева Григорьевна представила меня классу, потом подозвала девочку Любу с косичками и синими бантами, которая стала помогать мне подписывать дневник и тетради. Я усердно выводил каждую букву, старался писать красиво, но рука не слушалась и дрожала. Ева Григорьевна посмотрела на первые строчки заполненного дневника.

– Ой, Боря, – нагнувшись ко мне, тихо произнесла она, – почерк у тебя неважный. Но ничего, – ещё тише добавила она, – завтра мы займёмся чистописанием. А сейчас, Люба, – обратилась она к девочке, помогавшей мне, – пожалуйста, заполни ему всё.

К часу дня мы строем пошли в столовую. Это большое помещение показалось мне неприветливым и неуютным. На стенах висели красные плакаты, твердившие: «Учиться, учиться и учиться», « Чтобы стать коммунистом, надо овладеть всеми теми знаниями, что выработало человечество».

Дежурные стали разносить полные тарелки с гороховым супом, потом картофельное пюре с маленькой котлеткой, стаканы с подслащённым чёрным чаем. Мне, проголодавшемуся, казалось, что я ел быстро, а получилось, что из столовой вышел последним.

Во дворе меня дожидался Вовка. Мы с ним прошлись по всей территории детского дома. Удивили порядок и огромное количество деревьев, на ветках которых висели маленькие фанерные таблички с фамилиями учеников, отвечающих за чистоту своих участков. Но больше всего впечатлил задний двор, куда категорически запрещалось выходить. Это овраг, представляющий собой огромную заброшенную яму со скопившейся на дне водой, сверху обнесённую забором. Небольшое озеро было таинственным и загадочным, зеркально чисто отражало небо, движение облаков. По крутому склону росли покрытые мхом деревья, ближе к воде волнами шевелилась от ветра густая камышовая трава. Вовка бросил камушек – его «плюх» несколько раз эхом повторился внизу, вырвался в небо и растаял.

– Идём отсюда, – сказал он. – Если нас увидят здесь, будут ругать и могут наказать дежурствами.

Он привёл меня в класс, где все готовились к занятиям по общеобразовательным предметам.

– Ты пока устраивайся на задней парте, – сказал Вовка. – А учительница потом может пересадить тебя на другое место.

Я направился к самой последней парте, вдруг дорогу преградил рыжеволосый мальчишка плотного телосложения.

– Ну что, новенький, – с ухмылкой остановил он меня, – будешь со мной драться?

Я растерялся, не зная, что ответить. Класс на мгновение затих, все повернулись в нашу сторону.

– Что молчишь? – ещё напористее продолжал парень. – Испугался? Трусишь?

– Крылов! – послышался голос девочки, помогавшей мне подписывать дневник и тетради. – Ты что, забыл, как недавно махал шваброй в столовой? Смотри, я скажу Еве Григорьевне, как ты снова начинаешь хулиганить.

– А ты что, Стрельцова, – он отошёл от меня и приблизился к ней, – в новенького влюбилась, что ли?

Класс рассмеялся. Люба подошла к нему ближе и, когда все стихли, твёрдо сказала:

– Представь себе, Крылов, влюбилась!

Все удивились и стали перешептываться, я не знал, куда девать глаза… Люба как ни в чём не бывало весело мне подмигнула, улыбнулась и прошла к своей парте.

 

* * *

 

Дни мелькали: уроки, репетиции, уборка территории, помещений и всякого рода дежурства. Кроме основного инструмента – скрипки, – я два раза в неделю брал уроки по общему фортепиано у приятной молодой женщины Раисы Иосифовны. Она приходила на урок в длинном пальто и тёмном платье ниже колен, набрасывала на плечи шерстяной платок, поправляла свою небрежную причёску, потом снимала зелёные туфельки и надевала тёплые домашние тапочки. Когда она садилась рядом, я ощущал аромат сирени. Её, домашний, тёплый вид, тихий мягкий голос создавали атмосферу душевного покоя и уюта. И разбирая сонатины Моцарта, небольшие пьесы Чайковского, Шуберта, и других композиторов, я чувствовал, что Раиса Иосифовна – женщина из того времени, когда создавались эти замечательные произведения.

Но больше всего мне были по душе уроки игры на скрипке. От ноты «ля» я быстро научился самостоятельно настраивать скрипку и до прихода Владимира Ефимовича разогревал руку гаммами и упражнениями. Он тихо заходил в класс и делал рукой знак, чтобы я не останавливался и продолжал играть.

Любое программное произведение, будь то этюд или пьеса, он обязательно проигрывал на моей скрипке и тут же спрашивал: «Ну как?» Если нравилось мне, его включали в работу. И уже на третьем или четвёртом уроке он спрашивал, что я чувствую, что вижу, исполняя это произведение. И я ему рассказывал, а он внимательно слушал. Эти моменты урока мне были особенно интересны. «Любое музыкальное сочинение, – говорил он, – о чём-то говорит, чувствует, размышляет…» После урока я всё думал над тайнами и загадками этих произведении, о чём они могли говорить, что чувствовать, о чём размышлять.

Уроки музыки меня отвлекали от постоянно ноющей тоски по дому. Хоть я и привык к детдомовской жизни, всё же чувствовал себя на этой большой благоустроенной территории в неволе. По воскресным дням приходила мама и пыталась хоть на несколько часов отпросить меня домой. Но по разными причинам меня не отпускали: то разговаривал в столовой во время обеда, то санитарный день, то вовремя не убрал листья на своём участке.

По субботам в группе проводились собрания, на которых обсуждались успеваемость и поведение каждого ученика за прошедшую неделю. И, если неделя проходила без единой задоринки, воспитанник условно получал звёздочку, это давало ему право в субботу и воскресение вечером смотреть телевизор, а если за ним в воскресный день приходили родственники или родители, то его могли и домой до вечера отпустить. На счастливчика все смотрели с завистью, спрашивали, чем его угощали дома.

Житейская жесткость и полная изоляция школы нередко вызывали возражения у родителей и даже некоторых воспитателей – безрезультатно. Автором этих порядков была старшая воспитательница Анна Семёновна, женщина лет сорока, ниже среднего роста, с горбатым носом, маленькими глазами, светлой короткой стрижкой и с постоянным выражением правильного, требовательного и самодостаточного человека на лице. дети ее недолюбливали, а воспитатели боялись.

Мне тоже она не нравилась, я даже побаивался ее.

На большом собрании, посвящённом окончанию первой учебной четверти, Анна Семёновна меня удивила. В присутствии всей школы за празднично накрытыми столами она смело и бойко выступила с трибуны, громко и выразительно говоря о заветах Ленина, о грядущем коммунизме. Я слушал её длинную речь и думал, неужели она смогла выполнить все заветы Ленина, овладеть всеми теми знаниями, что выработало человечество, и стать коммунистом? И как она с этим справилась? По окончании речи я, как и все, хлопал что было сил. Анна Семёновна важно сошла с трибуны, подошла к накрытому столу и села рядом с директором, высокомерно оглядывая весь зал.

После долгих аплодисментов торжественный вечер продолжился вкусным ужином. Вместо постоянной молочной каши нам дали по маленькой тарелке плову, вместо серого хлеба и двух кусков рафинада – кусочек пирога с яблоками и шоколадную конфету «Чайка» со стаканом чёрного чая.

Я с нетерпением ожидал осенних каникул, надеясь, что проведу их дома: увижу бабушку, сестрёнку, маму, и расскажу им много интересного о детском доме. Но, как и многие дети, остался в школе. Чтобы как-то унять тоску, после ужина я незаметно уединялся, уходил на задний двор. Там рос старый высокий тополь, по его веткам я быстро взбирался на самую верхушку, где меня, как птицу, раскачивало ветром в разные стороны. Оттуда была видна вся территория детского дома, крыши хлебозавода и мясокомбината, часть парковой территории с чёртовым колесом, качелями и детской железной дорогой и, самое главное, хорошо просматривалась освещённая площадь. В основном ради неё я поднимался так высоко, чтобы видеть, как двигаются по ней трамваи и троллейбусы. И когда они двигались в сторону моего дома, цепко провожал их глазами, пока они не растворялись в вечерней темноте. А ветер раскачивал меня в разные стороны, пугая мимо пролетавших и громко каркающих ворон, и, глядя на них, я завидовал их вольной, свободной жизни, которую дают им крылья.

А в спальне, когда дежурная воспитательница уже гасила свет, лёжа в кровати и глядя в окно, я долго не засыпал, мечтая о воле. И, когда появлялась луна и отчётливо светили звёзды, думал, что они так же освещают не только меня, но и мой дом, старался представить, что лежу у себя дома на своей кровати и вижу эту же луну и звёзды. С этой мыслью я закрывал глаза, полные слез, и засыпал.

 

* * *

 

В первые дни ноября начались заморозки. Листопад завершался, свой участок во дворе убирать становилось легче, каждодневная работа вошла в привычку и ладилась. Даже когда шли затяжные дожди, мне хотелось посмотреть на свои три дерева и четыре куста. К ним меня тянуло, как к близким друзьям. Они же безмолвно раскачивали под ветром ветками, о чём-то шептались, волновались, сочувствовали и помогали пережить тоску по дому.

Каждый восьмой день надо было дежурить в спальне. Восемь коек, столько же тумбочек, один большой зеркальный шкаф, два больших окна с широкими подоконниками и просторная большая комната.

День дежурства в спальне начинался с раннего утра, с подъёма. С хорошо промытой тряпкой в ведре с ледяной водой я нырял под кровати, рукой доставая до самых отдалённых углов. Закончив с полами, вытирал пыль даже там, куда не могла протиснуться рука взрослого человека. Небрежно заправленные кровати некоторых ребят приходилось заправлять заново, выравнивая складки, подушки, накидки, висевшие полотенца, положение тумбочек. Чистка зеркального шкафа и окон с подоконниками завершали уборку. Оставалось главное – оценка труда дежурной воспитательницей и медсестрой. В десять часов утра начинался обход сначала всей территории, потом спален корпуса, придирчиво проверялось качество уборки, записывались в тетрадь замечания и выставлялись оценки. За двойку и тройку приходилось повторять дежурство.

Чаще всего не везло тем, кто попадал в дежурство и обходы Анны Семёновны. В поисках грязи и пыли, она приходила на проверку с влажной марлей, проверяла указательным пальцем, тыча им куда только возможно. И если даже ничего не находила, то говорила: «И всё же здесь что-то не так…» – и ставила четвёрку.

В её дежурство чаще всего попадал кучерявый грек Колакис. Как-то он подошёл ко мне, вытащил из кармана два куска сахара и предложил поменяться днями дежурств. Ничего не подозревая, я и без сахара согласился и рассказал об этом Вовке.

– Ну и напрасно… – сказал он мне. – Его дежурство попадает под обход Анны Семёновны.

– А как это он вычислил? – спросил я.

– Идём покажу.

Вовка подвёл меня к окну канцелярии: из окна был виден на стене график дежурств воспитателей на текущий месяц. Отказываться было уже неудобно, и я продежурил, и на удивление всем, и в первую очередь, Колакиса, с четвёркой проскочил дежурство.

Жизнь в коллективе для меня была непростой, больше всего я общался с Вовкой, из девчонок – с Любой. Она помогала мне в учёбе, особенно по арифметике, где я хромал на обе ноги, и казалось, что она действительно ко мне неравнодушна. Это вызывало ответное чувство. На уроках я смотрел на её красивый, аккуратно причёсанный затылок, на профиль, на правильные черты лица, чуть вздёрнутый носик и ощущал себя счастливым. Она чувствовала мой взгляд, резко поворачивалась, какое то мгновение мы смотрели друг на друга особым взглядом. Глаза её излучали радость, на губах появлялась чуть заметная улыбка, потом она отворачивалась.

В классе царила дружественная атмосфера, которую никто не нарушал, кроме Крылова. Его мать, симпатичная молодая женщина, работала в детском доме уборщицей, и это давало её сыну возможность вести себя вольготно и часто безнаказанно. Он не учился музыке, а как бы временно пребывал в нашей школе. Среди ребят ходили разговоры, что его мать выгнала отца за пьянство и вышла замуж за другого человека, и теперь внука забирает к себе бабушка в город Оренбург. Может, поэтому он своё несогласие изливал на физически слабых ребят и часто задевал девчонок.

Однажды на большой перемене он пристал к Вовке, оттолкнул его, я подбежал к нему, он и на меня замахнулся, хотел ударить, но я толкнул его так, что он смешно залетел под парту. Весь класс загрохотал. Тут прозвенел звонок, все заняли свои места, конфликт был исчерпан. Но я понимал, что Крылов теперь меня не оставит в покое.

Через день вечером, перед отбоем, когда все укладывались, он вдруг подошёл к двери, швырнул в меня свой грязный ботинок и запачкал мои постель и майку. Я быстро встал с кровати, взял его ботинок и запустил в его сторону. И в это мгновение открылась дверь, появилась Анна Семёновна, и грязная обувь Крылова угодила ей прямо в грудь. Она вскрикнула и застыла на месте. Стоявшая рядом с ней молодая воспитательница от ужаса широко раскрыла глаза. А Крылов быстро шмыгнул в постель.

– Ах негодяй, – очнувшись, гневно сверкая глазами, зашипела Анна Семёновна, – вот ты какой оказывается…

– Анна Семёновна, он не виноват, – быстро заговорил Вовка. – Это Крылов в него запустил свой ботинок, а он ответил тем же…

– Молчать!!! – крикнула она так громко, что зазвенели окна. Все от страха замерли. Я думал, что это конец моему пребыванию в детском доме. – Я тебе покажу, – вновь зашипела она, – как себя надо вести и уважать старших! – Она подошла ко мне и правой рукой резко ухватила моё ухо так, что оно хрустнуло, потащила меня в одной майке и трусах в коридор и поставила в угол. – Будешь стоять всю ночь. Я сегодня дежурю и буду приходить проверять. Сдвинешься с места – вылетишь из школы как пробка.

– Анна Семёновна, может, ему одеться? – несмело произнесла молодая воспитательница.

– Нет! – вскрикнула Анна Семёновна. – Пусть только попробует на себя что-нибудь надеть! Завтра же вышвырну из детского дома.

Быстрыми шагами они удалились.

Со стороны входной двери и от цементного пола пробирало холодом. Корпус стих. Прошло некоторое время, и двери нашей спальни приоткрылись, оттуда выглянула голова Вовки.

– Ты чего стоишь? Заходи, – тихо сказал он.

– Ты же слышал, мне нельзя… – ответил я.

– Дурачок, она ушла и больше не вернётся.

– А если вернётся и меня тут не увидит, утром сразу отчислит.

– Она пошла в женский корпус дрыхнуть.

– А если она ночью проснётся и придёт сюда? – Вовка призадумался. – Нет, буду стоять до утра. Ты же знаешь, мне никак нельзя возвращаться домой. Потом, кто-нибудь из ребят может ей настучать...

– Ты оденься хотя бы. Не то простудишься, заболеешь, умрёшь.

– Вовка, – совсем тихо произнёс я, – незаметно от Крылова мои туфли брось. Ноги закоченели.

Минуты через три Вовка вышел как будто в туалет, пряча мои туфли под курткой, быстро передал их мне и скрылся за входными дверями. А когда вернулся, близко подойдя ко мне, сказал: – Я завтра с ребятами договорюсь, мы Крылову устроим тёмную. Отомстим за тебя. Так что держись!

 

* * *

 

Я до боли растирал ноги, двигался по коридору, делал руками всякие упражнения, отгоняя этими движениями подкрадывающееся желание войти в спальню и лечь в свою кровать.

В сумерках этого холодного коридора я собирал все силы и готов был выдержать все самые тяжкие испытания, чтобы остаться в школе.

В голову лезло всякое: думал о доме, перед глазами проявлялись его тёмные комнаты, ночной двор. На память вдруг пришла покойная мать Вовки и то время, когда он учился вместе со мной в городской школе. Вспомнилось, как она не смогла найти ему кисточку для урока рисования и, будучи тяжело больной и обречённой на смерть, сделала эту кисточку из своих волос. Потом беспокоили слова, сказанные Вовкой, как ребята будут бить в темноте, под одеялом, Крылова… Если Крылов не будет знать, кто его бил, он снова может указать на меня, и мать его всё сделает, чтобы меня исключили из школы. «Нет – решил я, – его трогать нельзя. Даже если он будет приставать и провоцировать драку».

Потом я стал непроизвольно засыпать, вздрагивал, просыпался, снова начинал ходить и размахивать руками, с нетерпением ожидая рассвета. И когда чуть посветлело, я встрепенулся, отчётливо услышав шаги за дверью. Через секунду она открылась и появился дядя Ваня, наш мастер музыкальных инструментов. Он протянул руку к выключателю и увидел меня, глаза его удивленно округлились:

– Ты что здесь стоишь? – спросил он жестко тихим голосом.

Я ему сквозь слёзы всё рассказал.

– Немедленно иди спать, – по-военному приказал он.

– Не пойду. Она меня выгонит из школы, – ответил я, вытирая безудержно катившиеся по щекам слёзы.

– Иди, иди, – сказал он мягко. – Она с вечера ушла домой. А если что, скажешь, дядя Ваня велел.

Я не двигался. Он подошёл ко мне, поднял на руки, отнёс в кровать и укрыл одеялом. Я проводил его глазами до дверей спальни и, как только они закрылись, сразу провалился в сон.

 

* * *

 

Прошло чуть меньше часа, вновь послышался голос дяди Вани. Он вошёл в спальню, включил свет и объявил подъём. Затем подошёл ко мне и с сочувствием взглянул:

– Ну что, согрелся? Хоть немного поспал? – Я благодарно махнул головой. – Вот, ребята, – обратился он ко всем, – Дунаев всю ночь в майке и трусах простоял в коридоре, геройски отбывая своё наказание. Но это не значит, что нужно шалить. Правильно я говорю, Дунаев? – Я кивнул головой. – Вот и хорошо. А с Анной Семёновной я поговорю. Не переживай, – сказал дядя Ваня и вышел из спальни.

От последних, при всех сказанных, слов, стало легко и хорошо. Я понял, что со мною ничего не случится. И все ребята, кроме Крылова, ко мне подошли со словами поддержки: кто-то сказал «ну ты даёшь», кто просто «молодец», а Вовка назвал героем. И с того дня авторитет Крылова рухнул, и никаких последствий этот случай для меня не имел.

Дальше всё шло своим чередом. Только вдруг со мной начало что-то непонятное происходить. У меня появилось заикание. Оно усиливалось, и в борьбе с ним я ничего не мог поделать. Однажды Ева Григорьевна меня повела к медсестре. Мы вошли в кабинет к Дине Георгиевне, а там уже сидел Дядя Ваня. Дина Георгиевна прослушала меня фонендоскопом, попросила покашлять, потом приставила ухо к спине и груди, затем посмотрела горло, измерила температуру.

– Всё в норме, – сказала она встревоженно.

Меня отпустили. Я вышел во двор, следом вышли и они, но сразу не расходились, о чём-то долго и тревожно говорили. Очевидно, речь шла обо мне и о той ночи, которую я провёл в коридоре корпуса.

На следующий день меня вызвали с занятий, и я с Диной Георгиевной пошёл в городскую поликлинику. За три с лишним месяца мне впервые выпала возможность выйти за пределы территории детского дома. Глаза мои с жадностью смотрели на движение трамваев, троллейбусов, машин, на прохожих, на витрины магазинов и универмага – всё это напоминало совершенно другую жизнь, и мне становилось легко и хорошо.

– Мне что, будут делать укол? – со страхом спросил я у Дины Георгиевны в поликлинике. Мой вопрос услышала врач, полная женщина в белоснежном халате и высокой белой шапке на голове.

– А ты что, мальчик, боишься уколов? – хитро прищурив глаза и улыбаясь, спросила она мягким голосом.

– Боюсь, – осторожно ответил я.

– Не может этого быть, не верю, – говорила она игриво. – Ты всю ночь простоял в коридоре и ничего не боялся, а тут – уколов боишься!

– Так там только холодно и темно было, – доверчиво и не заикаясь начал говорить я с ней.

– Ты у нас герой, ничего не боишься, и уколов мы тебе делать не собираемся. Ты нам только почитай вот это стихотворение.

Она протянула книгу стихов Пушкина. Я читал одно и то же стихотворение несколько раз то быстро, то медленно, то совсем медленно, то громко, то тихо. Я снова стал запинаться, останавливаясь почти после каждого слова. Врач прервала меня. Потом я вышел в коридор, минуты через две-три вышла Дина Георгиевна. Она посмотрела на меня и печально улыбнулась.

 

* * *

 

К концу учебной четверти мне уже было сложно отвечать на устных уроках. В классе надо мной посмеивались, кто-то говорил, что притворяюсь, а Вовка с Любой сочувствовали. Я горько переживал свою беду, начал замыкаться. Учительница Дженетта Вартановна, видно, знала, что со мной произошло. С ней как-то разговаривали Дина Георгиевна и дядя Ваня. Она относилась ко мне с сочувствием и пониманием. Реже стала вызывать к доске, а если и спрашивала, то помогала проговорить труднопроизносимые слова, и чаще получалось так, что на свой вопрос отвечала сама же. Вторая четверть завершилась успешно. По музыке все полугодовые экзамены сдал отлично и получил заветную звёздочку. Под Новый год после школьного концерта Ева Григорьевна отпустила меня домой.

Я вышел с мамой за школьные ворота, крепко держа её за руку и не веря своему счастью. Раза два оглянулся назад, чтобы убедиться, что нет никого, кто мог бы окликнуть, остановить, вернуть меня назад, в детский дом. С облегчением вздохнул я только в троллейбусе: «Теперь уж меня никто не догонит и не вернёт!»

За окном троллейбуса в вечерней предновогодней темноте на фоне ярко горящих уличных огней, магазинных витрин с дедами Морозами и Снегурочками кружились сказочные снежинки. Они падали безмятежно и медленно. Я прислонился к маме и смотрел в окно, держал её за руку, чувствуя её всем сердцем, и был бесконечно счастлив от этого.

Скоро мы доехали до нашей остановки Вот и наш узкий переулочек, заваленный снегом. Я не выдержал и побежал вперёд, открыл нашу дверь, вбежал в родной дворик, потом на террасу, быстро сбросил с себя обувь, одежду, увидев бабушку, бросился к ней, обнял и почувствовал до боли знакомый запах её кофты. Сзади подбежала сестрёнка и с криком «Ура-а-а! Брат вернулся!» обхватила меня и бабушку своими маленькими ручонками.

 

* * *

 

Московские куранты давно уже пробили двенадцать, и Новый год шагнул в мою жизнь пушистым снегом и домашним теплом. Все спали, а я всё не мог заснуть. После длительной разлуки с родными не верилось, что я дома и лежу в своей кровати, а за окном сердцу близкие деревья, крыша соседского дома и небо – совсем другое, не такое, как в детском доме.

С первых же минут моё заикание было замечено и мамой, и бабушкой, они с удивлением и тревогой переглянулись. Заметив это, я остановился и замолчал.

– Очень интересно. И что дальше? – сказала мама, как бы не придавая значения моей неожиданной паузе.

Я больше ничего говорить не мог, крепко обнял её и отчаянно заплакал.

– Ну что ты, – успокаивала она, – не надо, перестань. Это не стоит слёз. Такое у детей бывает, а с возрастом проходит.

– Со временем залечится, – подтвердила бабушка, хотя глаза её были явно расстроены. Она налила в чашку компоту и поднесла его мне. Я с удовольствием выпил и успокоился. – Ты же у себя дома, можешь спокойно говорить как тебе удобно, – сказала она. – Мы тебя всегда до конца выслушаем.

После этих слов, я не стеснялся уже заикания и разговаривал как мог. Ближе к наступлению Нового года мы дружно стали накрывать на стол. По радио звучали эстрадные песни, шли поздравления… Бабушка испекла пирожки с картошкой и пирог с яблоками. Я очень обрадовался пирогу и рассказал, что и в детском доме на праздник тоже давали по маленькому кусочку пирога с яблоками.

– И когда я его съел, мне очень захотелось ещё, – рассказывал я.

– А мы с мамой твоё желание разгадали, – сказала бабушка и, отделив от разрезанного пирога большой кусок, положила на мою тарелку. Я ел пирог, слаще и вкуснее детдомовского, и запивал его чёрным чаем, слушая по радио очень красивую песню, слова которой запали мне в душу:

 

Подставляйте ладони, я насыплю вам солнца,

Поделюсь тёплым ветром, белой пеной морской…

 

Бабушка, слушая эту песню, ворчала:

– Надо же, зимой, под Новый год, поют песню о море, о солнце…

– Эта песня не только о солнце и море, – возразила ей мама. – Эта песня о человеческом тепле, добре, о счастье, которым надо делиться с людьми.

После маминых слов я призадумался. «Если по радио поётся такая песня, – размышлял я, – значит, есть такие люди, которые готовы поделиться своим счастьем.

 

* * *

 

Снег шёл не останавливаясь. Каждое утро я брал деревянную лопату и чистил от снега узкий переулок и наш двор. Соседи хвалили меня. Через день мыл полы, вытирал пыль, чистил в снегу наши старенькие коврики и приводил в порядок обувь – всё делал с особым усердием, показывая произошедшие во мне перемены, и очень радовал и удивлял маму и бабушку. И если они пытались помочь и присоединялись к работе, я строго произносил: «Я сам!» Они, улыбаясь, отходили.

Мама, как и раньше, работала санитаркой в городской больнице и, чтобы заработать чуть больше денег, оставалась на дополнительные дежурства. Результатом этих дежурств были продукты, заранее купленные к каникулярным дням.

Однажды после дежурства она принесла килограмм айвы. Зима, снег – и тут вдруг айва!

– Ох, дорого, наверно заплатила, – качая головой, переживала бабушка.

– Дорого не дорого, а главное, хватило, – быстро проговорила мама, снимая пальто и платок с головы. – Будем варить варенье, – радостно сообщила она.

Мы с сестрёнкой стали так громко радоваться, что бабушка нас еле успокоила:

– Если будете шуметь, варенье получится невкусным, – строго сказала она.

– Как же варенье может получиться невкусным, если оно сладкое? – возразил я.

– А вот под ваше баловство я могу ошибиться и недоложить сахару. Вот оно и получится невкусным.

Мы замолкли.

Я бодро встал, набросил на себя куртку, вышел в плотно потемневший двор. Взял снегу, обтёр им лицо и посмотрел на бледно-розовое небо… «Как хорошо, – с радостью подумал я, вдыхая полной грудью свежесть зимнего вечера, – что до детского дома есть ещё время.

 

* * *

 

В последние дни каникул мама тоже повела меня в больницу к какому-то очень хорошему врачу. Он не заставлял меня читать стихи и долго разговаривать, а спросил, не испугало ли меня что-нибудь очень сильно в детском доме, не перенёс ли я там унижение или какое-нибудь наказание. Конечно, мне хотелось рассказать про Анну Семёновну, про ночной холодный коридор, но я понимал, что моя правда вызовет только скандал, и положение моё в детдоме ухудшится.

После каникул в первый же день по прибытии в детский дом мама встретилась с моей воспитательницей Евой Григорьевной и очень долго разговаривала с медсестрой. Дина Георгиевна сказала ей, что моё состояние, по определению осматривавших меня врачей, связано с новыми условиями жизни, что со мной два раза в неделю теперь будет работать логопед, и всё само собой образуется и со временем пройдёт.

Мама ушла домой успокоенная, а я со следующего дня начал посещать занятия логопеда. Приходила из поликлиники молодая девушка в очках, вежливо и терпеливо работала со мной: снова стихи и чтение прозы. От этих встреч мне было нехорошо. На занятия приходил и дядя Ваня. Мы с ним крепко сдружились, он переживал за меня всей душой, его расстраивали результаты работы с логопедом. Я продолжал терять нормальную речь.

И вот в один из мартовских дней он взял меня за руку и вывел в город. Мы поехали на трамвае в сторону Госпитального рынка, вышли на остановке возле православной церкви и вошли в её просторный двор. Нас встретила женщина в платке бирюзового цвета с очень милым, добрым и красивым лицом.

– Вот, Борька, знакомься, – сказал дядя Ваня, – эта моя жена, Клавдия Ивановна. Она тебя отведёт к народному целителю, отцу Елизару. Он тебя обязательно вылечит.

Я посмотрел на Клавдию Ивановну, на её чуть улыбающиеся, выразительные, удивительные светло-зелёные глаза и непроизвольно спросил:

– А Елизар – это ваш папа?

Они весело рассмеялись и объяснили мне, что это церковное имя этого человека, а Клавдия Ивановна помогает ему по хозяйству в церкви. Меня за руку повели в большое здание с золотистым куполом. Пройдя в длинный коридор, мы шагнули в большую комнату с множеством полок с книгами и домашними растениями. За письменным столом сидел длинноволосый крупный человек с бородой. Он увидел нас и мягким бархатным голосом пригласил войти. Мы вошли и присели на указанные стулья. Он подсел ко мне и посмотрел на меня своим глубоким спокойным взглядом:

– Я всё про тебя знаю, – сказал он своим проникающим в душу голосом, – и обязательно тебя вылечу.

 

* * *

 

Настал апрель, радующий ласковым солнечным теплом, нежной вечерней прохладой и, главное, пробуждением после зимней спячки насекомых, деревьев и растений. Жизнь детского дома оживилась. Дети сажали возле стен корпусов хмель, ровно натягивали до крыш шпагаты, и на глазах хмель набирал высоту и своей листвой закрывал белые стены. Я быстро выполнял работу на своём участке, незаметно предупреждал Еву Григорьевну и в назначенное время исчезал, шёл к трамвайной остановке, где меня уже поджидал дядя Ваня. Мои встречи с отцом Елизаром происходили два раза в неделю. А с врачом-логопедом из поликлиники я больше не встречался. Дина Георгиевна её больше не приглашала. Речь моя заметно улучшилась, я и сам удивлялся этому. Отец Елизар ничего особенного со мной не делал. Я приходил, садился на стул, он подходил ко мне, присаживался рядом, затем Клавдия Ивановна приносила в очень красивой большой чаше воду, он отстёгивал с груди свой крест и несколько раз обмакивал его в чашу с водой, крестил воду и что-то тихо приговаривал. Потом крест снова водворял на грудь, клал свою большую мягкую тёплую ладонь на мою голову и начинал шептать то, что изгоняло из меня болезнь. Я напрягал слух, чтобы хоть что-то уловить. После пяти-семи минут он обдавал меня святой водой, я выпивал из маленькой красивой чашечки глоток этой воды и уходил. И мне становилось легко, свободно и просторно на душе.

Всё шло своим чередом, как вдруг где-то к концу апреля во время занятий пионервожатая Поля Бабичева заглянула в класс, вызвала меня и повела в канцелярию, усадила на стул, а сама вошла в кабинет Михаила Соломоновича. Из директорского кабинета слышался требовательный голос Анны Семёновны. Меня это очень взволновало. По отдельным словам я сразу догадался, что речь идёт о моём лечении в церкви. Минуты через три приоткрылась директорская дверь. Поля пригласила меня войти в кабинет. Я вошёл: за директорским столом сидел с озадаченным видом Михаил Соломонович, здесь же сидели Анна Семёновна и учительница по алгебре Тамара Георгиевна, а напротив них – Ева Григорьевна, Дина Георгиевна и испуганная Поля.

– Вы обе, – Анна Семеновна резко повела правой рукой, указывая и на Дину Георгиевну, – совершаете преступление по отношению к этому маленькому человеку, – указала она на меня и замолчала.

Михаил Соломонович вытер платком вспотевший лоб, посмотрел на меня и устало улыбнулся:

– Ну что, Дунаев, как дела?

Я чётко, не заикаясь, сам удивляясь этому, ответил:

– Идут нормально, хорошо.

– Дунаев, ты же нормально говоришь. А все говорят, что ты заикаешься? – обрадовался Михаил Соломонович.

– Бывает, – коротко ответил я.

– Дунаев, ты нам вот что скажи, – прищурив глаза, включилась в разговор Анна Семёновна, – почему ты с Иваном Фёдоровичем ходишь в церковь?!

– В церковь? – переспросил я.

– Да, в церковь, – резко ответила она, продолжая сверлить меня глазами. – Я видела, как вы входили туда.

Помолчав немного и делая вид, будто что-то вспоминаю или думаю, чуть заикаясь, я тихо произнёс:

– Не знаю. Мы выходим на остановке, там стоит церковь, потом идём в больницу.

Михаил Соломонович, пригнулся, сочувственно посмотрел на меня и сказал:

– Ты, Дунаев, не нервничай, говори спокойно, мы тебя обязательно выслушаем. Ты нам скажи, как выглядит этот врач, как он одет.

– В белый халат, – я посмотрел на медсестру, – как Дина Георгиевна.

– Анна Семёновна, – осторожно обратилась к ней Ева Григорьевна, – у Ивана Фёдоровича, как участника войны, имеющего ранения, есть доступ в военный госпиталь. А церковь-то находится рядом с госпиталем, на одной остановке.

– Действительно, – тут же подхватил Михаил Соломонович, – там и госпиталь, и церковь, и базар, множество людей, вы могли и обознаться.

Анна Семёновна упорно делала вид, что во всё это не верит.

– Дунаев, – вдруг резко начала она, – ты октябрёнок?

– Да, – ответил я.

– А октябрята – это примерные ребята. Они врать не могут и говорят только правду. Я уверена, что ты, как октябрёнок, в конце концов, скажешь нам правду. Ведь ты ходишь с Иваном Федоровичем в церковь?..

Я пожал плечами и молчал, хотя после этих слов внутри у меня что-то дрогнуло.

– Я уверена, – продолжала она, – что ты скоро будешь пионером, потом комсомольцем, а когда вырастешь, станешь примерным гражданином нашей страны, можешь и коммунистом стать, как я.

– Я не смогу быть коммунистом, – спокойно, не заикаясь, ответил я.

После моих слов лицо у Анны Семёновны вытянулось и приняло выражение крайнего удивления, полного непонимания и ужаса. Все пугливо переглянулись.

– Ты не хочешь стать коммунистом? – строго спросила она, будто я совершил тяжкое преступление.

А я спокойно, чуть заикаясь, ответил:

– Я не смогу овладеть всеми теми знаниями, которое выработало человечество.

– Вот видите! – вдруг радостно воскликнула Анна Семёновна. – Не зря я эти плакаты повесила в столовой. Наш воспитанник, восьмилетний ребёнок, разговаривает с нами словами Ленина. Правильно ты говоришь, Дунаев, правильно. Но, если ты будешь прилежно учиться, из тебя может что-то получиться.

После этих слов все облегчённо вздохнули.

– Анна Семёновна, дорогая, – заговорила Дина Георгиевна, – вы сами поговорите с Иваном Фёдоровичем, и ваши опасения прояснятся.

– Нет, я с ним не буду разговаривать, – категорично заявила она. – Он человек тяжелый. Одним словом, товарищ директор, я вас предупредила. Если Иван Фёдорович не прекратит визиты в церковь, я вынуждена буду обратиться с письмом куда надо...

– Это ваше право, – тихо произнёс Михаил Соломонович, – будем считать разговор оконченным. А ты, Дунаев, останься.

Из кабинета все вышли, я продолжал стоять. Михаил Соломонович дождался, когда закрылась дверь, потом медленно вышел из-за большого письменного стола, подошёл ко мне, погладил меня по голове и присел рядом на корточки.

– Ты мне скажи, Боря, ты действительно с дядей Ваней ходишь лечиться в церковь? – Я посмотрел на его утомлённый вид и опустил голову. – Ну-ну, не расстраивайся, – он тяжело привстал и сел на ближайший стул. – Иди отдыхай, – сказал он и устало улыбнулся.

Я вышел из кабинета с чувством большой тревоги за дядю Ваню и Михаила Соломоновича. Я понимал, что для Анны Семёновны моё лечение у обращённого к Богу человека, служителя церкви, удобная причина не только показать себя высокому начальству, но и как следует насолить дяде Ване, а возможно, и Михаила Соломоновича сместить с должности. Такие разговоры ходили в коллективе. Да и сама она своим высокомерным видом и самоуверенностью подчеркивала это. О разговоре в кабинете директора дядя Ваня узнал на следующий день, но никак не отреагировал. Мы как ходили к отцу Елизару, так и продолжали ходить.

Вскоре подошли майские праздники. Девятого мая были приглашены на школьный концерт участники Великой Отечественной войны. Я выступал со школьным хором, пел со всеми вместе песни военных лет и видел, как дядя Ваня в военной форме простого солдата сидит в почётном первом ряду, и вся грудь по пояс усыпана боевыми орденами и медалями. Рядом с ним сидел Михаил Соломонович и несколько приглашённых участников войны с боевыми орденами и медалями, среди которых были и женщины. С ними живо общалась Анна Семёновна. Я впервые увидел её в нарядном вишнёвого цвета платье. Мне подумалось тогда, что она, наверное, может быть и другой – доброй, простой и человечной.

Однако к середине мая нас всех вызвало к себе высокое начальство. В назначенное время мы вошли в приёмную, всех, кроме меня, тут же провели в кабинет. Из-за двойной двери глухо доносились голоса, но слов не было слышно. Скоро вызвали и меня. Я решительно вошёл в кабинет с желанием защищать дядю Ваню и Михаила Соломоновича. Но, увидев напротив, за большим письменным столом, пожилого, красивого, с седой головой улыбающегося доброй улыбкой человека, смотрящего на меня с большой нежностью и интересом, остановился в удивлённом ожидании.

– Ну, герой, как тебя зовут?

Чуть заикаясь, я рассеянно ответил:

– Дунаев Боря.

– Расскажи нам, Боря, как тебя лечит в церкви отец Елизар? – Глаза его прищурились, но продолжали улыбаться. Я подробно рассказал. – И это всё? – удивился он. – Я кивнул головой. – А целовать крест, читать молитву или за ним какие-то слова повторять не заставляет?

– Ничего я не повторял и никого не целовал, – сразу ответил я. Он засмеялся, все присутствующие заулыбались.

– Значит, тебе такое лечение помогает? – Я несколько раз кивнул головой. – А как ты чувствуешь себя после этого? – с нежностью посмотрел он.

– Я почти перестал заикаться и чувствую себя хорошо, – отвечал я смело, не спотыкаясь, с удовольствием ощущая со стороны этого человека полную доброжелательность.

– Ещё осталось три-четыре сеанса, и это у него совсем пройдёт, – добавил дядя Ваня.

– Хорошо. Удивительная вещь эта народная медицина и, кстати, очень мало изучена профессиональной медициной. Вот на фронте у нас был медбрат. Так он, чтобы сэкономить медицинские препараты, незажившие раны, пулевые царапины излечивал только травами. Или другой пример: в прошлом году мой пятилетний внук заболел свинкой, жена привела пожилую женщину, нашу соседку по переулку, мы живём с ней рядом. Эта женщина положила внука головой на порог нашей входной двери, сняла чулок с правой ноги и, чуть дотрагиваясь этой ногой до вспухшей шеи внука, как бы изгоняя эту болезнь, несколько раз произнесла какие-то слова. Потом повернула внука в другую сторону и снова всё повторила. И, как в сказке, – он сделал паузу, посмотрел на Анну Семёновну, которая предельно внимательно слушала его, – к вечеру свинки как не бывало, общее состояние нормализовалось, шея пришла в прежний нормальный вид.

– Но, товарищ Мурадов, – осторожно, как бы извиняясь, начала говорить она, – это не значит, что детей надо водить в церковь.

– А вы мне покажите закон, который запрещал бы людям ходить в церковь, мечеть или синагогу! – После этих его слов в воздухе повисло напряжённое молчание. – Иван Фёдорович, – обратился он к дяде Ване, – вы как водили мальчика к отцу Елизару, так и продолжайте водить до полного излечения. А если кто обратится в вышестоящие инстанции с жалобой, вы смело в устной или письменной форме можете говорить или писать, что на это вам разрешение дал лично первый секретарь райкома партии товарищ Мурадов.

На этом собрание закончилось. Все были довольны, только Анна Семёновна, поникшая, мрачная, как туча, отделилась от всех, и не поехала на школьном автобусе. После этого разговора неделю ее не было видно в детском доме. Все подумали, что она уволилась, но оказалось, что она на бюллетене.

 

* * *

 

После всех этих событий прошло несколько лет. Я так и не доучился до конца и не стал музыкантом. После окончания восьмого класса был вынужден уйти из детского дома по причине болезни матери. Нужно было заменить её, кормить семью. Я устроился на завод имени Чкалова разнорабочим и продолжил учёбу в вечерней школе.

В выходные дни часто приходил в детский дом, встречался с учителями и воспитателями, с ребятами из своего класса. Учителя по музыке, особенно завуч Вера Михайловна, сожалели, что мне пришлось оставить музыку. Руки мои огрубели, на них появились мозоли.

– С такими руками за рояль не сядешь и скрипку не возьмёшь, – с грустью произносил мой педагог по скрипке Владимир Ефимович.

А дяди Вани уже в школе не было. Он вышел на пенсию, и я приходил к нему домой с Любой. Мы втроём дружно чинили его лодку с двигателем и жили мечтой, что летом поплывём в те места, где косяками ходит рыба. Но, когда лодка была готова и мы должны были спустить её на воду, дядя Ваня вдруг занемог, долгое время болел и вскоре умер. Мы с Любой организовали его похороны.

Скоро я завершил учёбу в школе и был направлен руководством завода, как лучший сборщик летательных аппаратов, в Киевский институт гражданской авиации. Дома меня заменила сестрёнка. Она вечером училась в мединституте, а днём работа, как когда-то мама, в больнице. А у Любы оставался ещё год учёбы в музыкальном училище. Мы любили друг друга, и я надеялся, что летом она, сдав дипломные экзамены, приедет ко мне, и мы поженимся. Но, к моему горькому сожалению, этого не случилось. Она прислала письмо, где писала, что с самого детства любила и продолжает любить только меня, но произошла глупость: она забеременела и теперь с этим человеком, отцом будущего ребёнка, уезжает в Сибирь на стройку электростанции. Я тут же написал, что ничего плохого не произошло, что я как любил её, так и буду любить, и её ребёнок будет и моим ребёнком. Но никакого ответа не последовало. Через месяц моё письмо вернулось обратно.

 

* * *

 

Прошли годы, десятилетия, целая жизнь, и, когда я слышу звуки скрипки, невольно вспоминаю время, прошедшее в детском доме, людей, с которыми я сроднился и по сей день не могу с ними расстаться. Они остались и живут в моей памяти такими, какими были тогда, в те далёкие пятидесятые годы. Приезжая в родной город, я обязательно посещаю родные места. Давно уж нет нашего семейного жилища, моей улицы с узкими проездами и тупиками, ничего не осталось от детского дома. Только площадь Пяти тополей, хоть и пережила большие перемены, но все ещё упорно продолжает жить. Радует глаза и душу парк. В нем почти всё сохранялось: озеро и горбатые мосты, лодочная станция, качели, карусели, тиры и комнаты смеха. Огорчает только детская железная дорога… Может, для современных детей сегодня она никакого интереса не представляет, а для нас, детей пятидесятых годов, проехаться на этом поезде было событием жизненно важным. Мы тщательно готовились к этому: чистили парадную одежду, гладили галстуки, под звуки горна и барабана строем подходили к железнодорожной станции, организованно садились в вагоны…

Жители города в знойное лето приходили в парк насладиться прохладой, заполняли вечерами рестораны, кафе, летний кинотеатр и площадку музыкально-драматического театра, участвовали во всяких играх и аттракционах. А осенью, в период листопада, там было сказочно красиво, приходили художники со своими мольбертами, красками и часами рисовали. Именно в это время года, я, ученик последнего класса вечерней школы, и Люба, студентка музыкального училища, стали встречаться по выходным дням возле центральных ворот парка. Сначала мы шли в детский дом, навещали учителей, воспитателей, ребят из нашего класса, потом через задние ворота школы выходили в парк на главную дубовую аллею, которая незаметно приводила нас на безлюдный берег, откуда как на ладони было видно почти всё озеро, окружённое высокими деревьями, безмятежно колышущими золоченой листвой. Мы садились на скамейку и долго смотрели, как от нас и от озера уходит день, садится солнце, отражённые на водной глади облака плывут, скользят по озеру и постепенно гаснут. И в один из таких осенних дней мы с ней признались друг другу в любви…

Сегодня по долгу службы я часто летаю в Иркутск, каждый раз любуюсь бескрайними таёжными лесами Сибири, голубыми лентами рек и думаю, что где-то там живёт моя Люба. И, хотя прошло много времени и многое изменилось, я чувствую всем сердцем, всей душой, если бы я её встретил, взял, как когда-то, за руку, эта минута была бы святой, самой счастливой минутой всей моей жизни.

 

 

Журнал "Звезда Востока", № 5