Никто, кроме тебя. Журнал "Звезда Востока"

Главы из романа «Когда приснится снова дед…»

Свидание с отцом

 

– Артемий, – трудно выговорил отец, как будто не языком управлял, а камни ворочал. Он судорожно сглотнул, и через толстые двойные стекла Тёмка болезненно разглядел, как бьется острый отцовский кадык над шейной впадиной. Прямо прыгает вверх и вниз, совсем как глупое и перепуганное Тёмкино сердце.

– Давай, Григорьевич! На тебя вся надежда. Вот так уж у нас вышло с тобой. Носки без пяток, трусы без зада. То башкой стукнемся, то легкими ударимся, – мрачно шутил отец. – Разберись там, сынок, как умеешь. По полочкам разложи. И с мамой, главное… И Мишку не провороньте… И бабу Веру нам сбереги… Слышишь, Тёмка?.. Старая она… Не дай бог, чего… – он замолчал и все смотрел на сына, что-то в нем разглядывая.

А Тёмка вцепился в трубку, забывая дышать и сглатывать слюну.

– И вот что, Артём, – наконец произнес отец. – С тетей Люсико всё по совести сделай. Не чужие они вам с Наташкой. Не чужие… – произнес он, словно сам себе что-то доказывая. – Всё продумай так, так… – запнулся он, – как бы дед сделал. На тебя вся надежда, – повторил он тоскливо, – больше не на кого, – отец снова взглянул на растерянное лицо мальчика и подбодрил его, натужно улыбаясь. – Чтобы возвыситься, надо сначала унизиться. Как там наш дед говорил: корона с головы не упадет.

Он шутил и балагурил, сыпал смешными дедовыми присказками и изо всех сил пытался расшевелить, рассмешить сына, согнать с его лица мертвец кую маску.

У Тёмки так билось сердце, что он почти оглох от этого стука. Слова ухали в трубке. Он слышал все будто издали, через вату. И с таким трудом улыбался шуткам отца, что губы занемели с непривычки, а лицо сделалось деревянным.

Конечно же он ослышался. Это он всё сейчас сам придумал. Он, Тёмка, всегда был выдумщиком. Отец не мог так с ним говорить. Вот так. Совсем на равных. С надеждой. Как будто Тёмка уже взрослый, и все от него зависит в этой путанице последних месяцев. Когда не знаешь, за что любить и ненавидеть. Когда всех жалко и непонятно, как же быть. И хочется громко топать ногами и реветь на весь дом, закрыв глаза и заткнув уши. Он не помнил, что отвечал отцу, о чем говорила с папой баба Вера. Он все перезабыл: и о том, что так хотел отцу рассказать, и все, что должен был от него услышать. И очнулся лишь тогда, когда вдруг онемел связующий их телефон.

– Папочка, я тебя люблю! – закричал Тёмка в оглохшую трубку.

Он не сводил глаз со стекла, глядя, как отец пытается подбодрить его на прощание знаками, в то время как все арестанты покидали гуськом помещение.

– Па-па, я те-бя лю-б-лю… – повторил Тёмка одними губами, прилипнув лицом к толстому стеклу, изо всех сил артикулируя губами.

Лицо отца вдруг дрогнуло, глаза налились. Быстрым движением руки он провел по ним ладонью от висков к переносице, сбирая в горсть предательскую влагу, и, сильно ссутулясь, ушел куда-то влево за остальными арестантами.

А их с бабушкой и десятком чьих-то родственников долго еще не выпускали из комнаты. Как во сне, словно издали, он слышал, как плакала маленькая девочка и кричала, чтобы открыли дверь… Наконец, повернулся ключ в замке. Он шел по тюремным переходам с колючей проволокой, съежившийся и притихший, как перепуганный серый заяц. Весь переполненный невыплаканными слезами, раздираемый на части обидой, сочувствием, ненавистью и любовью. И все вспоминал, как только что боялся поднять глаза и посмотреть на папу через двойное стекло, как изо всех сил стискивал от волнения руку бабушки. Как вдруг раздвоился после первых же слов отца и очень медленно расплылся по казенной комнате. Тёмка готов был поклясться, что из-за его спины в тот миг кто-то вдруг выступил и медленно ушел, пройдя сквозь стены этой разделенной двойным стеклом комнаты с телефонными аппаратами. А в комнате вместе с бабой Верой и десятком шмыгающих носом и откровенно рыдающих родственников остался совсем другой Тёмка.

И пусть он ничего, как прежде, не решал и до сих пор не понимает, что же дальше. Пусть так запуган путаницей бед и отношений. Но он уже примерил на себя эту ношу. Примерил и взвалил на плечи. И будет нести ее до конца как сумеет.

И не было никого, кто подсказал бы ему в эту минуту, что ушло сейчас без возврата его беспечное детство.

Он крепко держал под руку плачущую бабушку и, засунув в карман свободную руку, о чем-то сильно задумался.

Когда они вышли на белый свет, миновав все посты и громко лязгающие решетчатые двери, когда забрали свои документы и личные вещи, он приобнял старушку за сухонькие плечи и обнаружил, что вот-вот перегонит ее в росте.

– Не плачь, – сказал он ей сиплым и солидным от спазма голосом. И подбодрил любимой дедовой присказкой: – Не журись, старая, прорвемся!

Баба Вера последний раз горько всхлипнула и рассмеялась сквозь слезы. Ей очень захотелось поверить, что они и впрямь прорвутся, непременно прорвутся куда-нибудь с ее тоненьким кудрявым внуком. Ведь даже Гриша поверил. Она шла словно слепая, и перед ней, как живые, вставали Лиза с Зиновием. Цеплялся за подол маленький Гриша. Он хныкал и просился на руки. В упор глядели Броня и Аркадий, хмурился Яков. «Что же это я? Надо звонить, оповещать, бить в набат, всех поднимать на ноги! Что же это со мной?! Что это я делаю?! Все стесняюсь последних событий? Да наплевать! Брат с сестрой – родные. Племянник единственный. Не чужие люди. С кем не бывает?! И Гришку поймут, и Лёлю не бросят. Или подождать?.. Нет, ждать больше нечего…» Она свято верила в невиновность сына, а если вдруг споткнулся, так все равно выручать, спасать надо скорее.

Она покосилась на шагающего с ней в ногу внука и снова поразилась решимости и упорству на его лице. Беда навалилась плитой на их плечи. Беда, как колокол, гудела в сердце. Беда просила денег и участия. «И хошь-не хошь, а беду надо было прикормить и задобрить… Прикормить и задобрить…» – твердила она про себя, выстраивая в уме план немедленных действий.

Она не сразу осознала, что внук ее о чем-то спрашивает. И, очнувшись от своих дум, была ошарашена Тёмкиным вопросом:

– Бабуля, а ты тете Броне звонила? А дяде Якову с Аркадием?

– Миленький ты мой! Да как же это мы с тобой вместе все надумали… Это ведь не зря, наверняка не зря. Значит, все правильно.

– Конечно правильно. Папа ведь брат их – самый младший. Эх, пораньше надо было, когда все случилось только!

– Да так всё ударило, прямо под дых под самый. Растерялись мы с тобой, Тёплик мой. И с Лёлей беда. И разбежались они с Гришей. И Люська себя змеей оказала. Я и рассказать кому за позор считала, – горько шептала Вера Григорьевна, не вытирая крупных медленных слез. – Да он же приходил, Гриша, и с Лёлей сидел, и кормил ее с ложечки. Я думала, вернется, образуется все. И Люська у нее сколько ночей дежурила в больнице-то, в реанимации, – тут баба Вера вдруг осеклась, словно что-то лишнее сболтнула, и перевела опасный разговор в сторону. – Кто же знал, какое горе впереди… – простонала она. – Господи Иисусе, хорошо, Семёныч не дожил. А может, и не случилось бы при нем ничего такого-то. Он, Зяма, хорошо семью вел, держал всех крепко. Гриша при нем смирно жил, не баловал. Да, это она, она, Люська, Люська, его попутала! – как всегда, оправдывала сына баба Вера.

А Тёмка вдруг снова припомнил странный взгляд Люсико, брошенный на папу, когда она утешала дочку, крепко обнимая и укачивая ее, как маленькую. Когда это было? Ведь давно очень. Давным-давно, перед школой еще. Это было в тот день, когда они поругались с Соней-Зоей, и он ей выдал, будто она ему завидует, что у него все есть: и папа, и дед с бабушкой. Это был какой-то возмущенный и гневный взгляд. И лицо у тети Люси стало такое измученное и затравленное. А у папы – смущенное. Нет, все это началось очень давно, еще до Грузии. Еще до Мишки, еще при жизни деда. Тёмка теперь не маленький, его не обманешь. И не права была сейчас его бабушка. Никто тогда не смог бы во все вмешаться. Никто б не смог все это развести. Даже всесильный дед.

Он старался не думать об этой взрослой темной силе, которая вдруг просыпается, как грозный вулкан, и обрушивает свою огненную лаву на людские головы, сжигая все на своем пути, – покой, уют, семью, друзей и ни в чем не повинных родных и близких. «Никогда! Никогда не влюблюсь!» – проскандировал он про себя привычную с некоторых пор фразу.

Он вспомнил, как еще недавно он с трудом отгонял мрачные воспоминания о прошлом, которые мучили его обидой и жаждой мщения так, что было нечем дышать от ненависти.

Теперь у него внутри что-то пристыженно затихло.

После свидания с отцом он был напуган даже больше, чем думал, потому что ему теперь казалось, что именно его гневные, мстительные, полные ненависти стрелы поразили этих двух родных ему людей. Да, родных. Не мог он даже в своих тайных мыслях отторгнуть Люсико, признать ее чужой, облить холодом и презрением, отлепить от их общей жизни и дома. В этом-то и было все дело. Она была своей. Гадиной и лгуньей, обманувшей и предавшей, ненавистной и подлой. Но не чужой.

Увидев угасшего, сломленного отца, он никак не мог отогнать свои мысли от Люсико. Она стояла перед глазами такая же сломленная и несчастная, как и его отец, и просила Тёмку за Мишку с Наташкой, как в том кошмарном сне, который повторялся у Тёмки целую неделю.

Тёмка вспоминал, как он тогда просыпался, весь липкий от пота, отгоняя от себя наплывающие на него лица и протянутые руки кверху ладонями. А чуть ниже к нему простирались еще ладони поменьше и две совсем маленькие. Он всегда знал, чьи это руки, и долго лежал без сна, стиснув зубы.

Нет, никак он не мог ее возненавидеть, эту Люсико. И был раздавлен собственной беспринципностью. Ведь он, Тёмка, был обязан встать, не рассуждая, на мамину сторону. Обязан презирать и ненавидеть женщину, отнявшую у него отца и мужа у матери. «Кто не с нами, тот против нас», – припоминал мальчик слова деда, и от стыда у него горели уши. Ведь он, по сути, предал в душе маму. «Предатель!» – стучало сердце. «Предатель!» – бил в виски молоточек. И он хотел вздохнуть поглубже и вытолкнуть все эти мысли из головы. Но не умел отвлечься. И то ли потому, что он уже устал ненавидеть, то ли сам он еще себя ощущал совсем невзрослым, сердце его сжималось от сочувствия и жалости. Он был уже далек от мстительной радости чужому несчастью. Мальчик смотрел на безучастную недвижимую маму и все старался, пытался люто возненавидеть ее соперницу. Он раздувал свои обиды и несчастья, виня в них этих двух предавших их людей. Но всякий раз вдруг перед ним вставало лицо Люсико, когда она изо всех сил дула на его разбитую коленку, дежурила у его кровати, когда он так серьезно и нарочно «заболел». Он видел ее лицо, когда она играла с ними в домино вместе с Сонькой-Зойкой. Вспоминал, как она готовила вкусные грузинские кушанья. Он не пропустил мимо ушей бабушкину фразу, как тетя Люсико дежурила все ночи в больнице возле маминой койки уже после ухода из семьи отца. Он просто промолчал и сделал вид, что ничего не понял.

Как она рыдала, эта тетя Люсико, уткнувшись в плечо бабы Веры, в день смерти деда!

Он вспоминал, как они всей семьей давным-давно вместе с дедом отдыхали в парке, как танцевали под духовой оркестр и хохотали в комнате смеха. Всей семьей. Она и была его семьей вместе с Сонькой-Зойкой и маленьким Мишкой. Они и остались все его семьей. Просто перешли в стан врагов.

Тёмке страстно хотелось с кем-нибудь поговорить, додумать и понять хоть что-то. И, не в силах один разобраться во всей этой взрослой дурацкой жизни, он тоскливо думал о том, какой же он жалкий трус и слабак, не умеющий защищать и ненавидеть, как настоящий предатель. И не было, не было рядом деда, который в один миг мог все распутать. И он ему даже не снился.

 

Воспоминания

 

Мама Сони-Зои тетя Люсико была лучшей, да, пожалуй, и единственной близкой подругой Тёмкиной мамы. Они дружили очень давно, еще до рождения своих детей, и были неразлучны. «Не разлей вода», – как говорила баба Вера. Мамы встречались почти каждый день, а если не виделись, то болтали по телефону. «Телефон у них накаляется докрасна, – уверял дед. – Вот-вот перегорит». Но это дед шутил, конечно. Тёмка сам проверял – аппарат был холодный. «Что, он утюг, что ли, телефон, с чего ему перегорать…» В общем, мамы крепко дружили и часто виделись, и потому дети их невольно тоже были обречены на дружбу. Правда, Соня-Зоя была девчонкой, но это их дружбе с Тёмкой почти не мешало. Как же тут не подружиться, когда так часто видишься. Тем более что Тёмкин дедушка давно серьезно прихварывал, и тетя Люся делала ему все назначенные уколы и капельницы. У детей были свои секреты и развлечения, свои разговоры, так что дружили они еще закадычнее, чем их родительницы. Без слез и обид, правда, не обходилось, но это тоже были составляющие их общения. Характер у Сони-Зои был очень своенравный, выходки неожиданные, и Тёмка, сцепив зубы, смирялся со всеми ее капризами и чудачествами. Иногда он бастовал и прекращал с ней разговаривать, но от этого только наживал себе большие неприятности. Соня-Зоя легко превращала жертву в обидчика и бурно рыдала, взывая к сочувствию легковерных взрослых. Девочка хоть и походила на ангелочка своими распахнутыми фиалковыми глазищами и черными кудрями, но на самом деле росла отчаянной сорви-головой.

– Не девка, а просто черт с рогами! – как-то высказалась в ее адрес Тёмкина бабушка.

И тетя Люся тогда на нее сильно обиделась. Вообще-то она была очень хорошая, тетя Люся, и обижалась только из-за своей дочки. А так была всегда веселая, все время шутила и посмеивалась. По-настоящему тетю Люсю звали Люсико, потому что ее папа был грузином. А Соньку-Зойку по-настоящему звали Наташей, так у нее в метриках и было написано «Наталья».

Когда тетя Люся ждала ребенка, врачи по ошибке сказали, что у нее родится двойня – две девочки. И тетя Люся придумала для них два имени – Соня и Зоя. Но родилась почему-то одна девочка, да еще 25 января. «А 25 января, – рассказывала она бабе Вере, – Татьянин день. И всех девочек, родившихся в этот день, надо называть Танями». Ну, понятно, тетя Люся очень расстроилась: ей обещали двух девочек, а родилась одна. Она погоревала и решила: ну, раз Татьянин день, значит, судьба. Назовем Татьяной и будем звать Таточкой. Так она своему мужу и сообщила через больничное окошко. Он и согласился. Пришел в загс и говорит: «Так и так, хотим Таточкой назвать». А в загсе взяли и записали «Наталья», потому что Татками, оказывается, всех Наташ называют. И тетя Люся опять очень расстроилась, и совсем зря. Потому что никто ее дочку Наташей не называл… И Таткой тоже… А называть ее все почему-то стали Соней-Зоей. А так как девочка росла большой озорницей, все кликали ее Сонькой-Зойкой.

Уж больно у нее противоречивый характер был. Казалось, что в ребенке сидят сразу два человека.

– А что вы хотели? – хохотал Зиновий Семёнович. – Ждали двойню – вот и получите два в одном! Думаете, просто все? Не-ет! Ничего простого на свете нет! В каждом имени свой характер спрятан. Вот Сонька – она кто по характеру? Не знаете? А я вот знаю: маленькая разбойница – вот кто! Я за жизнь ни одной тихони Соньки не встречал.

– А Зоя? – удивленно спросила Люсико, ошарашенная подобной трактовкой имени.

– Зоя? – ласково переспросил дед и улыбнулся, глядя в ее перепуганные глаза, – Зоя – это заинька, заинька-паинька.

Вот так-то вот! Так что была Наташка, да в метриках и потерялась. Соню-Зою ты себе народила, Соньку-Зоечку!

Он конечно же шутил, Зиновий Семёнович, но новое имя так крепко прилепилось к девочке, что ни Наташей, ни Таткой ее больше никто не называл.

Ну что же тут особенного? Тёмкина мама тоже записана Ольгой, а зовут ее всегда Лёлей. А у самого Тёмки имен воз и маленькая тележка. Дедушка Зяма величает его Артемием. Папа в сердцах зовет Тяп-растяпычем, потому что Тёмка очень рассеянный и всегда что-нибудь теряет. Мама зовет сына Артёмом или Тёмочкой. Баба Вера – Тёпликом. А Сонька-Зойка, чтобы позлить мальчика, зовет его то Тимошей, то Томой. А совсем недавно, после Нового года, дед придумал детям новые прозвища. Тёмку он стал называть Ар-темоном, а Соньку-Зойку – Мальвиной. Потому что детям на Новый год сшили костюмы Мальвины и Артемона и купили в магазине настоящие парики.

– Ну, верный пудель Артемон, защищай теперь Мальвину – хозяюшку свою распрекрасную, – дразнился дед по всякому поводу. – У тебя теперь работа такая.

Защищай не защищай, а Тёмка и без того был всегда верным рыцарем Сони-Зои и даже все наказания за ее провинности брал на себя. Это Тёмка всегда помнил, что он мужчина и должен заступаться за девочек. Заступаться порой было очень трудно и довольно обидно. Сонька-Зойка была неблагодарной и очень вредной. Все Тёмкины подвиги она принимала по-королевски, как пустяки, сами собой разумеющиеся, и совсем не сочувствовала, когда ему за нее сильно влетало. Мальчик сносил все это, на удивление, мужественно, как настоящий мужчина.

– Темнила! – кричала ему тетя Люся. – Опять темнишь! Все свою даму сердца выгораживаешь, Тёмныш ты эдакий!

Папа в тонкости не вникал.

– Взял вину на себя – отвечай по полной. Мужиком будь! – говорил он сыну.

Баба Вера негодовала, у мамы были слезы на глазах. Тетя Люся разрывалась надвое между сочувствием к мальчику и любовью к собственной дочери. Зиновий Семёнович краснел и помалкивал, сдерживая раздражение и пряча в карман характер. А вот у Тёмкиного отца, у Григория, характер был совсем крутой, похлеще дедовского. И прятать его в карман он не собирался. Сравнения, ругая сына, он выбирал сильные, фразы – обидные, и мальчику всегда казалось, что отец его совсем не любит.

– Ты уж полегче, Гришенька, – укорял сына Зиновий Семёнович. – Не перетягивай. Ведь знаешь же, что не он виноватый.

– Невиноватый, а на себя ответ взял, вот пусть и отвечает! – отрезал Григорий.

Его очень огорчал Тёмка. Худенький, тоненький, голос дрожит, плакса… А растяпа какой, просто немыслимо! Разве о таком он мечтал сыне? Больше всего Григория раздражало, что, оправдываясь, Тёмка всегда начинал плакать. Голос у него дрожал и срывался, слезы лились в три ручья. И чем больше мальчик себя сдерживал, тем больше плакал. Как он себя ненавидел за эти слезы, как презирал свой срывающийся голос, как мечтал наутро встать совсем другим человеком – сильным, крепким и насмешливым, как папа. Папа у него был крупным, чернявым, очень высоким и имел на все собственное твердое мнение. Никогда долго не колебался, не излагал мысли в вопросительной форме. Он крепко стоял на своих больших длинных ногах и всегда был уверен в себе. В общем, был недостижимым идеалом для сына. Мальчик сгорал от стыда за свои слезы, за девчачью внешность, за свои пепельные кудри и длинные лохматые ресницы. Он клялся про себя самыми страшными клятвами, что уничтожит все эти атрибуты девчачьей внешности. Вот только решится, потом как-нибудь, но уже совсем скоро…

 

Встреча

 

Тёмка кусал себе пальцы, дрожа от нетерпения. Он уже второй день поджидал Соньку-Зойку в условленном месте. Мальчик поминутно ерошил волосы и выскакивал из кустов, высматривая девочку. А ее все не было. Целая неделя прошла с их неожиданной встречи на базаре, где Тёмка с ребятами разносил продавцам охлажденный компот. Он уже реализовал все свои баклажки и поджидал ребят, скучающе разглядывая стайку шумных, ярко разодетых цыганок, как вдруг столкнулся взглядом с самой маленькой из них. Она глядела на него в упор, явно узнав. Тёмка не верил своим глазам. Нет-нет, этого просто не может быть! Может, он просто спит? Но он не спал. Это и правда была она – Сонька-Зойка – в красном платке и пестрой цыганской юбке. Сидя за кустами, он вспоминал ее просиявшее тогда лицо, перепуганные глаза и как она припустилась вдруг бежать от него в развевающихся широких, не по росту, одеждах. Тёмка тогда долго не мог опомниться. Он клял себя за то, что упустил момент и не догнал девочку. Но было поздно. И как теперь ее найти – было непонятно. Целых четыре дня он потом с ребятами выслеживал цыганок, пытаясь разузнать их адрес. И только два дня назад Витьку́ удалось на базаре украдкой подсунуть Соньке-Зойке записку. Ребята уже поняли, что девочка от кого-то прячется у цыган, и остерегались действовать напрямик. Тёмка торчал второй день на условленном месте. Время тянулось медленно. Сколько там уже натикало на часах? Придет или не придет? – выглядывал он из-за кустов. И вдруг просиял от радости: девочка продиралась к нему через кусты, цепляя за колючки широкие цыганские одеяния. В горле у мальчика пересохло, и он растерянно что-то буркнул ей вместо приветствия. Девочка не ответила. Она поглядела на него в упор и отвернулась куда-то в сторону. Разговор не клеился.

– А помнишь, как дед говорил, что в жизни все бывает? Только я не знал тогда, что это все может вот таким быть, так повернуться, – вдруг смущенно заговорил Тёмка. Он не глядел в глаза девочке и, опустив голову, рассматривал свою пыльную обувь. Из страха ляпнуть что-нибудь уже совсем бестолковое Тёмка немного помолчал и, собравшись с мыслями, храбро продолжил, запинаясь на каждом слове: – Ну, что все в жизни может состоять из этого… Ну, как у нас все получилось.

Девочка стояла молча. Она поняла его с ходу, как привыкла понимать и раньше. И была благодарна за недомолвки...

«Не хватало еще обсуждать все это», – с ужасом подумала Сонька-Зойка.

– Ладно, пойду я, – тихо сказала она мальчику, глядя куда-то в сторону запавшими недетскими глазами.

– Нет! – уверенно запретил Тёмка, – тебе туда идти вообще незачем.

– Еще чего, – устало фыркнула Сонька-Зойка. – А Мишку я им что, в подарок оставлю?! Как будто есть еще куда нам деваться… – тоскливо пробормотала она и вздохнула. – Хочешь, чтоб нас в детский дом упекли?.. – упрекнула она Тёмку. – А вдруг Мишку у меня совсем отберут? Вдруг отберут?! – со страхом спрашивала девочка.

– Не отберут, – неуверенно успокаивал ее Тёмка, чувствуя, как ему передается ее панический страх. – С какого вдруг перепугу?

– А ни с какого, – огрызнулась Сонька-Зойка. – Не знаешь и молчи! Так цыгане говорят. Они вон сколько раз в тюрьме сидели. Все законы знают. Потому нас с Мишкой и спрятали у себя. Посочувствовали.

– Да как отнимут?.. – кипятился мальчик. – Суда же не было никакого.

– Ну и что, что не было. Мишка маленький, а я несовершеннолетняя еще. В школу не хожу. И взрослых родственников никаких у нас здесь нет. И вообще… – сорвался у нее голос.

– Что вообще? – смущенно пробормотал Тёмка и неловко взял девочку за руку.

И тут она вдруг заплакала, подперев кулачками щеки и раскачиваясь в разные стороны, совсем как взрослая.

– А-а-а-а-а, – подвывала девочка, перемежая всхлипы с невнятными причитаниями.

Цыганский платок съехал с ее спутанных черных кудрей. Она сорвала с головы этот платок и уткнулась в него, глуша им свой тоненький пронзительный вой, и так яростно затыкала себе рот шелковой тканью, как будто хотела ее сжевать. А Тёмка стоял рядом, словно пень, не смея ее утешить и не умея подбодрить. Он только бессильно сжимал кулаки, и крупная дрожь била его от сочувствия к ее слезам. Он и сам едва не плакал вместе с девочкой и изо всех сил стискивал зубы, чтобы сдержаться.

Она вдруг перестала плакать так же резко, как и начала. И утерла лицо подолом широкой цыганской юбки.

– Пойду я, – глухо проронила Сонька-Зойка. – Пора уже. Хватятся меня, – но так и не тронулась с места, глядя прямо перед собой красными от слез глазами. – Слышь, Тём, не надо чтобы они нас видели вместе, – тихо попросила девочка.

– А почему?

– Ну… так. Не надо, и всё.

– А что будет-то?

– Да ничего. Не доверяют они чужим, понимаешь?..

– Но почему? – тупо спрашивал мальчик, словно растеряв все другие слова, кроме этих дурацких вопросов.

– Как почему?.. Бизнес у них такой, – запуталась Сонька-Зойка, понимая, что проговаривается. «Да что он понимает?.. Он в такой семье вырос. Только хуже нам с Мишкой сделает. Привык, что все трясутся над ним, как над маленьким. Нашел, что спрашивать. “Почему?” А воровство, а скупка краденого, а наркотики?.. Да ему и во сне не снилось, что жизнь еще страшнее, чем в телевизоре. А драки? Там такие злые все и матом ругаются, даже дети маленькие. Вон Мишенька, и тот уже начал. “Убью! – кричит. – Уйди, падла!” – “Почему?”!» – возмутилась она мысленно.

– И ты не спрашивай меня, – запретила Сонька-Зойка мальчику. – Нельзя, чтобы про их бизнес люди узнали, – совсем расстроилась девочка, сердясь на свой длинный язык.

– Так я же не люди. Ты только мне говоришь, – изумился Тёмка.

– И тебе нельзя, – вздохнула Сонька-Зойка. – Никому чужим нельзя. У них только цыгане свои, а остальные чужие все. Закон у них такой, понимаешь?

– Нет, – честно признался Тёмка. – А как же ты? Ты цыганка, что ли? Нет ведь! Какое же у них к тебе доверие?

– Ну я же прячусь у них, они ведь меня выдать могут. Вот и думают, что я из страха молчать буду. И маму они жалеют мою, – расстроенно объясняла она Тёмке. – Да мне ведь тоже не говорят ничего, – задумчиво добавила девочка. – Они вообще все секретное по-цыгански говорят, чтобы я не поняла ничего. А я все равно много вижу. И им не нравится. Они даже ссорились из-за меня сколько раз. Дядька их говорит: «Зачем она тут? Шустрая больно. Вот-вот болтать начнет по-нашему». Помнишь, как баба Вера тоже так про меня говорила? Ну, что шустрая я очень.

– Я помню, – засмеялся мальчик. – Ну и что, что шустрая, подумаешь! Это же хорошо даже. Похвала такая.

– Похвала! Я же вижу у них много и подмечаю всё. Боятся они, что вдруг расскажу кому, – пожала плечами Сонька-Зойка.

– Да что ты там расскажешь! Кому?! Кому они нужны со своими тайнами?!

– Кому надо, – загадочно ответила девочка.

– Да говори ты яснее, что-то они мне все не нравятся! Ну совсем вот не нравятся!

– Да нет. Они добрые. Кормят нас. С Мишенькой играют, – запнувшись, тихо промолвила Сонька-Зойка.

О том, что к ней пристает хозяйский сын, она боялась заикнуться даже самой цыганке Зине, не то что Артёму. И сама не понимала, чего в ней больше, – стыда или страха.

– Я ценю все очень, – серьезно взглянула она на мальчика, отгоняя тяжелые мысли. – У нас же нет никого. Кому мы еще нужны с Мишкой?

– Ну это ты ври побольше! – разозлился Тёмка. – А я?! Я не в счет, что ли?! – закричал он в лицо оторопевшей от неожиданности девочке. – Я теперь брат тебе. Поняла?! – отчеканил мальчик. – Поняла?! – заорал он как резаный с новой силой. – Баба Вера говорит, что мы теперь с тобой брат и сестра сводные. Понятно тебе?! И Мишка у нас теперь общий. И папа мой тебе отчим. И баба Вера – бабушка, – он вдруг покраснел, что-то вспомнив, вроде бы и недавнее, но такое далекое, из прошлой жизни. И сердце его сжалось от сознания того, сколько воды утекло с того недавнего времени, когда он хвастался перед ней, как много у него родственников. – И мамы наши теперь мачехи для нас, а друг дружке… – совсем зарапортовался Тёмка, сам ужасаясь тому, что болтает его язык.

Но Сонька-Зойка, казалось, даже не заметила всей этой околесицы. И ничего не показалось ей странным и запутанным в его гневной, яростной отповеди. Слезы ее вдруг высохли. Яркий румянец вспыхнул на заплаканном   лице. Она неуверенно и счастливо заулыбалась, не сводя с мальчика загоревшихся радостью глаз.

А Тёмка вдруг подумал, что никого на свете он не видел красивее этой чумазой заплаканной девчонки со спутанными кудрями, утонувшей в широких не по размеру цыганских одеяниях. Никто на свете не был ему таким родным и близким из сверстников, никого ему еще не хотелось так уберечь и защитить. Он сам испугался своей неожиданной страстной тирады. Потому как не осознавал раньше того, что минуту назад выкрикивал в лицо изумленной девочке.

Это были мысли, которые он гнал от себя все эти долгие дни и месяцы. От которых прятался, которые ненавидел. Эти тайные мысли, которым он так противился, вдруг выстроились в четкие фразы и выплеснулись наружу. Он и сам был потрясен своим нечаянным горячим монологом, но испытал облегчение. Слово было сказано. Факты обрели реальность. И теперь Тёмка почти знал, что будет делать дальше. Уже почти знал. Только нужно было слегка додумать еще кое-что. Для этого нужно было чуть-чуть больше времени. Совсем немного. Но он понимал, что как раз этого времени у него нет. И решать надо что-то немедленно, сейчас, ничего не откладывая. Но что именно – этого он понять не мог. Он привык, что за него все решали взрослые, что именно за ними было последнее слово. Они защищали, оберегали, думали и решали. Как же это было хорошо тогда противиться и возмущаться, дуться и закатывать истерики, воспринимать в штыки приказы и повеление старших и нехотя подчиняться чей-то взрослой воле, бухтя и негодуя.

А вот сейчас, когда нужно было принять собственное решение, когда не у кого спросить совета, опереться и понадеяться, его охватила паника. Он медлил, собираясь с духом, так как понимал, как оно теперь ответственно, его решение. А вдруг его не поддержат дома, что тогда?.. Но какое-то шестое чувство просто кричало изнутри, что Соньке-Зойке грозит беда. Что ее вместе с Мишенькой нужно срочно забрать от цыган, несмотря ни на что. Уговорить и забрать, либо выкрасть. И перепрятать. Перепрятать, пока он не выяснит, как можно отбить их от детского дома. Но где же их спрятать, куда? Куда деваться от цыган и милиции? Домой нельзя. Хоть он знал, что никто и не будет против. «Никто!» – горько усмехнулся он своей мысли. «Никто» теперь – только он с бабой Верой. Мама в себя приходила медленно. Неизвестно, как на нее подействует появление Мишки с Сонькой-Зойкой. Тёмка боялся этой маминой встречи с детьми Люсико. И не знал, с кем это можно обсудить, посоветоваться. Он понимал, к ним в дом может прийти милиция с какими-то постановлениями и законодательствами. «У них все права, – лихорадочно соображал мальчик. – И тогда уже совсем ничего нельзя будет сделать».

Тёмка кусал губы и хмурился. Он судорожно искал выход. А девочка стояла и смотрела ему прямо в рот, веря, что сейчас, вот сейчас Тёмка что-то придумает. И снова все будет хорошо. Она в него верила. Она – Сонька-Зой-ка, которая всегда помыкала им, задиралась и верховодила в прежней жизни. Которая всегда все знала на два хода вперед раньше, чем Тёмка. Высмеивала его, как залюбленного маменькиного сынка и слюнтяя. Всегда была мастерицей обвести вокруг пальца и толкала на все мыслимые и немыслимые проступки и шалости.

«Ребята! – вдруг высветилась, наконец, спасительная мысль, и Тёмка с облегчением перевел дыхание. – Они сегодня же все вместе что-нибудь придумают в четыре головы. Прямо сегодня. Ведь ничего нельзя откладывать».

Почему нельзя, он не понимал и сам. Просто шел от интуиции, что было, конечно, правильно, потому что логического хода он все равно не мог выстроить.

– Ладно, – нехотя процедил он сквозь зубы. – Еще два дня проживете там у них с Мишкой. Идем, провожу тебя к ним.

– Ты что?! – с испугом воспротивилась девочка. – Ты что, нельзя, чтобы нас увидели с тобой, слышишь?.. – пробормотала она, лихорадочно повязывая платок.

– Почему это?!

– Ну потому, нельзя и всё. Мы только испортим всё.

– Да что всё-то?..

– Ну всё, понимаешь, всё. И не спрашивай меня. Я сама еще не понимаю, только чувствую… – тихо ответила девочка и робко спросила Тёмку, просунув ему в руку тонкие пальчики: – А что ты придумал-то? А, Тём? Куда мы с Мишенькой денемся? Ему спать надо днем и кормить его чем-то. А вдруг поймают и в детдом сдадут? Вдруг поймают?

– Ладно, – снова прервал Артём ее причитания. – Два дня осталось. Потерпи. Всего два денечка.

 

Совет

 

Но прошли, пролетели эти два дня, еще день, и еще три, и еще пять. Они советовались с ребятами ежедневно в четыре головы, собирались все вместе с Сонькой-Зойкой уже в пять голов. А воз был и ныне там. И ничегошеньки не шло им в голову. Ребята разбили все его прежние планы, а сами ничего нового предложить не сумели, как голову ни ломали.

Если бы она была одна – Сонька-Зойка. Если бы не Мишка, которого и кормить, и купать, и спать укладывать, и нянчиться с ним. А разревется – не утешишь, рот ребенку не заткнешь. Как его прятать, малыша такого?.. «И домой не приведешь: у самих семеро с ложкой, и вопросы дома пойдут лишние, и все равно все детдомом закончится», – рассуждали ребята.

– Откуда ты знаешь, когда ее мать выпустят?.. – мрачно процедил Баха.

Его слова окатили Тёмку ледяным душем. Баха посопел носом и, покосившись на Соньку-Зойку, придвинулся ближе к другу и, понизив голос, спросил:

– А как если ей срок дадут? И какой – неизвестно. Когда она еще – амнистия – будет.

Девочка слышала его сомнения. Она не шелохнулась, не заплакала. Слезы закипели, но не пролились из глаз. Она смотрела куда-то вверх на верхушки деревьев, крепко сжимая губы. У слез не осталось шанса. Они постояли в глазах и высохли.

«Зачем все это? – тоскливо думала девочка. – И чего я сюда притащилась?.. Теперь все про нас знают. Только позорюсь зря, – гордость ее была задета. – Сидела бы себе у цыган тихонечко. А то все хорошие, а пригрел их кто с Мишенькой? Цыгане проклятые? А чем проклятые? Что в тюрьме сидят, воруют, курят. Так это все делают. Она каждый день видит, какая очередь к тете Зине выстраивается: "дай", "продай", "помоги" с утра до ночи. Все нации подряд. А та в долг ничего не дает. Многим без посредников тоже не доверяет. Гонит и матом ругается. А они ждут, не уходят до самого вечера. И канючат, что отработают и деньги вернут. А сами все больные, страшные. И ведут себя как умом тронувшиеся. Из домов всё цыганам тащат, даже белье женское».

Но говорить об этом никому нельзя. Мало ли, вдруг кто заинтересуется. Посадят всех, а ее заберут с Мишкой и разлучат с братиком. Она давно решила думать только о хорошем и не лезть во все, что ее не касается. Но мысли были разные. И отмахнуться от них было нельзя. Не думать – невозможно.

Ей так часто было жалко всех этих несчастных, обивающих цыганские пороги, что она временами начинала люто ненавидеть Зину и всех цыган, приютивших ее с Мишкой. Потом одумывалась и начинала жарко благодарить их мысленно за стол и кров. И все равно была настороже: не верила, не доверяла.

Разве можно пересказать все это даже Тёмке? «Что он понимает в жизни», – горько усмехалась про себя девочка. Тут плохое, а там хорошее? Черное и белое? У него все просто. Все не так, как у нее с Мишенькой. У нее с Мишкой теперь другая жизнь, и дорога другая. Она, конечно, ничего вслух не скажет – зачем обижать мальчиков? Они же как лучше хотят. Спасти пытаются, выход ищут. Сейчас еще поговорят о чем-нибудь, и она вернется в цыганский двор к братику. И будет жить и молчать, стиснув зубы.

А Тёмка пусть себе играет в пиратов и разбойников. Тоже мне, Том Сойер нашелся. Сейчас она тихо встанет и попрощается. И всё. Но ноги почему-то были ватными. И вставать совсем не хотели. Прощание затягивалось. И никак себе не могла представить Сонька-Зойка, как сейчас уйдет от Тёмки и мальчишек и не вернется больше никогда. «Прощай, Тёмка! – глотала она слезы, отвернувшись от мальчиков. И вы все прощайте». Цыгане что-то беспокоятся, подолгу спорят хриплыми голосами. Она все время слышит среди чужих гортанных фраз русские слова «давай», «билеты», «поезд», «поехали», «Россия». Сопоставляла, сравнивала, догадывалась. Она уже поняла, что цыганский клан срывается с места. Что-то такое должно было произойти. Угроза висела в воздухе. Паника давила на плечи. Было трудно дышать, заглатывая плотные вязкие куски воздуха, до отказа набитые страхом.

Сначала девочка боялась, что ее с Мишенькой прихватят с собой, куда-то увезут, и не будет ей больше хода назад. Может, они даже потеряются навсегда с мамой. Ведь она столько знает и видит. Конечно же ее опасно оставлять здесь. «Я тебя снохой к себе возьму, вот подрасти еще, – недавно заявила Зина. – Совсем своя будешь. Настоящей цыганкой. Вон Мишка какой ромэн растет!» Сердце у девочки сжалось. Но теперь ее страх был уже совсем другого рода. Она боялась, что цыгане сбегут и бросят ее здесь одну с маленьким братом. И не будет им нигде пристанища. Никому не будет до них дела. И чужие люди, лживые и опасные, но приютившие их из жалости, казались ей теперь единственными близкими реальными, умеющими протянуть руку и оказать помощь. Стали ее опорой и спасителями.

В этот миг она прощалась с Тёмкой и детством, со всем, что казалось ей уже прошлым, далеким и несбыточным, как съеденный вкусный праздничный торт. Тот самый, испеченный давно к Новому году.

Она взглянула на Тёмку и вдруг вспомнила его в бархатном костюме пуделя с роскошно завитым париком Артемона. Словно в ожившем зеркале надвинулась на нее маленькая девочка с голубыми волосами, в пышном розовом платьице, обутая в атласные туфельки. Она мысленно переоделась и медленно сняла с головы парик. Видение исчезло.

«Прощай, отважный, верный Артемон! Теперь тебе некого охранять. Мальвина выросла. Она уже ушла из этой сказки. У нее теперь другие злые Кара-басы и лисы Алисы в пестрых цыганских юбках. Свои коты Базилио, опасные и златозубые».

В эту минуту она уже не сомневалась во лжи и притворстве цыганской семьи. В голове собрались отдельные эпизоды, которые она гнала от себя все эти месяцы. Сейчас они сложились, как пазлы. Девочке стало еще страшнее. Она боялась людей, которые ее приютили. Инстинкт подстегивал бежать, бежать куда глаза глядят. Но цыганский дом был для нее единственной пристанью. Ей было не из чего выбирать. Хорошие или плохие, цыгане в данное время были ее семьей. И, распростившись с ребятами, Сонька-Зойка медленно побрела к людям, которые сегодня были ее опорой. Она шла домой. К цыганам. К Мишеньке. И первое, что увидела в доме – это сложенные по всем комнатам узлы и баулы.

 

Тёмка летел домой, задыхаясь от злости. Он беспокоился за мать. Был недоволен собой, зол на друзей. Как ему хотелось сейчас найти козла отпущения и перекинуть на кого-то свою вину и недовольство собой! Собственно, никакой вины и не было. Он просто обнадежил девочку и заставил ее поверить себе. А затем всё спустил на тормоза. Какая же это вина?! Это просто подлость. Подлость и предательство.

Тёмка вспоминал, как она ему верила, его Сонька-Зойка. Как искала его взгляд сияющими повеселевшими глазами. Он снова ощущал в руке ее тоненькие теплые пальчики и задыхался от бессилия и протеста. Как же так?.. Ведь должен, должен же быть выход!.. Его злость искала виноватых, хотелось всё кидать, рушить и драться. Дед, конечно, мог бы, наверное, ему объяснить, что это первое Тёмкино мужское предательство. Из серии «дорогая, прости, но обстоятельства выше нас». Но Тёмка еще не был мужчиной. Он был кем был – просто рано повзрослевшим мальчишкой, который по стечению обстоятельств прилаживал к своей спине возникающие на его пути проблемы и пытался нести за них ответственность. Даже за те, которые не мог потянуть. Он бежал к дому, пиная на ходу все, что попадалось под ноги, рассерженный на свою тупость и всю эту дурацкую жизнь. Жизнь, в которой ему так нужно свести концы, которые никак не хотели сводиться.

Совсем расстроившись, он изо всех сил пнул кучу сухих листьев и, подпрыгнув, присел на корточки от сильной боли. Нога пришлась аккурат по кирпичу, замаскированному копной золотистых листьев. От обиды и боли из глаз потекли слезы. И вдруг в голове все встало на свои места. «Подумаешь, проблемы! Плевать на замаскированные кирпичи! Он не отдаст Соньку-Зойку с Мишенькой. Вот не отдаст – и всё. Надо их забрать. Заберу, а потом что-нибудь придумаю. “Война план покажет”», – вспомнил он деда.

Она теперь не просто друг – Сонька-Зойка. Они теперь родные, а родню не бросают. Баба Вера только рада будет. Он все еще опасался за реакцию мамы. Вернее, просто боялся, чтобы ей не стало хуже. Кто его знает, как это бывает, когда депрессия? Вдруг ей опасны стрессы. Тёмка гнал и гнал эту мысль. Он уверял себя, что все получится. «Все будет хорошо!» – твердил Тёмка весь оставшийся путь к дому. И наконец сам в это поверил. Теперь он понял самое главное: пути назад больше нет. И просто обдумывал следующие шаги. Самым трудным будет, конечно, начало, мелькнула в его голове беспокойная мысль. «Пошла вон! – грозно сказал он своей беспокойной мысли. – Вон пошла! Быстро, я сказал! Все будет легко и просто. Я так решил».

 

Дома

 

– Где ты ходишь? – разворчалась баба Вера. – Третий раз обед грею. Давай руки мой. Развинтился совсем. Иди матери покажись, она что-то дерганая с утра. Другой бы поговорил с мамой, массажик бы ей сделал. А то расслабился. Хочешь, чтобы ей опять хужей стало?..

Тёмка чмокнул в щеку сердитую старушку и помчался к матери. Лёля сидела на диване и расчесывала волосы, пытаясь соорудить прическу из отросших волос, но руки еще плохо ее слушались. И Лёля вспотела от усилия, пытаясь собрать на затылке незатейливый узел. Горячая волна счастья с головой затопила Тёмку. Мама расчесывает волосы. Сама. Мама смотрится в зеркало. Недовольно разглаживает пальцами какие-то складочки под глазами. Это было так здорово, так нормально – как в прежней жизни. Тёмке казалось, что с тех пор прошла целая вечность. С той прошлой жизни. Целая вечность, а не какие-то четыре месяца. Или пять? Да, почти пять. А может быть, и шесть. Он не знал, много это или мало. Дни то тянулись, сменяясь бесконечными ночами, а то вдруг летели галопом, словно бешеные кони. Так что он не успевал за ними угнаться. Не успевал задуматься и перевести дыхание. Заботы множились сами собой, всплывая на поверхность из каждого нового дня, словно пузыри в минералке. Он словно слышал шипение этих пузырей. Они подстегивали и раздражали. Мальчику казалось, что вся мамина жизнь сейчас изойдет этими пузырями. И нужно скорее что-то делать, чтобы ничего не упустить, успеть еще что-то. Сделать то, не знаю, что, пока не поздно. Бежать во весь дух туда, незнамо куда. Не рассуждать, не думать, не страдать, не вспоминать о прошлом. Это было самое трудное – не вспоминать и не мечтать вернуть назад прекрасное далеко. Когда был жив дед, был дома папа, была здоровой и беспечной мама. Не умолкали телефонные трели, и дом полнился гостями, дельными и бездельными. И все домашние утомлялись от этой бесконечной толпы. И баба Вера ворчала и падала с ног от усталости. Всем хотелось, наконец, тишины и покоя.

И вот она настала, эта тишина, страшная и липкая. Она принесла с собой страх и боль, угрозу одиночества и горечь утрат. Одиночество скрашивалось тихим дыханием матери и хлопотами бабушки. Но все же не приносило покоя. А тишина ухмылялась подлой кривой ухмылкой. Всё намекала и нашептывала о старости бабушки Веры, о болезни матери, о тяжкой участи сломленного в тюрьме отца, о потере деда. Сам факт этой горькой потери Зиновия Семёновича успел утвердить мальчика в том, что смерть реальна, она не дремлет. И, может, даже бродит сейчас где-то под окнами опустевшего дома. Она ждет, когда Тёмка вдруг зазевается, и тогда… Тогда ворвется к ним за своей добычей и схватит. Кого, кого она схватит?.. Отец, мама, баба Вера – все подходили на роль жертвы. А сейчас к ним присоединились еще двое – Сонька-Зойка с Мишенькой.

Тёмка задыхался от тяжелых предчувствий. Его врагом была тишина. Хотелось ее растворить и заполнить. Включить какую-то громкую музыку, заставить зазвонить телефон. Носиться по дому, вопя и громко топая ногами. И чтобы ходили к ним день-деньской люди, без которых так страшно и одиноко сражаться с бедой. А в том, что она придет, эта беда, если он не отобьет Соньку-Зойку от цыган вместе с Мишенькой, Тёмка даже не сомневался. Он не рассуждал и не умничал, за него работало шестое чувство. Инстинкт, глубинный природный инстинкт уверенно управлял мальчиком, и тот подчинялся ему, слепо доверяя, как компасу.

Мама, наконец, справилась с волосами. Она отложила зеркальце и стала поправлять диванную накидку, затем взбила подушки двумя-тремя уверенными движениями. Тёмка с восторгом следил за ее хлопотами. Ему хотелось окликнуть бабушку, чтобы и она разделила его счастье. Но он молчал, боясь спугнуть маму, снова что-то вдруг нарушить в ее медленном возрождении. «Пусть, пусть все течет по-своему», – пела его душа. Его омрачала мысль о предстоящем разговоре с матерью. Быть может, мама совсем ничего не помнит о прошлом. Ведь она ни разу еще не вспомнила об отце, Люсико, не упоминала о детях. Что это? Нежелание вспоминать или, как это у врачей, «амнезия», вспомнил Тёмка ученое слово. Только неполная, а, наверное, частичная.

Мальчик снова подумал о Соньке-Зойке, которая всегда козыряла умными словами и ученостями. Сейчас Сонька-Зойка даже отдаленно не походила на ту лукавую проказницу, которая любила важничать и верховодить, вдохновенно врать на каждом шагу, распахивая большие, честные-пречестные глаза. Которой не было веры в любой игре, но все же можно было доверить самое главное, секретное и сокровенное. Этакий сорванец-ангелочек, способный обвести вокруг пальца любого взрослого, кроме бабы Веры.

Тёмка припомнил, какой скандал она закатила ему однажды. Это было давно, когда они были еще маленькими. И Тёмка с мамой приехал однажды к Соньке-Зойке и Тете Люсико в гости. Мамы никак не могли наговориться друг с дружкой и перед обедом отпустили детей погулять. Там Тёмке очень приглянулась девчушка, игравшая в песочнице. Она была еще совсем крохой, но говорила уже хорошо и болтала без перерыва.

Девочка заявила, что бабушка назвала ее Инобат, но она все равно Анжелика.

– Какая еще Анжелика?! – сварливо накинулась на нее Сонька-Зойка, – Инобатка ты! И всё тут! Поняла?! – Сонька-Зойка была страшной ревнивицей.

– Не-а! – ничуть не смутилась девчушка и, показав язык, похвасталась:

– А я зато стих знаю! Считалку про машину!

– Ну-ка! Давай рассказывай! – заинтересовался Тёмка.

– Считалочка про машину, – объявила девочка, будто бы со сцены.

Сонька-Зойка уничижительно фыркнула. Малышка развела двумя руками подол юбочки и зачастила:

– Ехали бояре,

Кошку потеряли,

Кошка сдохла,

Хвост облез,

Кто промолвит,

Тот и съест!

– И что? А про машину где?! – злобно разоблачала ее Сонька-Зойка. – Где про машину?!

– Здесь про машину всё! – уперлась Инобат.

– Балда несчастная! – рассвирепела Сонька-Зойка. – Там про бояр каких-то и кошку дохлую! А машина где?!

– И нет! И нет! – защищалась девчушка. – Они же ехали! Значит, на машине! Вообще, что ли, не понимаешь?!

Тёмка хохотал как сумасшедший. Девчонка была прикольная. Ну просто очень нескучная!

Сонька-Зойка стояла молча. Она насупилась и со злобой разглядывала маленькую нахалку. Вся дрожа от бешенства, девочка схватила Тёмку за рукав рубашки и потащила в сторону.

– Я кто? – грозно спросила она у Тёмки.

– Как это кто?.. Сонька-Зойка, – изумился мальчик.

– Тебе кто? – делая ударение на первом слове, наседала на него девочка.

– Как кто?.. Подружка, – пробормотал мальчик, смутно предчувствуя неприятности.

– М-да-а? – ехидно протянула Сонька-Зойка. – А еще кто? Забыл? Забыл про клятву?!

– Не-невеста моя? – догадался Тёмка.

– Ну во-о-от, – удовлетворенно протянула девочка. – Во-от! И не забывай больше. Еще к ней подойдешь, к козявке этой, Инобатке своей, – убью! Понял?

– Я тебя сам убью, – парировал Тёмка и отошел от девочки, очень смущенный таким поворотом. «При чем тут клятва дурацкая?.. Девчонка эта – чужая совсем. И вообще малютка. Во дает Сонька-Зойка!»

Клясться придумала конечно же она, Сонька-Зойка. Эта маленькая хищница, которая считала Тёмку своей собственностью. Они тогда держались за руки и смотрели друг другу в глаза, сцепив пальцы.

– ...В болезни и бедности! – важно вещала девочка. – Пока смерть не разлучит нас!

– ...В болезни и бедности! – громко вторил ей Тёмка.

Они расцепили пальцы и трижды чмокнули друг друга в губы. И дали еще одну страшную клятву, что ни один взрослый на свете никогда от них про это не узнает…

Тёмка смущенно улыбнулся и потряс головой, отгоняя давние воспоминания. Ему было не до них. Нужно было срочно найти какой-то выход! Что-то быстро придумать! Но что? Что?

 

Сейчас перед его глазами вставала совсем другая девочка. То робкая и неуверенная в широких не по росту цыганских одеждах, то заплаканная и мрачная, заламывающая в отчаянии детские руки. То глядящая ему прямо в рот, сияющая от счастья, надежды. То замкнутая и отрешенная, как когда она в последний раз прощалась с ним и ребятами… Он вспоминал, как она уходила, худенькая, одинокая, гордо выпрямив острые плечики...

А может быть, и не нужно ни о чем советоваться с мамой, достаточно переговорить с бабой Верой, ведь дом большой – в нем легко спрятаться. Мама теперь не поднимается на второй этаж, а там все есть: и туалет, и ванная. Но тут Тёмка вспомнил о Мишеньке, и у него снова упало сердце. Разве можно будет скрыть присутствие малыша?.. Тот будет бегать, плакать, кричать, смеяться. Ему же невозможно что-то запретить. Ведь «нельзя» – это так притягательно. Тёмка прекрасно помнил, как его самого так и тянуло переступить все эти «нельзя» и «не тронь», «не бросай» и все прочее с приставкой «не», запреты, отравляющие жизнь каждому ребенку.

Как же быть?.. А может, баба Вера сама найдет выход? Сказать или не сказать? С чего начать? Тёмка так крепко задумался, что не сразу услышал звонок в дверь. Он даже не понял, что это к ним, – так отвык от дверной мелодии. Звонок затих, затем мелодия запела снова, еще увереннее и настойчивее. Видно, звонят уже давно, понял мальчик. Из кухни прошаркали шаги бабы Веры. Тёмка прислушался. Бабушка с кем-то спорила у дверей, не спеша запустить гостя в дом. «Наверное, газовики или электрики какие-нибудь…» – подумал Тёмка. Но громкий высокий женский голос вдруг приблизился и ворвался в комнату. Голос был неприятный и неуловимо узнаваемый. Ну конечно это была она! За дверью стояла Тёмкина «нелюбимая тетенька»…

 

Нелюбимая тетенька

 

«Нелюбимая тетенька» – кодовое семейное прозвище маминой приятельницы из мира психов-аналитиков. То есть из тех, с кем мама занималась на платных курсах по психологии. История этого прозвища была смешная и очень давняя.

Когда Тёмке исполнилось три года, у них в гостях впервые побывала мамина новая знакомая. Увидев Тёмкины полтинники и пепельные кудри, мамина приятельница пришла в дикий восторг:

– Меня трудно было бы назвать сентиментальной, – честно сказала она хозяевам. – Не буду врать, что я очень люблю чужих детей, но ваш мальчик меня покорил.

Тёмка глядел на нее в упор и исподлобья. Изо всей этой длинной взрослой фразы он уловил только одно: эта тетенька не любит детей. Весь вечер тетенька оказывала Тёмке знаки внимания и пыталась с ним поиграть. Потом, наконец, стала засыпать его разными вопросами. Мальчик все глядел исподлобья.

– Тёмочка, – приставала к нему тетенька, – а ты помнишь, как меня зовут? Ну-ка, вспомни, вспомни! Скажи, как меня зовут? Ну, малыш!..

Малыш смотрел на нее во все глаза с недоуменным превосходством, и презрительная мина разливалась по всей его детской мордахе.

– Ты что?! Забыла, как тебя зовут? – спросил он ее, наконец, громко и презрительно.

Как на грех, за столом в это время случилась пауза, и фразу эту услышали все. Праздничный стол грохнул. От безудержного смеха позванивала подвесками хрустальная люстра. Взрослые трясли от смеха руками, держались за животы и даже плакали. Больше всех хохотала мамина приятельница. Она продолжала весь остаток вечера налаживать отношения с непримиримым мальчишкой. Короче, покоя ему от нее не было. В конце концов Тёмка снова высказался:

– Что тебе нужно? – спросил он сурово, в упор глядя на женщину. – Ты же нас не любишь!

Тут Зиновий Семёнович сложил в уме два и два и расшифровал гостям поведение внука. Тёмке втемяшились в голову слова о том, что эта тетенька не любит детей. Всю фразу он, конечно, не понял и не додумал. Двух ошеломляющих слов было достаточно для детской психики.

– Кстати, так поступают почти все люди, – заявил дед. – Все слышат только то, что их особо задевает, отвечает их сиюминутному настроению и эмоциям.

За столом завязалась длинная дискуссия, и вечер прошел очень интересно. С тех пор Тёмка вырос и громко хохотал вместе со взрослыми, когда они вспоминали этот курьезный инцидент. Но мамина приятельница то ли в силу привычки, то ли по первому впечатлению так и осталась у него в памяти «нелюбимой тетенькой». Так ее за глаза в их семье с тех пор и называли.

...Он сразу узнал гостью и тут же решил не пускать ее к маме. Нет и нет. Ни за что! Под любым предлогом. Но не тут-то было! Она трясла его за плечи, пыталась обнять, прижать к своей груди его голову. Мальчик сначала подчинился, затем с чувством неловкости начал выкручиваться из ее объятий, а она все не выпускала его и приговаривала с придыханием:

– Ты мой бедный. Хороший мой мальчик.

Руки у нее были цепкие, Тёмка рванулся сильнее и чуть не упал назад, вырвавшись из ее объятий. Первая минута была потеряна. И уже совсем невозможно стало отклонить этот визит. И рассказывать о враче, запрещающем все посещения, дабы не волновать больную. Тем более что Лёля гостью явно узнала и медленно пыталась подняться к ней навстречу. Тетенька в первый момент буквально остолбенела при виде больной:

– Лёля? Лёля?! Не может быть! – произнесла она явственно, затем, очнувшись, решительно обняла Лёлю, прижимаясь к ней всем телом. «Прямо вцепилась, – разозлился Тёма. – Сейчас задушит».

– Тёмочка, – из-за маминого плеча промурлыкала нелюбимая тетенька. – Ты погуляй, мальчик, займись своими делами. Мы так давно не виделись с твоей мамой. А мы посекретничаем. Да, Лёля? – спросила она маму, выкладывая на ее столик какие-то пакеты и сверточки. – Боже праведный! – шептала она украдкой. – Так измениться! Как будто сорок лет прошло. Да она ли это?.. Вот это карма!

Лёля напряженно улыбалась дрожащими губами и расправляла на коленках какую-то полотняную салфетку.

– Здравствуйте, Фаечка. Садитесь, пожалуйста. Я очень рада, что вы пришли, – голос ее прозвучал, как всегда в последнее время, надтреснуто, чуть с хрипотцой и сходил на свистящий шепот в конце каждой фразы.

И Тёмка вдруг все это услышал как в первый раз ушами гостьи. Ведь сам-то он давно привык к измененной маминой речи. Фаина, слегка удивившись, открыла рот для вопроса.

– Мама простыла, – резко опередил ее Тёмка. – Ей нельзя много разговаривать. Вы ей сами что-нибудь рассказывайте. Он хотел добавить, что больную нельзя волновать. Но спохватился и, круто повернувшись, вышел из комнаты. «Черт тебя приволок, дура, лошадь!» – в сердцах подумал он, совсем как дедушка.

– Она же всё испортит, баб. Она всё испортит! Мама только отходить стала. Ей же сейчас опять хуже будет, – исступленно шептал он бабушке.

– А ты зачем ушел? Иди к ним, – всполошилась бабушка. – Постой, я чаек заварю, отнеси с печеньицем. И оставайся, понял? Одних не оставляй. Ни-ни. А я сама чашки занесу, – засуетилась баба Вера.

Тёмка смотрел, как она заваривает чай, дрожа от нетерпения и дурных предчувствий. Ему хотелось приоткрыть дверь и прислушаться. Подслушивать, конечно, некрасиво, но… Ведь недаром же она его выперла, эта бесцеремонная тетка. А вдруг начнет свои расспросы. Ведь мама ничего не помнит, и она не знает… Не додумав мысль, он схватил маленький чайничек и ринулся в комнату.

– Лёленька, – держа маму за руку, ворковала Фаина, позванивая своими цепочками. – Мы же с вами так и остались психологами. И вообще цивилизованные люди. Главное, не радоваться. Да-да, не радоваться чужой беде. Это такая карма, такая карма, – убежденно увещевала она больную. – Я понимаю, вам это очень больно и трудно простить. Но женщина в беде. Она наказана. Она уже за все поплатилась. Сполна, – скорбно добавила Фаина, поджав губы.

Лёля напряженно поднимала брови, пытаясь что-то осмыслить в этой пламенной речи.

– Кто в беде? – удивленно прошелестела она свистящим шепотом. – Чему не радоваться?

– Господи, Лёля! Вы меня удивляете. Со мной-то можно бы не играть! Мы достаточно близкие люди, Лёленька. Вы что же, думаете, ей там сладко? – обиделась собеседница.

– Кому? – округлила глаза Лёля.

– О Господи! Кому?! Этой подруге вашей бывшей, – чуть смутилась собеседница. – Да Люсико! Что ж, вы думаете, тюрьма – санаторий?! Люся там ничего ни о чем не передумала? Ни в чем не раскаялась?.. Да в тюрьме убийцы каются! А уж Люся-то, Люсико-то наша... У нее же дети. Дети невинные, – запнулась женщина, глядя в испуганные Лёлины глаза.

– Кто в тюрьме? Как Люсико? – задохнулась Лёля. – Говорите!

– Вы что, – обалдела Фаина, – с Луны свалились? Не знаете, что их посадили вдвоем с вашим мужем? Ну, знаете! Можно подумать, это вчера случилось! – осудила гостья. – В тюрьме она, Люсико! В тюрьме подруга ваша!

– Как в тюрьме? Почему Люсико в тюрьме? Ей же нельзя в тюрьме, у нее же почки! – бормотала Лёля. – Да вы что?! Вы что тут?!

Лёля схватилась рукой за кресло, дыхание ее со свистом вырывалось из горла. Она рассеянно блуждала глазами по комнате и, наткнувшись взглядом на Тёмку, заплакала, прикрыв лицо салфеткой. Оцепеневшая на пороге, баба Вера со звоном уронила чашки с блюдцами. Тёмка, очнувшись от столбняка, кинулся к матери.

– Уходите! – кричал он, обнимая маму и пытаясь развести ее руки. – Уходите! Вы злая! Злая! Ей же плохо! Баба Вера, пусть она уходит! Баба Вера, пусть уходит!

– Иди, иди с Богом! – перекрестила гостью старушка, подталкивая к выходу. – Иди, иди уже! Без тебя бед много.

– Черт-те что! – передернула плечами нелюбимая тетенька. – Дикари какие-то невоспитанные! – воскликнула гостья, надевая туфли.

Она нанесла этот визит с самыми искренними намерениями, и если ее никто не захотел понять в этом доме, то пусть пеняют на себя. С кармой не забалуешь! Она возмущенно хлопнула дверью и вдруг поежилась, вспоминая погасшее, словно состарившееся лицо Лёли и ее потухшие недоуменные глаза.

 

– Мама, мамочка! – умолял Тёмка, гладя мать по голове, как маленькую.

Но Лёля уже не плакала. Она напряженно силилась что-то вспомнить. Крупные капли пота выступили у нее на лбу и возле носа, прямо над дрожащими губами.

– На, попей, попей, мамочка! – шептал Тёмка, протягивая ей стакан.

Лёля отпила воды из стакана и, откинувшись на подушки, долго молчала, прикрыв глаза. Длинные пушистые ресницы закрывали ей пол-лица. Это было почти все от прежней Лёли. Волосы потускнели, сияющая прежде кожа поблекла, яркие шоколадные глаза-полтинники провалились, как бы выцвели и казались совсем потухшими без прежних искорок. Уголки потрескавшихся губ опустились, лицо утратило лукавую задорную свежесть. Точеная прежде фигурка как-то усохла. А порывистую легкую походку сменили скованные угловатые движения. Нет, никто бы не узнал в ней прежнюю Лёлю. Но баба Вера с Тёмкой до сегодняшнего дня почти не примечали в ней разительных перемен. Уж они-то видели самое худшее. Им было с чем сравнить. И Тёмке казалось, что мама теперь выглядит почти как прежде. Сейчас же он вдруг взглянул на мать со стороны – чужими новыми глазами непрошеной гостьи. И еще больше возненавидел эту тетку, назойливую и бестактную. Артём клял себя за то, что пустил ее к матери, и с ужасом гадал, чем обернется эта встреча.

Бабушка сидела рядом пригорюнившись и украдкой мелко крестила сноху, шепча слова молитвы. Громко стучали ходики. Ветерок, шевельнув занавеску, с любопытством заглянул в комнату. Яблоня протянула свои ветки в открытое окно, и два спелых яблока прилегли на самый подоконник, раскачиваясь вместе с пыльными листьями. На столике одиноко стоял мельхиоровый чайник. «Лизочкин чайничек», – говаривала баба Вера. Чайничек был волшебным. Он был чудно вырезан восточными письменами и имел прекрасное свойство – хранить тепло не хуже термоса. Это был любимый чайник бабушки Лизы. Той, которая была родной мамой Тёмкиного папы Григория. Которая умерла, не успев вырастить папу. Сотни раз кто-нибудь из домашних рассказывал мальчику об этом чайнике. Это была любимая домашняя история. О том, как придя домой первым с работы, Зиновий Семёныч щупал чайничек, и тот лучше любой записки сообщал ему время ухода жены. Если огненный, то минут двадцать или с полчасика, если просто горячий – где-то час с четвертью, а уж коли совсем теплый, то часа два – не меньше.

Чайничек прежде всегда был хорошо вычищен, гордо сияя пузатыми боками. Сейчас же он стоял на столе понурый, неухоженный и потускневший, совсем как Лёля. Резьба, казавшаяся восточными письменами, почернела. Но Тёмке он представлялся теперь более вычурным и старинным. Он видел в нем только его древнюю прелесть. Точно так же, как не замечал плохих перемен в маме. И только радовался ее успехам, словно мать новорожденному младенцу.

Лёля вдруг открыла глаза и неуверенно привстала, держась за спинку стула.

– Куда? – всполошилась свекровь. – Проводить куда, доченька?

Но Лёля порывисто свернула к лестнице и, схватившись за перила, стала медленно подниматься по ступенькам. Тёмка кинулся к ней на помощь. Следом спешила перепуганная баба Вера. Мальчик подставил маме плечо и, обняв за талию, стал помогать подниматься наверх. Сзади, растопырив руки, баба Вера тяжело дышала прямо в шею снохе. Шли молча. Ступенек было семнадцать. И они сейчас были восхождением на гору, покорением вершины, взятием высоты. Преодолев ступени, Лёля повернула направо и остановилась перед своей спальней. В дверях торчал ключ. Медленно-медленно она протянула к нему руку и попыталась открыть дверь. Ключ послушно повернулся в ее дрожащей руке. Лёля вошла и притворила за собой дверь, мягко освободившись от рук сына. С порога она обвела глазами комнату. Это была ее спальня. Их с Григорием спальня. И Лёля не была тут очень и очень давно.

Тёмка с бабой Верой стояли в коридоре второго этажа, глядя друг на друга остановившимися глазами.

– К худу или к добру… К худу или к добру?.. – исступленно бормотала старушка, как будто к домовому взывала.

Тёмка вытер вспотевший лоб. Он не знал, как лучше. Зайти сейчас к маме или не тревожить и дать побыть ей одной. Врача бы, эх врача бы сейчас! Разве могут они понять что-то сами вдвоем с бабушкой? Уж он-то точно не представлял, что им сейчас делать. И был готов причитать в унисон бабе Вере: «К добру или худу? К худу или к добру?», подвывая на концах фразы. «А может, правда, врача?.. Может, позвонить? – лихорадочно соображал мальчик. – Я прямо заплачу, я буду умолять, чтоб пришли!.. Спокойно, – одернул он себя, – надо посмотреть, который час».

Он тихонько, на цыпочках, спустился с лестницы.

– Доктор, миленький, пожалуйста! Приедьте к нам, пожалуйста!.. – шептал он, плача, телефону, не поднимая трубки.

Потом утер рукавом слезы и стал искать номер в справочнике.

– Алло, – сказал он трубке. – Аркадий Ильич? Дядя Аркаша, это я – Тёмка. Ну, внук Зиновия Семёновича. Вы не могли бы сейчас к нам приехать?

 

Толстый доктор

 

Аркадий Ильич вовсе не был их участковым терапевтом. Он не был даже психиатром или невропатологом. Зато он был настоящий доктор и давний-давний друг дедушки. Он был необычайно толст и обладал огромным, необъятным животом, который он, смеясь, называл брюхом. Брюхо было чувствительным и весьма чутким к своему владельцу. Оно умело даже эмоции выражать. То гордо выпячивалось, нацеливаясь на собеседника, как дуло пистолета, когда доктор был возмущен и разгневан, то понуро обвисало в минуты растерянности, а один раз живот даже повело в сторону – сначала на левый бок, а потом на правый – как будто старый доктор что-то отрицал или просто широко развел руками. Вот честное слово! Тёмка сам это видел собственными глазами. Вот таким оно было волшебным, это брюхо. И Тёмка все свое детство был просто уверен, что старый доктор тоже способен творить чудеса. Сейчас он особенно ждал чудес от Аркадия Ильича. Совет врача был сейчас так важен и кстати. Во-первых, Аркадий Ильич был достаточно стар и умудрен опытом. Во-вторых, много лет работал на скорой помощи. И, не в пример современным докторам, не ограничивал себя узкой специализацией. Он знал медицину достаточно обширно, чтобы дать дельный совет по тому или иному диагнозу, так как был врачом широкого профиля. И что важно – поименно знал почти всех высоких специалистов медицины в той или иной области. А значит, легко мог решить вопрос одним телефонным звонком. Словом, авторитет его был высок – одно его имя широко раскрывало заветные двери и расчищало бесконечные очереди на пути к этим дверям. И он был своим, совсем своим давним другом его любимого деда.

Даже дверной звонок пропел веселую уверенную мелодию, возвещая приход доктора. Пожилой врач появился в дверях, как долгожданный гость к праздничному ужину. Он весь лучился светом и надеждой. Этот веселый толстяк был похож на плутишку Карлсона своим веселым эгоизмом и детскими капризами. Доктор много смеялся, шутил, смешно сетовал на бесконечные трудности, обрушивая гнев на каких-то врагов, и так горестно и смешно выпячивал губы за чаем, что даже Лёля вскоре перестала напряженно хмуриться, отрешенно прислушиваясь к чему-то внутри себя. Она даже принялась было утешать старого доктора, даже назвала его по имени-отчеству, чего тот не преминул, конечно, заметить. Тем не менее он и глазом не моргнул. И начал вдруг показывать Тёмке за столом карточные фокусы. Больную доктор даже не осмотрел, словно позабыв о своем чемоданчике с инструментами. Зато, вдруг хлопнув себя по лбу, шумно кинулся к вешалке и достал из пиджака слегка помявшийся букетик цветов. Мама всплеснула руками и покраснела от удовольствия. Глаза ее ожили, и вдруг на минутку сидящим представилась прежняя Лёля, озорная и веселая, с капризно вздернутой губкой и пятью нарядными коричневыми конопушками на точеном носике. Тёмка замер от счастья, боясь сморгнуть и перевести дыхание. Баба Вера неуверенно улыбалась и вытирала глаза фартуком. А Аркадий Ильич попросил маму закатать ему рукава рубашки и пересел с ней для удобства на диван. Маме рукав никак не давался, так как руки у нее сильно дрожали. И Тёмка ерзал на стуле, не смея вмешаться и предложить свою помощь.

– Иди сюда, герой, – позвал доктор, – давай второй рукав мне закатывай. Да смотри не испорть, точь-в-точь, как маменька, катай.

Он шпынял мальчика, высмеивал его неловкость, заставлял все переделывать заново, полностью переключившись на его никчемность и бестолковость. И Лёлины руки незаметно перестали дрожать, стали гибче и послушнее, движения увереннее и красивее. И вдруг левый рукав подвернулся легко и правильно, как на картинке из журнала мод.

– Аркадий Ильич, – медленно произнесла Лёля. – Нет ли у вас знакомого юриста для неофициальной консультации?

От неожиданности все замолчали, и даже доктор на минутку опешил, утратив свой бесшабашно веселый вид.

– Ну как же нет-то… Найдется по надобности, – пробормотал он, взъерошив короткие седые волосы. – А вам как скоро? К спеху или как? А, Лёленька?

– Не знаю, – задумчиво проговорила Лёля, – я как-то еще не всё обдумала.

Она беспомощно поглядела на доктора и вдруг прислонилась к спинке дивана.

– Можно, я лягу, – прошелестела она тихонечко.

Оживление ее быстро спало. Серая бледность залила лицо, глаза помертвели. Тёмка с бабой Верой опрометью бросились к дивану.

– Ложись! Ложись! – захлопотала баба Вера. – Что это ты скачешь весь день сегодня, как поскакушка какая? Давай, давай подушку подложу.

Доктор задумчиво глядел на больную, не помогая ее укладывать. Затем молча посчитал пульс, попросил воды и выпил залпом до капельки.

– Все хорошо, душа моя, – погладил он по плечу Лёлю. Затем размашисто написал на бумажке свой телефон и вложил ей в руку. – Жду звонка в скором времени, – серьезно сказал он больной. – Поспите сейчас, Лёленька, отдохните.

В прихожей Тёмка поднял глаза на старого доктора.

– Ну что ж, – промычал доктор, – поглядим, поглядим. Лед тронулся, господа присяжные заседатели. Держите меня в курсе, молодой человек. И звоните, каждый день звоните.

Тёмка счастливо хлопотал, помогая доктору обуваться, проводил его до машины и, только вернувшись домой, вдруг вспомнил, что так и не спросил врача о самом важном: говорить или не говорить с мамой про Соньку-Зойку с Мишенькой?

Через час Тёмка подошел к матери, поставил на стул стаканчик с микстурой и поправил на ней покрывало. По маминому лицу медленно текли слезы. «О чем она вспомнила, что теперь знает?» – гадал Тёмка, не смея лезть к ней с расспросами.

 

Где дети?

 

Мальчик присел на край разложенного дивана и взял маму за руку. Рука была холодная. Он моментально вспомнил теплые дрожащие пальчики своей подружки, и сердце его сжалось от тоски и тревоги.

– Тёма, – тихо спросила внезапно мама. – А где дети?

Тёмка застыл от неожиданности, не зная, что ответить.

– Дети где? – со страхом повторила мама, приподнимаясь на локте с дивана.

– Какие дети? – пробормотал Тёмка, стараясь выиграть время.

– Как какие? Тети Люсины. Это правда, правда про Люсико? Скажи честно? – губы ее задрожали, глаза снова наполнились слезами.

Тёмка молча опустил голову.

– И про папу правда? – дрогнувшим голосом спросила Лёля, не глядя на сына.

Ответом было долгое молчание.

– Как же так?.. – растерянно рассуждала Лёля. – Он ведь честный. Он ни копейки не присвоил. Как же не разобрались? Ведь это за растрату? За растрату, да? Говори! – прикрикнула она на мальчика.

– Я не знаю, – с трудом сказал Тёмка. – Пока никто еще точно не знает.

«Помнит или не помнит? – лихорадочно соображал он. – Про папин уход к Люсико помнит или не помнит? А про Мишку, что она знает про Мишку? А про больницу свою? Ну, как все случилось? Про реанимацию? Как папа потом ее дома из ложки кормил? И Люсико у нее дежурила? Спросить нельзя… Нет-нет, ничего нельзя спрашивать! Надо доктору позвонить. Ну а доктор – разве он в курсе всей этой истории? Конечно нет!» И Тёмке тогда придется всё ворошить. А ему так претит стирать на людях их грязное семейное белье, так не хочется выдавать семейных тайн. Пусть даже и врачам. И даже таким близким, как дядя Аркадий. По молодости лет мальчик не понимал, как быстро расползаются дурные вести, как притягательны они для общества, какими слухами и небылицами обрастают. По наивности Тёмка и предположить не мог, как много знал Аркадий Ильич про них от бабы Веры. Но мальчик не мог рисковать здоровьем матери, ее жизнью и психикой. Ведь мама даже не понимала, сколько прошло с тех пор времени. А тогда, тогда была еще зима. В те первые страшные тяжкие дни. Зима. А сейчас уже лето кончается.

– Давно это случилось? – спросила, глядя в потолок, Лёля, будто услышав его мысли. Она по-прежнему не смотрела на сына. Голос звучал ровно и почти спокойно. Но по лицу пробегала судорога, губы кривились.

– Ну… – промямлил Тёмка, – да, в общем…

– А дети? – снова спросила мама. – Дети с кем?

– А что? – осмелился Тёмка.

– Как что? – возмутилась мама. – Ведь их забрать нужно сейчас же! Где они? В детском доме? У соседей?

– Куда забрать? – пролепетал изумленный Тёмка. – К нам?! К нам?! Да, мамочка?! А разрешат?..

– Кто?

– Ну, милиция там? Не знаю.

– А где они, Тёма? Я тебя последний раз спрашиваю, где они? Где Сонька-Зойка с Мишенькой?!

– Их, наверное, приютил кто-то… Я не знаю, – привычно соврал мальчик.

– Кто приютил?.. У них же нет здесь никого, Тёмка! Как можно вот так нам с тобой спокойно сидеть и беседовать? Позови бабу Веру, – велела мать.

– Она прилегла, мамочка.

– Позови скорее, я сказала, еще светло совсем, – и вдруг Лёля разрыдалась громко с истерикой, подвывая на каждом слове, как тогда Сонька-Зойка, почти так, как в ту страшную ночь, когда уходил папа.

– Доченька, – гладила ей руки баба Вера. – Ну уймись! Уймись! Ну всё, доченька!

Но Лёля безутешно рыдала, уткнувшись в ее сухонькое плечо.

– Поплачь! – вдруг разрешила баба Вера, сморкаясь в фартук. – Поплачь, доченька! Полегчает тебе. Золотая слеза, поди, не выпадет! Поплачь, моя миленькая, отпусти от сердца.

Они долго сидели молча с Тёмкой у постели Лёли, пока не затихли последние всхлипы.

– Мама? – напряженно спросил Тёмка. – Можно я уйду, ладно? Мне за учебником. Мне только спросить, – запутался мальчик.

– Какие учебники? – возмутилась бабушка. – Куда на ночь глядя?

– Не куда, а далеко, – наставительно поправил внук. – Сама же учила, дорогу «не закудыкивать».

Женщины невесело рассмеялись. Это был их первый совместный смех за многие месяцы.

– Только ненадолго! – совсем как раньше, строго сказала мама. – Сорок минут тебе! Я часы засекаю, понял? И чтобы дотемна. Хорошо, Артём?

– Одна нога там – другая тут, – вставила бабушка.

Но Тёмка уже выбегал из дому.

– Баха! Выйди, выйди скорей! – стучал он в стекло другу. – Собирайся давай! Пацанов зови! – он с трудом переводил дыхание от быстрого бега.

– Чего тебе? – высунулся Баха.

– Давай к цыганам скорее за Сонькой-Зойкой!

Но Баха переминался с ноги на ногу.

– Слышь, Тёмка? А зачем к цыганам?

– За Сонькой-Зойкой! – отчеканил Тёмка. – Что стоишь столбом? Не хочешь, я один пойду!

– Да нету их там, – убито пробормотал Баха.

– Как нету? – оторопел мальчик.

– Сейчас Витёк прибегал. Уехали они, цыгане, только что. Целый час узлы грузили с баулами.

– Как? Куда уехали? – растерянно бормотал Тёмка, ничего не понимая. – И Сонька-Зойка с Мишенькой?

– Ну да, – виновато прошептал Баха, – с Мишенькой.

– И вы? И ты молчал?! Эх ты! Еще друг называется! Я больше знать вас никого не хочу! Никого, понятно?! – выкрикнул Тёмка и побежал прочь от товарища, мотая головой и размазывая по лицу непрошеные слезы. Он бежал прочь, не понимая, в какую сторону, пока не сообразил, что ноги несут его к вокзалу.

«Я не успею, – с отчаянием думал мальчик, – хоть узнать, куда уехали. Разузнать, спросить. Они приметные, цыгане эти. Пойду в милицию, – мрачно решил Тёмка и замедлил бег, – пусть ищут. Пока они насовсем не потерялись».

Через несколько минут его догнал Баха на велосипеде. Следом бежали Витёк с Лёшкой.

– Эх, машину бы сейчас, – сетовал Лёшка. – Только денежек нету.

– Есть! – сообразил Тёмка, нащупав в кармане бумажки на учебники. Он опрометью кинулся голосовать, даже не сообщив о деньгах Бахе.

Машины не останавливались. Сзади уже подбежали мальчишки. Тогда Тёмка выскочил на дорогу и, зажмурившись, широко раскинул руки.

– Куда? – кинулся следом за ним Баха, но, посмотрев в лицо другу, тоже раскинул руки и встал рядом.

К ним подскочили Витёк и Алёшка с велосипедом. Они услышали истошные сигналы машин, скрип тормозов и отборную ругань. Но глаз не открыли. Наконец послышался хлопок открываемой дверцы машины.

– Ну? – спросил совсем близко суровый голос. – Что стряслось-то? Вам чего, пацаны? Куда надо?

– На вокзал! – выкрикнул Баха.

– У нас деньги есть, – заторопился Тёмка. – Нам очень быстро надо, скорее, дяденька. Пожалуйста. Вот деньги! – слезы все лились из его зажмуренных глаз. Он вытирал их рукавом рубашки, даже не замечая, что плачет.

– Садитесь, – оценил обстановку водитель.

Только теперь мальчишки начали соображать, исподтишка рассматривая и оценивая, на кого наткнулись. Водитель показался им непростым. Но раздумывать было некогда.

– Может, расскажете, в чем дело?.. – осторожно спросил мужчина, рванув с места машину.

Но Тёмка только крепче сжал зубы. Он мрачно размышлял, что на вокзале, видимо, стоит не один поезд. И какой куда отправляется – они не знают. А главное, куда отправились цыгане? И в каком вагоне? Они могут пробе́гать по перрону впустую целый час. От ужаса сердце екало где-то в желудке, язык ему не повиновался. И даже если бы Артём захотел ответить водителю, сделать это он просто не мог.

Лариса ЮСУПОВА

НИКТО, КРОМЕ ТЕБЯ

 

Звезда Востока, № 3-2023