Двадцать лет назад завершился земной путь великого певца ХХ века

 Ивана Семёновича КОЗЛОВСКОГО. Он ушел из жизни 21 декабря 1993 года.

Этот цикл из трёх частей посвящен его светлой  памяти. . Волею судьбы автору этих заметок выпало счастье дружбы и тёплых доверительных общений с Мастером на протяжении почти 15 лет его жизни. Полностью эта статья опубликована в 4-м томе воспоминаний об И.С. КОЗЛОВСКОМ, в сентябре вышедшем в свет в российском издательстве «Репро Галерея»)

Андрей СЛОНИМ

                                                                     Часть I.

...В душе каждого из нас есть заветная дверца, за которой – цветущий Сад Воспоминаний. Этот Сад – поистине удивителен и непредсказуем. Это – вовсе не придуманный ностальгический  остров, куда  нашей душе хочется устремиться  в  минуты дисгармоний, разлада.  Нет – Сад этот живёт своей многогранной жизнью, множит своё достояние, разрастается и расцветает вместе с мужанием нашего духа. Ещё более удивительно, пожалуй, то, что бесценное и безграничное цветение этого Сада – не просто «архивное собрание» видимого, слышимого, запечатлённого в сознании. Всё то, что в разные моменты запечатлелось в неизъяснимых и нераспознанных тайных хранилищах памяти нашей – несёт на себе и печать настроений, состояний, нюансов движений души. И потому в разные моменты нашей жизни как бы поворачивается различными гранями и сторонами, нежданно открывая нечто незамеченное, скрытое от расхожего взора и мнений, ранее как бы обойдённое вниманием. И обнаруживает  нераспознанную прежде  важность, необходимую для понимания и уяснения именно сегодня – в наш непростой, мятежный, клубящийся Век…

Встречи с Иваном Семёновичем Козловским – и его образы… Думается, такой  поворот темы этих заметок возник в замысле не случайно. На страницах этого памятного издания я, помнится, уже говорил о том, что волею судеб мне довелось общаться с Иваном Семёновичем на протяжении примерно пятнадцати последних лет его земной жизни. Этот поразительный дар судьбы включил в себя встречи, беседы, восприятие далеко не простых парадоксов видения Мастером сути творчества и места человека в его земных днях.

Но по существу, встречи с Козловским начались гораздо, гораздо раньше. И запечатлелись в душе на различных уровнях восприятия, на грани осознанного и подсознательного. Где же исток этой удивительной реки? Как ни странно – в глубинах моего далёкого детства.

В  семье нашей царила неизбывная страсть к музыке, пению. оперному театру, в доме – одно из богатейших собраний записей. Ещё и в помине не было долгоиграющих пластинок. Чудо техники тех послевоенных лет – красный патефон с блестящей мембраной и заводной ручкой, набор сменных иголок. И – чёрные пластинки с яркими разными этикетками. На каждой – отдельная ария или романс – в исполнении ярчайших мастеров Большого театра тех времён. В этом многоцветии творчество Козловского в нашей семье –   особенно чтимо. Юность моего отца, архитектора и искусствоведа по образованию, совпала с расцветом московского Большого театра 30-х годов, и многие творения Ивана Семёновича восприняты им, другими моими родными а позднее – и автором этих строчек, что называется, «очно», буквально с первых премьер, во множестве спектаклей Мастера с различными прекрасными партнёрами. И записей Козловского в нашей фонотеке –  практически столько, сколько издавалось за все годы.  

...Автору этих строчек – тогда лет пять. И доставляет особое удовольствие, прокрутив должное число раз патефонную заводную ручку, поставить на диск пластинку. Волею судеб и устремлениями родителей –  в столь нежном возрасте я уже свободно читаю. И с неким неосознанным радостным предчувствием  разбираю надпись на розовой этикетке с летящей ласточкой (тогдашней эмблемой Апрелевского завода пластинок!): «Ария Владимира Дубровского из оперы Э. Направника «Дубровский». Исполняет И. С. Козловский». Запускаю диск, ставлю на пластинку иглу. Сквозь привычное характерное шуршание и потрескивания улавливаю Голос. И – не только Голос своеобразного тембра, ясности и Света..  Ещё не знаю тогда, как назвать Это, но – всем духом откликаюсь на завораживающую силу чувства, заложенную в этом звучании, на умиротворяющее начало его...  Разумеется, я погрешу против всех истин. если скажу, что тогда понимал всё, о чём поют этот удивительный Голос и это несказанное Чувство.  Но явно, хоть и неосознанно ощущал, что герою отчего-то тоскливо, больно. И только магическое, понятное в чём-то уже тогда слово-призыв: «Мама, мама!» – помогало найти какое-то облегчение, просветление... Да, это так – отнюдь не только на песенках про зайчиков и белочек, к счастью, формировалась моя душа в той дали детства... Ещё одно филофоническое чудо тех давних лет – полная запись «Евгения Онегина», вначале на шестнадцати, затем – на двадцати трёх дисках. Козловский – Ленский, Онегин – Норцов, Татьяна – Кругликова... И новое таинство проникновения в душу не вполне осознанного, но – неуловимо манящего.  Потом появляются чудесные долгоиграющие пластинки. И целостное звучание опер уже не дробится обилием переворотов диска, подзаводок. А сознание уже привыкает к технической новинке – благословенному долгоиграющему проигрывателю со скоростью 33 оборота в минуту...

Ивана Семёновича в те времена, к счастью, записывают достаточно много. Выходят в свет и «Фауст»,  и новый в те времена «Онегин» с Андреем Ивановым, Кругликовой, Максаковой, Рейзеном. Почти одновременно –   «Травиата», «Борис Годунов», «Чио-чио-сан», «Демон».  Блистательные «Севильский цирюльник»,  «Риголетто». А чуть позже – «Русалка», «Снегурочка», «Лоэнгрин», «Вертер», «Богема», «Ромео и Джульетта»... И – великое многообразие романсов и песен. Годам к шести-семи, благодаря и этим, и многим другим записям, – в моём сознании практически наизусть откладывается материал основных опер мирового репертуара. А интонации Ивана Семёновича незыблемо звучат в душе, заставляя уже с тех времён вначале непроизвольно, а позднее – всё более осознанно пытаться вникнуть в тот смысл, что несут они... Позднее к этому прибавятся и кинофрагменты с выступлениями Мастера, и чарующая череда его концертов, спектаклей и оригинальных проектов, в которых будет царить его Театр Пения – мир особой Правды и ни с чем не сопоставимых правил бытия на сцене...

...Год 1980-й. Год восьмидесятилетия Козловского. Написано и сказано об этой дате, и о самом юбилейном вечере, как будто, уже предостаточно. Поистине, редкий опытнейший мастер оперы окажется  в  должной форме, чтобы встретить столь весомую дату на сцене. Однако... Иван Семёнович на этом своём юбилейном вечере не только весомо и внятно продемонстрировал неувядаемость творческих сил. Но и – как всегда! – раскрыл всем нам нечто неожиданное, глубинное, исконно заложенное в недрах своего Дара, не замечаемое никем ранее.

    Да, общеизвестно, что Козловский решил в этот вечер снова предстать перед почитателями своего дара в образе своего «знакового» Ленского. Но особо замечу –  отнюдь не затем, чтобы под слащавым «молодым» гримом и обманным макияжем попытаться в очередной раз притвориться восемнадцатилетним поэтом, чтобы  собирать не менее «восковые» комплименты от экспансивных поклонниц. Вовсе нет!..  Как истинный философ, Мастер ведал, что тот несмываемый грим, который накладывает на наши лица неуклонный ход Времени -  не нуждается в косметической правке. Он сделал всё гораздо проще и мудрее. Надел седой парик – и предстал перед публикой со своим лицом практически без грима. Ленский, убелённый сединами? И – да, и – не совсем... Только сейчас – спустя тридцать лет с того удивительного вечера! – приоткрывается дверца в сердцевину этого парадоксального замысла.  В этот неразрывном сплетении неувядаемой  Весны духа – и умудрённой патриархальности внешнего облика Иван Семёнович, с одной стороны, постарался выразить свою собственную суть. А с другой стороны –  споря со Временем, раскрывал вечное цветение Юности в зрелости души. И, может быть –  зримо и слышимо воплощал умудрение Молодости откровениями свыше. Воистину, их может  воспринять лишь тот, кто исконно и органично устремлён Ввысь...

Потрясённый впечатлениями от этого вечера, я в далёком от Москвы Ташкенте написал статью «Ленский с седыми волосами». Она была напечатана тогда в нашей молодёжной газете «Комсомолец Узбекистана» (и опубликована в третьем томе этого памятного издания). Воспринята она была в нашем регионе с теплотой и интересом. И я решился отослать этот материал... самому Козловскому, без каких-либо надежд на его ответ, руководствуясь единственным стремлением к тому, чтобы Мастер знал, что его имя, дар и творчество любимы и почитаемы в разных уголках тогдашнего СССР.

К моему удивлению и радости, спустя месяц с небольшим на адрес Ташкентского Театрально-художественного института, где я тогда руководил экспериментальным курсом оперных певцов-актёров – мне пришло письмо от Мастера, полное поражающей теплоты и доверительности. Так непостижимо странно и парадоксально (как и многое в искусстве и характере Ивана Семёновича!) завязались наши общения, вначале – эпистолярные, а вскоре перешедшие и в желанную и памятную серию  поразительных встреч, общений, бесед, откровений...

...Как много – и как мало сказано об особенностях раскрытия Иваном Семёновичем драматургии музыки, о непостижимой органики жизни его героев! Говоря о неповторимом тембре голоса Мастера, почему-то почти никто явственно не отмечает, что сам по себе этот тембр зачастую является своеобразной действующей силой, позволяющей нередко даже заново выявить в авторском замысле то важное, обособленное, на что до этого как-то не приходилось обращать внимания...

Стоит сказать прямо, что во множестве сценических решений «Фауста» Гуно, и постановщики, и исполнители, достаточно легко и ощутимо уделяя внимание внешней броскости Мефистофеля, лирике, обаянию и драматизму Маргариты –нередко  оставляют за бортом своей концепции образ... самого Фауста. А ведь в драматургии Гуно – это не только «заглавный», но и крайне интересный в противоречиях образ. Да, если идти лишь по внешне-сюжетной канве, то, наверное, проще и удобнее всего проиллюстрировать его внешние перемены – был старец с седой бородой, стал молодым, абстрактно устремился к радостям земной Любви. При этом, почти всегда – герой оперы и спектакля недостаточно внятен в искренности своей страсти к Маргарите. И  не вполне уясняет себе истинные цели своих метаморфоз и поступков.

То, что  Козловский, с самых ранних периодов своего творчества,  с успехом исполнял партию Фауста, - хорошо известно многим. Технически, при всех предостаточных её тесситурных и прочих трудностях – она для Мастера, разумеется, не содержала никаких проблем, и воплощалась им на самом блестящем вокальном уровне.

Но гораздо неожиданнее другое… Один из немногих исполнителей мира, Иван Семёнович улавливает уже в музыке Пролога, в мучительных сомнениях старого доктора Фауста – некую замкнутую кругообразность,  головоломное сплетение вопросов, на которые невозможно найти ответ. И при этом не покидает смутное ощущение некой тёмной «паутины», в которую настойчиво вплетает старого доктора некто неведомый, до поры скрытый… Не оттого ли ключевая первая фраза Фауста: «Нет! Напрасно мой ум ответа жадно просит у Творца и природы всей! Никто не в силах открыть мне всей тайны непонятных Судеб...» - окрашивается Мастером  своеобразным,  притемнённым, замкнутым в мучительность раздумий  тембром. О, – этот «тёмный» тембр, которым пользуется Козловский в моменты скорбей, сомнений, смятений духа его героев! Уже сам по себе он – не только краска, но и активный и внятный выразитель и состояния духа, и характера. И, бесспорно, - действия! Лишь в колдовской момент омоложения этот сумрак тембра  сменится светлым, юношеским, полным надежд звучанием голоса молодого Фауста. Он будет полон светлого чувства, надежд и устремлений и в момент, когда Фауст впервые увидел Маргариту, и позднее – в саду, когда в борьбе эмоций и рассудка молодые герои неудержимо устремятся друг к другу. А в финале, в темнице, в тщетных увещеваниях отрешённой, полубезумной Маргариты. на грани Высшего Суда, когда дух героя так и не освободился от паутины Мефистофеля –  тембр голоса героя снова сумеречен и угнетён...

Вот она – ещё одна разгадка тайн Мастера! Не только прямая иллюстративность «дряхлости» и «молодости» в раскрытии «светлых» и «тёмных» чувств Фауста звучит в этих красках. А сама диалектика его мятежного духа кроется в этой тембральной многогранности! Ведь мы как-то «позабыли» о том, что и сумеречное состояние души старого доктора, и попытка осушить кубок с ядом – навеяны... самим Мефистофелем. Именно он – Злой Дух - стремится завладеть душой героя  и внушить опустошительное разочарование в гармонии мира и Творения. Именно в этом утончённом приёме – и на редкость непривычно, по-новому! - раскрывается Козловским драматичная внутренняя борьба Фауста. С одной стороны, сына человеческого, «программируемого» Мефистофелем на осуществление падения Маргариты и на крушение собственной души. А с другой – личности сильной, озарённой и мудростью познаний, и светом истинной Любви. Ведь она, в противовес дьявольскому наваждению, ниспослана отнюдь не Сатаной, - а Вечным, пресветлым Началом....

Притемнение, сгущение тембра, сумеречность фразировки. Этот исполнительский приём  применяется Мастером неоднократно, но всегда – по-разному. В многообразии изменений событий жизни его героев, в разнохарактерности воплощаемых темпераментов и индивидуальностей натур этот тембр каждый раз раскрывает повороты и вехи Судеб... Вдруг, во внешней беззаботности бойкого общения юных героев в первой картине «Ромео и Джульетты» Гуно в ответ на беззаботную реплику Меркуцио  звучит фраза Ромео-Козловского: «Мне сон приснился... ...В этом доме, для нас враждебном, омрачилась душа предчувствием злым...». Как будто –  «проходящий», для большинства теноров малозначимый момент, через который надо бы побыстрее «пролететь» вперёд – к первому общению с Джульеттой, к яркой каватине о Солнце, к дальнейшей внешней динамике сюжета... Однако, – в настораживающей сумеречной скорбности тембра у Ивана Семёновича в этих трёх словах – кроется нечто определяющее.  Предчувствие непреодолимых перипетий судьбы... Предощущение болезненной краткости земного пути...  Оборотная, тёмная сторона мгновений истинной гармонии, за которые почти всегда приходится платить туманом, мраком и самой Жизнью... И – с трудом скрываемый страх перед злодеяниями мира, наполненного злом и произволом. (Позволю неожиданный «скачок» из мира и пространства «Ромео и Джульетты» в мир смятённого, обречённого Синодала из рубинштейновского «Демона». Где в трагической фразе Козловского: «Боже! Что со мной?» - и его героем, и нами явственно ощущается демоническое наваждение, мешающее обречённому герою прошептать спасительную молитву – и избавиться от козней Демона…).

Подтекст? Второй план? Несомненно! На уровне воплощения образа Ромео –  вновь и опять – умудрение юной души пророчеством, предостережением свыше... А на уровне творчества Мастера – необычайная прозорливость Дара, устремлённого к Творцу...   Позднее, в сцене на площади, в отягощении души грехом убийства Тибальда, в ощущении рушащихся стен гармонии и счастья, в смутном осознании того, что несмываемый грех запятнал душу, что кровь рождает только ответные  кровь и гибель – рождается новое творческое откровение певца. В  ансамбле «О скорбный день, день тоски и печали!..» один из проникновеннейших оттенков этого «тёмного» тембра голоса Ромео-Козловского  звучит скорбным реквиемом по  утраченному Свету  духа. И – и  не только собственному, но и -  горестных собратьев, поистине не ведающих, что творят...

...Первая встреча с Иваном Семёновичем. Она состоялась далеко не сразу. Уже  неоднократно общаясь с ним в переписке, и много раз бывая в Москве по многочисленным делам и в периоды отдыха, – как-то  не хотелось быть излишне навязчивым, и докучать Мастеру, в обилии его встреч и дел. Но в один из наших весенних приездов в Москву мы с женой, всё же, решились в очередной раз позвонить Ивану Семёновичу и попытаться договориться о встрече. Трубку сняла незабвенная Нина Феодосьевна, которая, несомненно, знала о нас по получаемым от нас письмам, и с которой чуть позднее у нас завязались замечательные тёплые и искренние отношения. Но погрешу против правды, если скажу, что в эти первые разы Нина Феодосьевна отнеслась к нашей просьбе о встрече  однозначно. Впрочем, кто знает, как чувствовал себя в эти дни Иван Семёнович – а Нина Феодосьевна, как никто другой, стремилась оберегать его покой и уклад от не всегда желательных вторжений! Да и случайных «паломников», желающих любой ценой попасть  в его дом в те времена было предостаточно... Как бы то ни было – после четырёх или пяти переносов даты и времени нашего прибытия в заветный дом на тогдашнюю улицу Неждановой – нам было назначен день и час  – пять часов дня.

Естественно, что поднимались мы на лифте и звонили в заветную дверь в особом состоянии – и предвкушении, и в сомнениях – не нарушаем ли режим Ивана Семёновича. Дверь открыла сама Нина Феодосьевна. Она была приветлива, но, в  ощутимой степени, - чуть официально суховата. Нас проводили в тот самый холл, известный по многим киносъёмкам и фотографиям – со знаменитым роялем, бронзовой лампой и большим портретом Ивана Семёновича, сидящего в кресле  у окна. 

И вот, с той самой лестницы наверх, которая  так хорошо знакома и памятна каждому, который когда бы то ни было переступал порог дома Козловского – спустился Иван Семёнович. Спустился просто, без видимых поз, нарочитой значительности. Он был в тёмном костюме и при бабочке – и вид его более подходил для официального приёма, чем для обычной встречи дома. С первого момента и по сей день жив в сознании  васильково-лазурный тон его глаз, озарённых внутренним светом. И – неподдельный интерес к тем, кто впервые предстал перед ним. Однако, надо сказать, что в этот раз, в силу неизвестных нам причин, он в первые моменты нашей встречи показался нам несколько неспокойным, напряжённым. Учтиво поздоровался, задал первые вопросы для знакомства, мы – ответили. Видимо, выполняя неоднократно практикуемую программу, он чуть иллюстративно показал вид на Кремль из окна холла, свой скульптурный портрет в комнате.

А потом - Мастер предложил нам сесть. Каюсь, ваш покорный слуга, в тот момент совершенно непроизвольно попытался опуститься в первое попавшееся кресло! В это мгновение и свершился парадокс, который родился совершенно импровизационно, как и многое иное, свойственное натуре Козловского.  И –  странно и  как бы независимо от воли всех участников встречи – расставивший всё по местам. Иван Семёнович, беззвучно и излучательно «смеясь» своими бездонными голубыми очами, потрясающе иронично произнёс в мой адрес: «О, эти режиссёры! Они всегда стремятся занять места певцов!». Оказывается, это  было «персональное» кресло хозяина дома, расположившись в котором он работал, размышлял, общался. Нежданная добрая шутка вызвала общий смех – и напряжённость рассеялась как туман на рассвете. Мы с Людмилой уселись в предоставленные нам  два других кресла – и с тех пор, неоднократно приходя в дом Козловского,  твёрдо знали, что эти кресла будут ждать нас на положенных местах...

Вот тут-то и прозвучала для нас впервые фраза Ивана Семёновича: «С чем вы пришли?»... Помнится, я неоднократно говорил об этой фразе – в том числе и на страницах предыдущего тома этого сборника. Сейчас, когда мэтры разных масштабов прежде всего самоупоённо вещают и изрекают, не имея интереса слушать и слышать –   она тем более могла бы показаться странной. О, как же вдохновенно и самобытно умел с л у ш а т ь Иван Семёнович! Как же ждал он от пришедших новизны суждений, взглядов! Как тонко и мудро умел, зацепившись за «островок» мысли собеседника – прямо на глазах осмысливать и выстраивать (нередко совершенно заново, без неких «заготовок»!) суть явления... Мы начали говорить как-то сразу о многом – ненавязчиво и  непроизвольно. О состоянии творчества в оперных театрах, об образах Мастера, о том, как работалось нам тогда дома, в далёком Ташкенте. Козловский откликался, спрашивал сам – утончённо, доверительно, весомо, рассуждая вместе с нами. И  на глазах рождалась мысль, формировались контуры новых задумок – переменчивые, живо пульсирующие. Взор его бездонных голубых глаз, казалось, смотрел прямо вглубь души. Ауру этой беседы я теперь бы мог сопоставить с атмосферой некой исповеди, на которой свободно и спокойно раскрывал душу перед собеседником и сам Иван Семёнович. Да, пожалуй,  и ответы на его движения мыслей возникали какие-то исповедальные... Не забыть этого негромкого в беседе голоса, расцвечивающего фразы блеском юмора, эмоциональной энергетикой, неожиданностью поворотов... Время летело быстро. Официозная фраза Нины Феодосьевны: «В вашем распоряжении – полчаса!», сказанная перед встречей, – подспудно не покидала сознания. Но  всё более утрачивала свою изначальную непреклонность. Между тем, прошёл час, а затем ещё минут пятьдесят – а Иван Семёнович как-то и не был настроен завершать встречу. Первыми вполне этикетно начали откланиваться мы. Были  майские дни, только что прошла Пасха – и на большом столе стояла тарелка с горкой крашеных яиц, праздничные куличи.  Козловский, пригласив нас к столу, сам  протёр бокалы салфеткой, разлил в них красное сухое вино и предложил пригубить. В это время пёстрый котёнок, резвящийся в столовой, бойко вспрыгнул на диван и начал игриво точить коготки о рушник,  висящий под иконостасом. – «Брысь, брысь! – с ироничной строгостью призвал его к порядку Иван Семёнович, – знал бы ты, на Кого сейчас посягаешь!» И  огоньками своих небесно-лазурных глаз лукаво посмотрел на нас... Тепло и радушно простились мы – и день этот стал началом многих памятных общений с Мастером.

                                                           (Продолжение следует)

АНДРЕЙ СЛОНИМ,

Режиссёр-постановщик ГАБТ имени А. НАВОИ,

Заслуженный работник культуры Узбекистана.