Эссе
Господи, ну и рожи! – подумала Екатерина, осторожно осваиваясь за столом.
И сама же испугалась своей дерзости. И даже рот свой, и так уже схваченный старостью крупными, сапожными стежками-щипками, прикрыла концом цветастого шёлкового платка, которым на кавказский манер покрыта её голова.
Мысли, конечно, сами по себе, нежданчиками, наружу не выскакивают, но чего не бывает в старости? – причём не только с мыслями. И она покрепче прижала платок к губам и даже попробовала его на вкус. Платок был нежен и ещё имел шоколадный привкус – только вчера его подарил ей сын.
Кажется, никто не заметил мысленной её выходки. Один только сын мельком взглянул на неё своим мускатным совиным глазом – на Москве уже шептались: мол, раньше в Кремле держали сокола, а теперь поселился там сыч, и вся страна впала в его, ночной птицы, бессонницу, – поднимая тяжёлый гранёный готический бежал:
Выпьем за всех наших матерей! Мы так редко видим их, а ещё реже, басурманы, пьём за их здоровье. Мамы наши, живите тысячу лет!
И все потянулись с бокалами сперва к нему, а после вспомнили и о ней.
Некоторые так даже перегибались в три погибели и даже губы смачно вытягивали, как будто не чокаться с нею лезли, а сразу целоваться. Сын, сидевший в возглавии стола, один, – матери указали место в середине, – не чокнулся с нею, а просто ещё раз приподнял бокал и ещё раз взглянул на неё.
Сын, зорко отметила мать, выгодно выделялся среди остальных. Соразмерный, с правильными, твёрдыми чертами лица, с короткими, но уверенными, не бабьими движениями. Конечно, он постарел – она так давно не видела его! Конечно, на портретах он совсем другой. Фотографы, а тем более художники или те, кто руководит и фотографами, и художниками, как бы заново, не доверяя ей и исправляя её промашки, родили его. Именно такого, какого и требовал и видел, по их мнению, в своём воображении народ. Она рожала его, единственного выжившего своего, трудно рожала собственною слабою плотью, они же родили его – резцом. Сразу – каменным.
Свой, живой, нравится ей больше. С шершавой, ноздреватой кожей, с жёсткой, не подкрашенной рыжиной, из-за которой его упрямо приписывают к осетинам, как бы намекая мимоходом и на её супружескую неверность, хотя видит Бог: монахини где-нибудь в горах Сванетии, Христовы невесты, и те, наверное, менее бдительны в верности своему небесному супругу, чем была она, Екатерина, своему земному законному пьянице Виссариону. С лысинкой, что уже вьёт гнездо в его начёсанных порыжелых волосах – знала бы она, что ни одному оператору не дано заходить к вождю с тыла! – с этими набрякшими подсумками под глазами... Да, мускатная спелость глаз, что так чарует её, жел¬тизной кидает уже и на впалые щёки. И больная кисть, заметила она, стала ещё тоньше, ещё суше, из-за чего и вся пясть уже похожа на жёлтую и жалкую, в черепице, куриную лапку.
Куриная лапка... Прикуси язык! – очнулась старуха. – Придёт же в голову такая чертовщина. Свят-свят! Ей и так чудится, что угодила она на очень странную вечерю, на которой если и есть кто, не считая её, с человеческим лицом, так это он. Один – её сын. Ну вот, взять хотя бы вот этого, прямо супротив неё. Квашня квашнёю – сдери с него костюм и галстук, он так и расползётся бельмом, опарою по столу. Сгребай пригоршнями, начиная с улыбки – она, угодливая, и впрямь пресмыкательная, так и поползёт, наверное, впереди него самого аж туда, на тот край стола, где засахаренным божком восседает её сынок.
Не любит она таких вот льстивых, узкогубых улыбок – внутри них всегда таятся мелкие, змеиные же зубы.
Или этот, рядом с нею, чёрный истукан, идол, с волосатыми ручищами не то предместного кожемяки, не то просто душегуба. Ишь, – опасливо косится она, – выложил на скатерть пудовые свои. Такими кулаками сваи заколачивать или чужие окна в полночь высаживать. Говорят, главный по Москве – как же он, интересно, при таких-то кулачищах со всякой там профессурой-макулатурой общается?
А в самом дальнем углу, с краю, последушком, сдачей даже не сидит, а, кажется, по-половому стоит – настолько мал росточком: присядет на венский стул и скроется с головою под столешницей – примостился совсем уже огрызочек. Недомерок. Ни к вилке, ни к ножу ни разу не притронулся – глазами только жадно ест одного и того же: Господа во главе стола.
Этот – из самых опасных. Из тех, кто по ночам орудует не ножом, а – шилом.
Не нравится ей сыновья бражка. Откуда только понасобирал он их? Все как из бродячего шапито. Ни одного нормального. Кроме него самого. Не надо бы ему, поразительно трезвому, так беззаботно восседать на этом пьяном громе.
Да, в отличие от остальных сын умеет пить. И дело не только в кавказском происхождении – за столом есть и погорбоносее него. Просто было в кого уродиться, – горько усмехнулась про себя старуха.
Не надо б, не надо бы ему так сидеть – как другой, тоже на тайной вечере. Не возносись, не возносись, сынок – не вознесён будешь.
Господи, да что это со мной? – вновь мысленно прикусила язык старуха. В грех впадаю. Старость не радость, – сложила пальцы щепотью и тайком, вроде как платок поправила, перекрестила собственный в пучочек собранный рот. Хотя перекрестить хотелось, не тайным, а полным, прилюдным крестом – сына.
Господи, спаси и сохрани его. И от этих, собутыльников, – тоже.
– Здоровье Генерального! – воскликнул некто, сидевший наискосок от старушки. – Здоровье Генерального! – повторил и даже вскочил с места, поднимая над головою почему-то не бокал и не стакан даже, а сразу – хрустальный рог – где только взял его, под столом, между коленями, что ли, зажимал? – Потому что здоровье Генерального – это здоровье всей нашей великой нации!
Человек верещал с таким сильным менгрельским акцентом, что непонятно было, какую всё-таки великую нацию имеет он в виду.
Сын заметно поморщился.
– До дна! – заторопился тостующий.
Зазвенел хрусталь, все, кроме сына и матери, тоже поднялись.
Старуха с неподдельным интересом следила за тем, с хрустальным рогом. Даже не за ним, а за его кадыком. Видно, что пил через силу – кадык заходился в судорогах. Осилил – аж пот на лбу выступил. И тут же втихомолку передал рог, как непосильную ношу, в струнку вытянувшемуся за его спиной официанту.
Дорого же им даётся его здоровье, – подумала мать. Так и своё потерять можно. Но додумать не успела: сосед слева, приземистый и широколобый, тронул её за локоть и, заикаясь, шепнул:
– С-с-к-кажите с-с-слово...
Сын тоже сделал знак поджатой, увечной рукой.
– Гаумарджос! – негромко, не поднимаясь, произнесла старуха и, ни с кем не чокаясь, пригубила из бокала.
Все захлопали, зашумели, вновь обращаясь лицами не к ней, а к сыну. Она же, воспользовавшись суматохой, подобрала юбку, соскользнула со стула и вышла.
Она устала. У неё разболелась голова.
Кеке прошла в комнату, которую ей показали с утра, и, сняв только ботинки на высокой шнуровке, прилегла, не разбирая её, на пышно взбитую кровать. И перины, и подушки взбиты явно женской и умелой рукой. Кто стелет ему самому? Явно не жена. Она здесь, в Волынском, вообще, кажется, не живёт. Ни жены, ни детей... Они, как поняла старуха, отселены в другое место. Неподалёку, по этой же дороге, но – отселены. Собственно говоря, и её, Екатерину, неделю назад, по приезде в Москву, поселили вместе с ними, в том же загородном каменном особняке, одном из нескольких, обнесённых общим глухим и каменным же забором. Ей отвели там сразу несколько комнат, но она всё равно всю эту неделю чувствовала себя приживалкою. С детьми общий язык находила, хотя по-грузински из них толком не знает никто. А вот с невесткою нет. Она вообще не воспринимала её своей невесткою, эту слишком молодую, холёную женщину со странно горячим взором и так не соответствовавшими ему плавными, медленными движениями пианистки или драматической актрисы. Примы. Ну разве прижмёшь эту гладко зачёсанную, Натальи Гончаровой, Парижами пахнущую, дегтярно-черноволосую голову к высохшей своей груди? Или прильнёшь ли сама, нечаянно всплакнув, к этому отстранённо, лунно холодному, не в меру, по старухиным понятиям, оголённому плечу? Нет и нет. Матерью её невестка не называла, обходилась именем-отчеством, даже к столу звала через горничную. Да и свекровь в эту неделю старалась лишний раз с нею не встречаться. Скуластая и заветренная, как краюха чёрного и чёрствого хлеба, в старушечьем клобуке, в тёмных и длинных монашеских своих одёжках, она при ней сама себе казалась не только старше своих, тоже немалых, лет, но и – чужой. И этим хоромам, и снохе, и детям, и даже сыну, который в особняке почти не появлялся, оставаясь дни и ночи где-то за пределами семьи. Исподтишка лишь любовалась снохой, как любуются в музее холодной и голой статуей или отчуждённо-знаменитой артисткой на холодно освещённой театральной сцене.
Хороша Маша, да не наша. Не такая бы жена нужна её Сосо. Пускай бы тоже русская, но – не такая. Постарше, попроще. И не с такими горячечными библейскими очами – лучше бы, чтоб там уже перегорело. Самые вкусные хлебы пекутся не на пылающих углях, а на соломенной золе.
И так странно иногда посмотрит на свекровь, как будто та перед нею в чём-то виновата.
В чём?
Виссарион тоже часто дома не ночевал – у каждого из них свой запой.
Смирись, дева. Махни рукой. Но эта, правда, если и махнёт, то не рукою, а – крылом. Пава!
Она и сама порою чувствовала себя пред нею виноватой. Вот только так и не поймёт, в чём?
Может, и невестке, как и сыновьим фотографам, не угодила – с сыном?
Старуха повернулась на другой бок. Да, устала она за эту неделю. И в том, каменном, с гражданскою обслугою, особняке, и в этом, деревянном, военном и скромном, куда её позвали только сегодня, на это глупое застолье, чтоб завтра – проводить на вокзал. Выпроводить – да, она слишком черна для этих паркетных полов. Идёт и оглядывается – не наследила ли?
Муха на мраморе. Не складывается у неё, с лачужным её происхождением, с хоромами. Сын и в Тбилиси поселил её в беломраморном дворце – вот уж точно навозная муха в янтаре – бывшего царского наместника на Кавказе. Но она и там отыскала себе комнатку, в которой живала когда-то прислуга. Это он, сын, не глядя, перешагнул из их горийской хибарки в цар¬ские покои – ему ли обращать на это внимание? Он и по воде пойдёт, аки посуху...
И вновь старуха испуганно прикрыла непослушный, хоть инсульта покамест, слава богу, ни одного не было, рот. Свят-свят!
Так и живёт она в том беломраморном дворце – в прислугах. В прачках – она невольно взглянула на свои сухие, сморщенные, смолоду съеденные подёнкой ладони. Пальцы дрожат, словно кто-то всё ещё играет на них. Ну, разве ж можно их положить на столе рядом с долгими – вот они-то сами для струн созданы – нежными – даже дорогое кольцо смотрится на них, как грубое, потное седло на арабском, с газельими глазами, скакуне – пальцами невестки? Разве что с теми волосатыми лапами недавнего соседа? Прачкою была, ею и осталась – даже здесь. Знает ли сын, что живёт она не в дарованном им царском замке, а в пристройке? Наверное, знает. Наверное, доложили – даже телефон в каморку её провели. Но, слава богу, помалкивает. Он и сюда, в Москву, направил её в наркомовском салон-вагоне. Но она уговорила охрану, и на ближайшей остановке его заселили пассажирами с детьми. Сама же размести¬лась в одном купе с официантками – привычнее. Корзинки только да бутыли, которые припасла для сына, ехали по-наркомовски: в курительном, мягком салоне. Правда, гостинцы отобрали у неё прямо на московском вокзале, и больше она их не видела.
Господи, твоя воля...
Всё равно, один-то подарок сыну она передаст. Уж его-то никто у неё не отберёт. Он и сейчас спрятан у неё в кармане.
Не заметила, как задремала.
Очнулась, услыхав негромкий стук в дверь.
– Да! – села, едва доставая ступнями, тоже сухими и твёрдыми, до пола, на кровати.
Поправила платок – кто бы это мог быть? – ведь уже, похоже, заполночь.
Вошёл, как она втайне и понадеялась, сын. Не во френче, а в мягкой байковой кофте, полотняных штанах, заправленных в обрезанные сверху валяные опорки – ноги болят? – мелькнуло в голове – и с носогрейкою в зубах.
– Не спишь?
– Нет, – счастливо соврала мать. Господи, за всю неделю она ведь ни разу толком и не поговорила с ним.
Он неторопливо уселся в кресло возле круглого, наподобие ломберного, столика.
– Чаю хочешь?
– А ты? – вопросом ответила мать.
Он что-то нащупал под столом. Видимо, кнопочку. Потому что в ту же минуту, как будто только что стояла вместе с ним за дверью, появилась статная, сдержанная дама в белоснежной наколке и в туго накрахмаленном, с выбивкою по краям, переднике, ловко и твёрдо удерживая на полной и сильной руке поднос с чайными парами, пирожными, вазою с фруктами и даже с графинчиком и хрусталём – всё это прикрыто, словно короною, каляной, расшитой салфеткою.
Ну и рука! – с приязнью подумала старуха, узнавая когдатошнюю свою, молодую – даже Виссариону порой от неё перепадало – десницу. Коня на скаку остановит! Вот эта, такая – точно нашенская.
Дама, поклонившись Екатерине, что так и не привыкла к чужим поклонам и смешно попыталась ответить тем же самым со своего пухового ложа, поставила принесённое на столик и ловко сдёрнула салфетку. Сын только бровью повёл – дамы в комнате уже не стало. Екатерина проводила её длительным заинтересованным взглядом. Идёт, чертовка, как строчку шьёт!
– Спускайся с облака, – улыбнулся сын в рыжие прокуренные усы: видать, заметил её взгляд.
Она послушно съехала с кровати и, прямо в чулках и носках, села в кресло напротив.
– Понравилась Москва?
– Понравилась, – простодушно ответила.
– То-то же. А ты не хотела ехать...
Мать засмеялась: это она-то не хотела? Только и мечтала – повидать сына. Как перед смертью. Да он – не знал.
– Девки замуж идут не когда хотят, а когда зовут.
Сын улыбнулся тоже.
Вспомнила бабка, как девкой была... Подвинул ей чай и сухое пирожное, себе налил вина из графина:
– Говорят, ты привезла?
Она встрепенулась, даже лицо морщинистое помолодело:
– А ты ещё не пробовал?
– Другие пробовали... Проверяли, – вновь усмехнулся сын.
– Да что ты? – изумилась мать. – Я у самого Теймураза-Косого на базаре брала. Он, говорят, никогда не разбавляет...
– Тебе не понять, – погладил вздрогнувшую материнскую руку и сделал глоток.
– Да, – покорно согласилась. – В вине я не разбираюсь.
– А как тебе английский фотограф?
Странно, – мелькнуло у старухи. – Не о детях, не о жене, а о фотографе спрашивает...
– Фотограф-то тоже понравился, – задумчиво протянула она.
Ей и в самом деле понравился фотограф, с которым она провела вчера половину дня. Он снимал её в Москве для какого-то журнала. Сказал, когда встретились: «У нас с вами, мадам, будет сегодня фотосессия». Она испугалась: заседание, что ли, на которых она отродясь не бывала? Оказалось, нет. Фотограф ездил с нею по Москве на большой иностранной машине «Паккард», в которой, кроме их двоих и шофёра, был ещё офицер охраны, и снимал в разных местах. Сниматься она не боялась, хотя не помнит уже, когда с неё делали последнюю карточку. В молодости, пожалуй. Больше всего понравилось ей на набережной. Ты сидишь, а город перед тобою нежно плывёт. Только людей вокруг никого, ни на скамейках рядом, ни у парапета. Люди ей никогда не мешали. Может, фотограф настоял, чтобы перед глазами не мельтешили? Да, он ей очень понравился. Ловкий, обходительный, по-русски чешет лучше неё. Когда закончили, полезла в ридикюль, который специально для этой поездки в Москву и купила, но он засмеялся и сказал, наклонившись к самому её уху, как будто она уже глухая: «Я на вас и так уже хорошо заработал». И даже в тот же вечер прислал ей одну готовую карточку – она, Екатерина, на лавочке. Сидит, так же, как сидела бы и у себя в Гори. Всё в тех же своих тёмных монашеских одеждах и высоком национальном клобуке. Не позирует. Она и слова этого не знает. А просто смотрит. Смотрит – пока ещё смотрит – на белый свет. На плывущий мимо и нежно город. Правда, печальными-печальными, давно перегоревшими большими глазами. Да, ей кажется, что на этой карточке именно она. Не то что с сыном – в жизни он один, а на новых карточках совсем другой. На старых, охранкою сделанных, – действительно Сосо, сын, только молодой. А на этих, современных, уже как бы и не он. Не её сын и даже вообще не смертной женщиной рождённый. Наверное, нынешние его фотографы искуснее тех, из охранки. И этот англичанин тоже как бы ещё начинающий, охранный. Но ей нравится, что она на этой фотокарточке – сама. Что это карточка, а не икона. До иконы, видать, и англичанин мастерством пока не дорос, да и она – перестарела...
–А кто не понравился? – довольно жёстко вывел её из оцепенения сын.
Неужели подумал, что она такая дура и ляпнет что-либо о его жене? Не-е-ет...
– Вот эти, – вымолвила и неуверенно показала рукой куда-то в сторону обеденного зала.
– Ну, ты не увлекайся, – остановил её сын. – Какие есть, такие и есть.
«Есть» и «съесть» – какие похожие русские слова! – подумала старуха.
Сын вынул из кармана ещё не надорванную, как новая карточная колода, пачку денег. Такого их количества она никогда не видела и даже деньгами их не восприняла. Бумажки. Когда их мало, они – деньги, когда вот так безмерно много – бумага. Карты.
– Возьми, – протянул ей.
– Зачем они мне?
– Пригодятся, – и пододвинул пачку к её ладони.
Медленно-медленно выпил бокал до дна. Мать обрадовалась: понравилось!
И стал подниматься:
– Тебя завтра проводят.
У неё сжалось сердце: неужели уйдёт? И она, быть может, уже никогда его не увидит?
– Подожди...
– Что? – не понял сын.
–Ты в Бога ещё веришь? – робко спросила она.
Тот молча и длительно, как на полоумную, поглядел на неё.
– Я всё-таки жалею, что ты так и не стал священником...
Он пожал плечами.
– Наклонись, – тихо попросила она.
Он недоумённо склонил голову – наметившаяся лунка грустно просквозила перед её глазами.
Мать также приподнялась, даже на цыпочки встала в своих самовязаных шерстяных носках, вынула из кармашка свой нательный медный крестик на шёлковом очкуре и надела на шею сына, тоже в нескольких местах, как и щёки, побитую старой, детской ещё оспою.
Он не противился и даже обнял её – на прощание:
– Спасибо. До встречи.
Она, всплакнув, – окончательно поняла, что на вокзал отправится без него – перекрестила:
Храни тебя Господь...
Он, мягко, по-кошачьи ступая опорками, ушёл. Чай она допивала уже с давешней дамой. Матери хотелось поговорить о сыне, но та была неразговорчива. Тоже непроста, – заключила старуха про себя.
Деньги ещё раньше, сразу же после ухода сына спрятала под подушку – там они и остались. В самом деле – в могиле, даже беломраморной, деньги ни к чему.
Всё тот же, тоже неразговорчивый, офицер проводил её утром на Курский вокзал. Москва шумела вокруг них – где-то в этом многоголосье слышался ей и глухой, с невытравимым кавказским акцентом, голос сына. Она не могла понять, враждебно ли это чуждое столичное многоголосье ему или нет? Кто он тут, в этом гудящем раю-аду, свой или чужак?
И вообще, где он по-настоящему свой? В Гори, в крохотной церковке, рыжим батюшкой в опрятном, хотя и стареньком, подряснике, как то ей втайне хотелось бы?
И она бы тоже приходила к нему на исповедь?
Старуха грустно покачала монашескою своей головой. Вряд ли.
На сей раз в вагоне никого, кроме обслуги. Знакомые официантки обрадовались встрече – им неплохо ехалось давеча со старухой. Расположив её в просторном купе, устроенном под гостиную, офицер, уже перед уходом, вынул из внутреннего кармана своей шинели крохотный свёрток в папиросной бумаге и положил на откидной стол:
– Забыли. Велено вам передать...
Она не стала раскрывать пакетик при офицере.
Проводила. Вернулась. Раскрыла.
В пакетике лежал её собственный нательный медный крестик на шёлковой заношенной бечёвочке.
Она заплакала.
Георгий ПРЯХИН
журнал "Звезда Востока", N6, 2019
