Александр Фитц. Воспоминания дня. Тайны старого Ташкента

Не верьте, если вам скажут, что летом в Ташкенте сухо и жарко, словно в тандыре, из которого выгребли золу и закладывают первую партию лепёшек. В Ташкенте случаются летом дожди. Не часто, но случаются.  Один такой дождь: шумный, пахнущий грозой и свежесорванными среднеазиатскими колокольчиками, (в России и Западной Европе они, как уверяют, не пахнут), обрушился на город в июле 1978 года. Число я забыл, а месяц запомнил.

Итак,  в июле мы вышли из редакционного корпуса на «Правде Востока», миновали, построенный японскими военнопленными по проекту выдающегося архитектора Алексея Щусева театр оперы и балета  им. Алишера Навои, и уже спускались в прохладный бар в полуподвале под рестораном «Шарк», как в небе загрохотало и по асфальту ударили  тяжёлые, словно из ртути, капли дождя.

Витя Энкер, он заведовал отделом строительства в ташкентской «Вечёрке», моментально запел любимую тогда одинокими девушками и разведёнками песню Андрея Эшпая на слова Евгения Евтушенко:

А дождь идёт, а дождь идёт,

И всё мерцает и плывёт,

За то, что ты в моей судьбе,

Спасибо, дождь, тебе…

– Не дождь, а снег, – поправила его  барменша Марина.

–  Окстись, Маринка! Какой снег? Разве не видишь – дождь, – радостно закричал Энкер. – У нас теперь всё время будут дожди, как в Венеции. И, чтоб ты не опаздывала на работу, мы в складчину купим тебе гондолу.

– Я и так не опаздываю, – ответила Марина и с некоторым сомнением в голосе добавила: – А насчёт Венеции – врёшь. Там море, а не дожди.

–  И у нас будет море, – прогудел мой коллега по отделу информации, но не «Вечёрки», в которой я тогда работал, а республиканской «Сельской правды» Саша Сафронов. – Или ты не веришь Энкеру?

–  А ну вас, – махнула рукой наша верная подруга и выручальщица, — чего заказывать будете?

– Пару белого бургундского, бутылочку шабли, естественно сыр. Только понежнее. Лучше – козий, – програсировал, копируя французскую речь, Энкер.

– Понятно, – не удивилась Марина, – Есть пол-ящика «Ок Мусаласа» и виноград. Лежалый. Берёте?

– Не глядя, – сказал Сафронов – только деньги завтра. Завтра у нас гонорарный день.

– Знаю, – усмехнулась Марина. – И не только у вас.

– Я, Мариночка, угощаю этих пираний пера, если они согласятся присесть к моему столу, – раздался голос с неизменно насмешливой интонацией, который мог принадлежать только одному человеку из мне известных – Раулю Мир-Хайдарову.

И я не ошибся. Именно Рауль – одно из чудес застойного Ташкента скромненько и одиноко сидел за столиком в углу. Почему «чудес»? А потому, что первым из узбекистанских литераторов, пишущих по-русски, издал книгу в Москве. Это был сборник рассказов «Оренбургский платок», вышедший в издательстве «Молодая гвардия» в 1978 году. А еще раньше, в 1974-м и

1975–м его рассказы были опубликованы в московских литературных альманахах «Родники» и «Мы – молодые». Почему об этом помню? Да потому что в те времена опубликовать в московской газете даже небольшой репортаж уже было событие, а тут книга!

Ну и конечно все мы знали, как бывший инженер-строитель, увлекавшийся боксом и футболом, вдруг стал писателем. Сразу уточню: влиятельных родственников-земляков у Рауля не было, а вот дух с талантом присутствовали. Они-то и помогли.

Однажды, а было это в далёком 1971-м, сидя в компании молодых ташкентских литераторов и кинематографистов он, будучи не совсем трезвым, возьми да скажи, мол, нечего вам щеки надувать, изображая приобщенных к некому таинству.  И вообще, если захочет, он тоже может рассказ написать, хотя ничем подобным не занимался, и даже опубликовать его сможет.
Услышав это, друзья очень обиделись и за себя, и за профессию. Спор у них разгорелся нешуточный. В итоге заключили пари на ящик коньяка.

Спор Рауль выиграл, написав рассказ «Полустанок Самсона». Более того, умудрился опубликовать его в московском альманахе «Родники» и стать участником VI Всесоюзного съезда молодых писателей СССР. Ну а потом, войдя, как говорится, во вкус, бросил «стройки пятилетки», и стал профессиональным литератором.

А ещё Мир-Хайдаров был, нет, нет, не стилягой, а денди, то есть, одевался с необыкновенным вкусом, приобретая вещи в лучших комиссионках Ташкента, Москвы и Питера, директора и продавцы которых, только на руках его не носили. Почему? Да Бог его знает. Но не меньше, а может даже больше, его любили красивые женщины и некрасивые тоже. Хотя, разве бывают женщины некрасивыми, особенно, если они влюблены? А еще Рауль обладал редкой по тем временам частной коллекцией живописи, скупая картины у безвестных художников, большинство из которых стоят сегодня состояние.

И вот этот человек, улыбчиво взирая на нас, приглашал разделить его скромную трапезу. И мы ее разделили.

Не знаю, как сейчас, но тогда «Ок Мусалас» был совершенно необыкновенным по вкусу, букету и аромату полусухим мускатным. Его вместе с «Баян-Ширеем», «Алеатико», «Гуля-Кандозом» и «Тремя топорами» – легендарным портвейном «Три семёрки», – выпускал ташкентский винзавод, построенный на берегу Салара ещё в середине XIX века отпрыском московских купцов Иваном Первушиным. Но мы этой прелести, в смысле вина, тогда не ценили. Мы смотрели французские фильмы, читали журнал «Иностранная литература» и мечтали о бургундском.

Так вот сидели мы, значит, чудной такой компанией, удивляясь дождю, обмениваясь литературными сплетнями, и вдруг заговорили о войне, в смысле Великой Отечественной, а вообще-то Второй мировой, которую некоторые  называют нынче Великой гражданской 1939-45 годов. И когда стали обсуждать участие союзников во всяких там битвах и сражениях, Мир-Хайдаров спрашивает:

– А знаете ли вы, как в войну назывался ресторан, в котором мы отдыхаем?

– Кажется, «Националь», – ответил, не помню кто.

– А чем он знаменит? – задал он второй вопрос.

– Люля-кебабами, – хохотнул Энкер.

– Я серьёзно, – не поддержал шутки Рауль. Все молчали.

– Именно здесь, на этажах, – придав голосу торжественность и даже некоторую бравурность, произнёс Мир-Хайдаров, – в 1942 году располагался бордель для офицеров польской армии Андерса.

– Что, во всём здании? – спросил Энкер. – Прямо во всех номерах гостиницы, которая на втором этаже?

– Не во всех, конечно, а в определённых, – уточнил Мир-Хайдаров. – Размечтался. Где б они столько проституток взяли? Это ж не текстильщицы-мотальщицы, маляры-штукатуры. Это всё были сотрудницы органов. При этом учти, не всякие разные, а обязательно с шармом, интеллектом, сексапильностью…

– И задастостью, – добавил Сафронов.

– Да, и задастостью, – вздохнув, согласился Рауль.

– Ну, это кому что нравится, – с некоторым скептицизмом в голосе сказал Энкер.

– Что это за армия Андерса, которую проститутками снабжали? – спросил я.

– Это сейчас не то, что тайна, а вроде нехорошего воспоминания, – разливая вино по бокалам, сказал Мир-Хайдаров. – Армию, во главе которой поставили Владислава Андерса, сформировали у нас в Союзе в 1941 году из польских военнопленных, немножко добавив своих поляков, западных украинцев и евреев. Согласовали это с польским правительством, сбежавшим в Лондон, надеясь, что армия начнет воевать на Восточном фронте. Но поляки, как известно, больше гусары, чем бойцы, и потом к Советскому Союзу они относились почти так же, как и к гитлеровской Германии.

– Ты прямо, как Осип Эмильевич рассуждаешь, – сказал Энкер.

– Какой Осип Эмильевич? – насторожился Рауль.

– Мандельштам. Он прямо говорил: «Воевать поляки не умеют. Но бунтовать!»

– А-а, – улыбнулся Рауль. – В какой-то степени да, тем более что подобное сравнение льстит и за это предлагается поднять бокалы.

Мы чокнулись и с удовольствием выпили.

–  Ну а во время Первой мировой войны в этом самом «Национале», – продолжил Рауль, – жили пленные австрийские офицеры. Ну а потом, начиная с восемнадцатого года, бравые командиры в форме РККА, так как здесь размещался Штаб и политуправление Туркестанского фронта.  Ну а потом, уже при нашей власти, гостиницу переименовали сначала в «Ташкент», а потом в «Шарк».

– Наверное, поэтому отсюда и уходишь шаркающей походкой, – предположил Энкер.

– А вот поляки, они никого не любят, – вздохнув, и ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Сафронов.

– А то мы любим? – придвигая к себе блюдо с виноградом, возразил Энкер.

– «Мы» – это кто? – как-то нехорошо хмыкнул Сафронов.

– Подождите, давайте про армию, – перебил я их.

– Формировал польскую армию едва ли не сам товарищ Берия, – продолжил Рауль. – Происходило это в Саратовской и Оренбургской областях. Туда из тюрем и лагерей отправили несколько десятков тысяч поляков. Потом их перебросили, чтобы откормились, и чтобы окрепли, в Среднюю Азию, а штаб разместили прямо под Ташкентом – в Янгиюле, в котором примерно в то же время жил Иосиф Кобзон. Представляете?

–  А он что там делал? – недоверчиво спросил Сафронов.

– Он эвакуировался туда вместе с матерью, сестрой, братом, бабушкой с Украины. Неужели не знаете?

– Знаем, – успокоил я Рауля. – Кобзон по радио сам об этом рассказывал. И о том, что в 44-м они обратно на Украину уехали знаем. Ты нам про поляков заверши.

– А что поляки? Вместо Восточного фронта, со скрипом и оговорками, получив от Сталина «добро» в августе 1942 года они ушли в Иран. Всего их было тысяч 70, в том числе военных – 41 тысяча. Из тех же поляков, что не ушли вместе с Андерсом, была создана Первая польская пехотная дивизия имени Тадеуша Костюшко, подчиненная советскому командованию. Да, кстати, интересный факт. Когда в августе 41-го  Совнарком и ЦК ВКП (б) приняли постановление «О порядке освобождения и направления польских граждан, амнистируемых согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР», это чтобы было из кого армию Андерса формировать, то  союзники поинтересовались у Иосифа Виссарионовича судьбой взятых в плен польских офицеров. Мол, почему о них ни слова в постановлении? И знаете, что ответил товарищ Сталин?

– Что? – хором спросили мы.

– Он им ответил, что не знает, а потом, сделав свою знаменитую паузу, предположил, что все польские офицеры сбежали в… Монголию.

– Гений! – буркнул Сафронов.

– Где ты все это выведал? – спросил Энкер.

– Для повести, а может романа, фактуру собираю и случайно наткнулся.

– Ну а проститутки… Они где? Тоже в Иран ушли?

– Нет, на пенсию. Но факт, что именно здесь, под сводами этого здания, то же самое вино, что и мы с вами, а может, и джин с тоником пили шановные паны, – факт документальный. Как и то, что в составе Британской армии андерсовцы всё же приняли участие в боевых действиях, но не под Сталинградом, а в Италии. В самом конце войны. Об этом даже песня сложена. «Красные маки на Монте-Кассино» называется. Да что там генерал Андерс и какое-то Монте-Кассино, когда именно здесь, в «Национале», гимн Советского Союза был написан. Если конкретнее – слова гимна. А вот музыку к ним, как вы знаете, написал дважды лауреат Сталинской премии композитор Александр Александров.

Чей гимн поет Россия?

Услышав это, мы онемели и даже отрезвели, хотя пьяными еще не были. А может, как раз захмелели? Не помню, но то, что обалдели – факт. Надо же, как Рауля понесло!

– Его, наверное, Халил сочинил, – усмехнулся я.

– Слова, слова здесь сочинили, а не музыку! Ты еще Луи Армстронга с Бингом Кросби вспомни. Давайте лучше помянем Халила, – снова поднимая фужер, сказал Рауль, – а потом, если хотите, расскажу, как создавался гимн Советского Союза.

Естественно, мы хотели, но прежде, уважаемые читатели, чем я поведаю эту историю, поясню, что в те далекие годы, о которых вспоминаю, пришлись на расцвет джаза, и именно в «Национале» играл тогда  лучший в Ташкенте джаз-секстет с необыкновенно талантливым саксофонистом Халилом – высоким, смуглым до черноты, узбеком, с нервным, подвижным лицом. В самом зените ресторанной славы Халил неожиданно покончил жизнь самоубийством, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: «Ухожу, никому не желаю зла».

А еще в «Национале» на аккордеоне играл… шеф гестапо Генрих Мюллер. Ну, тот, который из «Семнадцати мгновений весны», в смысле Леонид Броневой.

Многие знают, что Леонид Сергеевич окончил Ташкентский театрально-художественный институт им. А.Н. Островского, но мало кто, что в 50-е годы прошлого века, на жизнь он зарабатывал, в том числе играя в составе маленького оркестра в «Национале»: скрипач, пианистка и он на аккордеоне. Было это в году 1947-48-м. А время тогда было жесткое, воровское, бандитское. В том числе и в Ташкенте.
Вспоминать его Леонид Сергеевич не любил, но однажды, когда уже переехал в Москву, оказался в компании близких его друзей, и он, узнав, что я  жил раньше в Ташкента, вспомнил Тукменский базар, Анхор, эвакуацию, арестованного в Киеве отца, мать, с которой сначала оказался в Чимкент, а потом перебрался в Ташкент. Вспомнил ни с чем, по его словам, несравнимое чувство голода и чувство страха, сопровождавшее его долгие годы, а еще свой ресторанный репертуар, состоявший из песен Петра Лещенко, Вадима Козина, Вертинского, тюремных песен, военных, блатных…

 

Продолжение следует