Александра СПИРИДОНОВА. Рассказы "Постижение истины"

Афемато

Если вы слышали о Манускрипте Ангелов, то и о Филиппе Казуале слышали наверняка. То, что с ним случилось, многим кажется бессмыслицей. Многим, но не мне. Я лучше других знал Казуаля и всегда чувствовал некую закономерность в его жизни. Считать ли случайной страсть этого эрудита и любителя книг к единственному тексту, о котором, в сущности, никто ничего не знает? Случайна ли тяга ученого, неразрывно связанного с искусством точных формулировок, к слову, никаким определениям не поддающемуся? Спустя много лет я все еще вижу это удивительно молодое лицо в обрамлении светлых волос, которые сияли, как ореол, когда Казуаль с улыбкой гностика произнес: «Афемато». Человек растворился в слове, и, возможно, само слово возникло, чтобы растворить в себе именно этого человека.

Я не верю в реинкарнацию, но наша жизнь совершенно точно начинается задолго до нас. Судьба Казуаля решилась за шестьсот лет до Казуаля, в 1410 году, когда Фома Пилигрим из Солсбери обрел Манускрипт Ангелов. Страсть к дороге у этого ученого-францисканца временами доходила до мании. Весь мир земной казался ему тесным. Дорога уводила Фому все дальше от солсберийского монастыря, где он принял постриг в 1395 году или, может быть, годом позже, как настаивает Роберт Кро. От даты пострига зависит, когда именно наш гениальный полиглот побывал в Эфиопии, – в 1410-м или 1411-м, ибо в жизнеописании его сказано: «Пятнадцать полных лет минуло с того восхода, как блаженный Фома удостоился образа ангельского, до того заката, когда он ступил на землю эфиоплян, почитающих себя сынами Соломона». Впрочем, фраза эта не так ясна, как представляется. Не имеем ли мы дело с аллегорией? Ради одной ли цветистости слога говорит автор о рассвете и закате, когда мог ограничиться простым словом «день»? Рискнем пойти еще дальше: «образ ангельский» исследователями мыслился как указание на постриг, однако известно, что Фома еще до принятия монашеских обетов видел загадочного ангела, который указывал на дорогу за своими гигантскими крыльями. Не об этом ли образе идет речь?

Фома воспринял видение как призыв к странствию. Пройти дороги земные – вот в чем заключалось с тех пор его послушание, полученное непосредственно от Бога. Настоятель монастыря в Солсбери, человек разумный и не любивший торопливых выводов, увещевал ученика подождать и попросить у Господа подтверждения виденному, но для Фомы промедление равнялось ослушанию Высшей Воле – потому сразу по принятии монашества он собрался в путь.

Его странствия, увлекательные сами по себе, в житии, составленном учениками Пилигрима, приобретают совершенно фантастический вид. Фома беседует с кентаврами и крестит антиподов. Капитан-иноверец отказывается принять христианина на свой корабль, и Фома пересекает море в чреве кита, превзойдя таким образом Иону, ибо средство наказания для библейского пророка превратилось для францисканского монаха в круизный лайнер по системе all inclusive .

Кит доставляет Фому в Эфиопию, где происходит упомянутая встреча с кентаврами, а также посещение псоглавого отшельника. Загадочный двойник святого Христофора указует Пилигриму путь в чудесную обитель, до неотличимости похожую на Монсальват поэтических романов Кретьена из Труа и Вольфрама из Эшенбаха. В этой обители Фома открывает для себя Манускрипт Ангелов, понимая, что книга есть цель пути, предначертанного ему Богом.

Как ни фантастично житие Фомы Пилигрима, не подлежит сомнению, что он действительно добрался до Эфиопии и побывал во всех главных ее христианских святынях, в том числе в храме Бет Марьям. Здесь снова заявляет свои права легенда. Некий безмолвствующий инок с лицом, скрытым капюшоном, показал Фоме Манускрипт Ангелов, писанный на «языке Эдема». Был ли то древнееврейский, древнегреческий, коптский или геэз , нам уже не узнать, ибо единственный список Манускрипта, достигший берегов Европы, сожгли по приговору церковного трибунала менее чем через тридцать лет после описываемых событий.

Житие говорит, что явный и тайный смысл Манускрипта открылись Фоме в озарении, так что книгу с тысячей историй, в каждой из которых действует некий ангел, он охватил умственным взором в единый миг. В действительности, как мы можем предположить, францисканец читал ее, и достаточно долго: в Житии говорится, что только на третий день уже знакомый нам безмолвствующий инок указал Пилигриму на миниатюру с изображением крылатого вестника небес, в котором Фома опознал того, кто повелел ему отправиться в дорогу. Миниатюра сопровождала рассказ, в котором некоему благочестивому старцу, имевшему множество учеников, явился ангел исполинских размеров. Ангел произнес всего одно слово: «Афемато». Что оно значило, в рассказе не пояснялось. Видение было почти мгновенным. Святой не успел подняться с колен, как ангел исчез. Старец же взял посох и немедленно отправился в путь, не имея с собой никаких запасов и никого из учеников. Впоследствии его видели в разных местах Абиссинии, но говорить с ним не удалось никому – старец дал обет молчания.

Рассказ из Манускрипта Ангелов лег в основу краткого «Поучения» Фомы, написанного им по возвращении на родину. Пройдя множество диковинных стран, привезя в Солсбери множество святынь и редкостей, среди которых был сделанный самим Фомой список с Манускрипта Ангелов, наш монах стал весьма почитаемой фигурой. У него немедленно появились обожатели и последователи. Им адресовал Фома свое «Поучение», в котором советует не обожать никого, кроме Бога, и не следовать ничему, кроме стремления исполнять Его волю. Неистовый странник, он ставит в пример старца из Манускрипта Ангелов, отправившегося в путь несмотря на библейскую древность лет. Слово же, произнесенное ангелом, толкует как «дорога» или «странствие», подкрепляя свой вывод множеством цитат из Священного Писания.

Недолго пробыв в Солсбери, Фома снова отправился в странствия, из которых уже не вернулся. След его теряется в южной Индии. Известно, что он успел побывать у потомков тех, кого крестил апостол Фома. Куда направился Пилигрим после этого, где оборвался его земной путь – никто не знает. Кажется, путь этот и не обрывался вовсе, а вел все дальше, все выше, пока земля однажды не перешла в небо и Фома не поднялся по ступеням, ведущим в рай, чтобы и там продолжать свое безостановочное движение, более удивительное, чем плавание Одиссея, Брана, Майль-Дуйна и прочих знаменитых путешественников, ибо никогда и нигде не будет у него пункта прибытия – конечной, завершающей точки.

* * *

Подобно благочестивому старцу из Манускрипта Ангелов, Фома не взял с собой никого из называвших себя его учениками. Он привык в одиночестве проходить дороги земные и не хотел отвлекаться от созерцания Божьих чудес, что неизбежно случается в разговорах со спутником. К тому же право иметь учеников Фома признавал только за великими святыми.

Тем не менее в Солсбери осталось немало обожателей Пилигрима, вернее, обожателей чудес и диковинок, воображению которых странствия Фомы давали значительный простор. Некоторые из них рискнули последовать примеру Пилигрима. Они отправились в собственное паломничество по миру – группами и в одиночку, растворившись, подобно соли, в прибое сменяющих друг друга событий, большая часть которых отнюдь не благоприятствовала путешествиям.

Другие – их было большинство – остались в солсберийском монастыре и его окрестностях и, как всегда бывает в таких случаях, занялись созданием собственного учения. Обожатели, именовавшие себя учениками Фомы Странствующего (или Пилигрима) сосредоточились – тоже закономерно – на самом очевидном. Явление ангела Фоме давало слишком широкий простор истолкованиям, чтобы не оказаться центром нового мистического учения. В дороге, открывшейся за крыльями ангела, Пилигрим увидел земной путь, который надо пройти земными ногами. Его последователи, напротив, углядели здесь путь мистический, для преодоления которого уходить, собственно говоря, некуда. Тем самым ангелиты (так стали называть учеников Пилигрима) воскресили доводы настоятеля, увещевавшего Фому оставаться в монастыре, и отвергли идею самого Фомы – закономерный результат перехода мысли от человека к человечеству. Ангел из видения сделался в учении ангелитов открывателем дорог в самом широком смысле. Он оберегает трех отроков, ходящих в пещи огненной, сидит в пещере, из которой вышел воскресший Иисус, является апостолам вслед возносящемуся Мессии, выводит Петра из темницы и является святым каждый раз, когда нужно открыть двери, указать путь, засвидетельствовать некое важное событие, связанное с движением физическим или духовным.

Возможно, на этом обожатели Фомы остановились бы, не присутствуй в его жизни куда более волнующая загадка. От образа она вела к слову, от видения – к книге, от начала путешествия – к его кульминации. В загадочном слове, произнесенном посланцем небес, почитатели Фомы неизбежно должны были углядеть провозвестие новой эры. Слово – вот что в конце концов восторжествовало и над видением, и над чудесами, случавшимися с Пилигримом во время его путешествий. В сознании ангелитов слово засияло всеми оттенками мистического света, заиграло тысячей смыслов, которые способна изобрести герменевтика, и вобрало в себя весь мир. Вначале толкования разнились, но одно одержало верх. Знамение конца существующего мира, последнее слово, которое будет произнесено на Земле, вслед за чем на смену земному Вавилону придет небесный Иерусалим, а речь мирскую сменит речь ангельская, – вот истинный смысл речения, и на этом сошлось большинство ангелитов. Таким образом, «афемато» оказывалось не только заключительным аккордом мира земного, но и ключом, распахивающим врата мира небесного. Немедленно вслед за этим Ангел Восхождения, как именовали ангелиты образ из видения Фомы, стал Ангелом Ключей, и на немногих уцелевших после разгрома ангелитов изображениях можно увидеть его с ключами в поднятой деснице и сияющим над ним словом-нимбом.

Английские прелаты, более терпимые к инакомыслию, чем духовенство континента, на первых порах ограничились увещеваниями ангелитов и указанием на то, что лишь Богу, а не суетному людскому мудрованию открыты все тайны мира. Но брожение умов усиливалось: среди епископата обнаружились сочувствующие новым мистикам, множились списки истории благочестивого отшельника и жития Фомы Пилигрима, ангелиты устроили процессию с распеванием Слова Последнего Дня. Снежный ком рос, пока не рухнул в пропасть, увлекая за собой участников этой странной мистерии. Епископ Солсбери был найден мертвым в своей библиотеке. Перед ним лежал Манускрипт Ангелов, открытый на рассказе о благочестивом старце. Здравомыслящие склонялись к тому, что причиной смерти послужил апоплексический удар, но столь заурядная версия не устраивала взвинченные умы и натянутые нервы. Поползли слухи. Слухами немедленно воспользовались противники ангелитов. История завершилась тем, что учение классифицировали как опасную ересь. Вчерашний восторг обернулся страхом, ненавистью и карательными мерами. Манускрипт Ангелов, привезенный Фомой, торжественно сожгли на главной площади Солсбери, раскаявшихся ангелитов разослали по дальним монастырям, нераскаявшихся приговорили к пожизненному заключению в монастырских темницах. Впредь за упоминание Манускрипта полагалась тюрьма, за произнесение слова «афемато» – смертная казнь. Ангелиты растворились в водах забвения. Мир грез, ожиданий и надежд, заложивший собственную традицию в изобразительном искусстве, поэзии и музыкальной драме, родился из единственного слова и ушел вместе с ним. Ушел, чтобы нежданно вернуться, ибо даже там, где последнее слово подводит итог делам старого мира и открывает счет дням нового, никакое путешествие не имеет завершающей точки.

* * *

Для нашего времени ангелиты стали тем же, что филоновы терапевты для исследователей поздней античности. Никто не отрицал их существования, но история путешествия Фомы Пилигрима в Эфиопию считалась плодом религиозной экзальтации и цветистого воображения XV века. Ожесточенные споры вызывал Манускрипт Ангелов: наиболее радикальные медиевисты видели в нем эсхатологическую метафору, наиболее осторожные допускали, что Фома действительно привез рукопись, но не из Эфиопии, а из Испании или Прованса. Большинство же заняло умеренную позицию: текст был, но составил его некий монах, живший в Солсбери, носивший имя Фома, начитавшийся книг и наслушавшийся морских баек.

Этот расклад оставался незыблемым, пока не пришел Казуаль. Первую статью о Манускрипте Ангелов, более поэтическую, чем научную, он опубликовал в первый год учебы в университете Лувена. На днях я перечитал ее. Юноша Казуаль говорит об «ускользающем» характере Манускрипта, о том, что само это пестрое собрание легенд, чудес, необычайных явлений и явленных необычайностей искушает воображение читающего. Кажется, Казуаль первый заметил, что не только пресловутый рассказ об отшельнике, которому явился ангел, но все упоминавшиеся в связи с Манускриптом сюжеты так или иначе связаны с идеей движения, перемещения, пути.

Статья обратила на себя внимание, но, полагаю, не это вдохновило Казуаля на новые поиски. Его привлекало все малоизвестное. Недостаток информации, спорность вопроса, недосказанность, заключенная в предмете исследования, возбуждали в нем страстное любопытство, а гениальная интуиция, энциклопедические знания и одержимость выбранной темой делали свое дело. Через десять лет Казуаль стал самым молодым авторитетом в медиевистике, через двадцать – непререкаемым гуру для всех, кто так или иначе соприкасался с историей ангелитов. Побывав в Эфиопии, он прошел предполагаемый путь Фомы Пилигрима и, хотя не обнаружил ни одного списка Манускрипта Ангелов, нашел фрагменты его в других рукописях на геэз и языке коптов. Таким образом, текст, само существование которого подвергалось сомнению, обрел бесспорную реальность. Попутно Казуаль совершил еще одно открытие, обнаружив подпись Пилигрима на страницах «Перипла Эритрейского моря», хранившегося в домашней библиотеке одного из священнослужителей церкви Бет Марьям: тот говорил, что от прадеда ему досталось собрание древностей, в котором сам наследник мало что понимал.

Превратившись, по словам Казуаля, из образа тайны в предмет инвентарной описи, книга и человек, с нею связанный, вызывали теперь живейший интерес в научных кругах. К исследованию Манускрипта и «Жития» Фомы подключились другие знатоки. Роберт Кро опубликовал монографию, уточнявшую датировку событий в жизни Пилигрима. Были кардинально пересмотрены и тщательно перепроверены сведения об ангелитах. Исследования изображений Ангела Ключей открыли целую школу в изобразительном искусстве, которую до сей поры никто не замечал. Во всех работах авторы неизменно ссылались на Казуаля, отдавая должное его незаурядному уму и глубине исследований.

Мне казалось, Казуаля радует столь ошеломляющий успех. Иногда, правда, на лице его мелькало странное выражение, грустное и мечтательное, но я приписывал это усталости: даже Казуаль нуждался в отдыхе. Сейчас я укоряю себя за беспечную невнимательность. Я мог бы догадаться об истинной причине его состояния.

Помню, мы обедали в маленьком ресторане, в окно сквозь дикий виноград и цветные стекла пробивался веселый летний полдень, зовущий немедленно отправиться на загородную прогулку, а еще лучше – в морское путешествие, но мы сидели за столом и обсуждали будущий симпозиум, посвященный проблемам исследования текстов «осени средневековья». Казуаль сказал, что наше время страдает помрачением рассудка. «Каждое поколение думает так», – возразил я. Казуаль посмотрел на прыгающего за окном воробья и ответил, что в нашем времени нет тайны, а это сродни психическому заболеванию. Нигде не найдешь такого стремления к рациональным доводам, как в уме шизофреника. Я шутливо поинтересовался, не собирается ли он сочинить поэму. Казуаль ответил, что его поэма состоит из одного слова. Я не сомневался, что мне это слово известно. Казуаль кивнул. «Афемато», – произнес он своим выразительным голосом, слегка нараспев. Свет из окна падал прямо на моего друга, волосы его сияли подобно ореолу вокруг головы, а лицо излучало такое счастье, как будто он видел ангела и дорогу за его крылами. Будь мы в церкви или в горах, я, вероятно, испытал бы предчувствие разлуки. Но обстановка ресторана не располагала к мистическим переживаниям. Я лишь заметил, что наши зануды лучшей из поэм предпочтут пару мелких, но достоверных фактов. Казуаль усмехнулся и перевел разговор на другую тему.

А через месяц состоялся симпозиум. Казуаль выступал с докладом «Слово: правота и ошибка ангелитов». Название интриговало. Пахло сенсацией. От выступлений doctor angelicus, как остроумно окрестили Казуаля коллеги, всегда ждали чего-то необычного: он умел провоцировать, приводить в замешательство, сеять в умах зерна сомнения и любопытства. Когда Казуаль поднялся на трибуну, зал разразился аплодисментами, отдавая должное его заслугам.

Однако уже начало доклада вызвало недоумение, к заключению же все пребывали в полной растерянности. Казуаль не рассматривал какую-либо научную проблему, не опровергал прежних данных и не приводил новых. Его доклад действительно оказался поэмой, вернее, гимном слову. Отталкиваясь от истории ангелитов, обожествивших слово, значение которого так и осталось неизвестным, Казуаль говорил о тайне, присущей слову как таковому, о свойстве являть тот смысл, который воспринимающий может (и хочет) уловить, о способности слова актуализировать несуществующее, вызывая к жизни то, чего не могло быть, не будь слова. Слово в докладе Казуаля превращалось в цель мироздания, а человек – в инструмент, появившийся, чтобы проявилось слово. «Афемато» из Манускрипта Ангелов и есть выражение сущности слова, а дорога за крыльями ангела – образ его познания. Ангелиты, по мнению Казуаля, близко подошли к пониманию истинной природы слова, но допустили базовую ошибку. Они не поняли, что, будучи целью мироздания, слово одновременно – путь к ней, движение в его идеальной форме. Поэтому каждый приобщенный к тайне слова неизбежно приобщен к тайне странствия, и поэтому не может быть последнего слова – в своей идеальной сущности слово первоначально и вечно, как вечно его движение, и нигде, никогда не будет точки, в которой оно завершится.

* * *

Трибуну Казуаль покинул в мертвой тишине, быстро сменившейся возбужденным гулом. Тут и там слышались нервные смешки, по рядам прокатилось покашливание – лучший способ, ничего не говоря, сказать о неприятии услышанного. В двух-трех местах вспыхнули ожесточенные споры, сначала вполголоса, потом громче, так, что модератор вынужден был объявить перерыв. Я думал перехватить Казуаля на выходе из зала или в фойе, но мне нигде не удавалось его найти. Он ускользнул – как скоро выяснилось – навсегда. На следующий день я получил от него письмо. Казуаль сожалел, что мы не попрощались, сообщал, что передает мне свою библиотеку и весь свой архив – черновики, записки, неопубликованные работы – и выражал надежду, что когда-нибудь я пойму мотивы его поступка.

Он не покончил с собой и не пропал без вести. Его неоднократно видели впоследствии, главным образом в Эфиопии, Египте, Индии, но при попытках заговорить с ним Казуаль неизменно хранил молчание. Впрочем, стоит ли говорить, если познал самую суть слова? На этот вопрос у меня – пока – нет ответа, но, возможно, и я когда-нибудь услышу: «Афемато». И мне откроется дорога за крыльями ангела.

Саратон

Сегодняшний день напоминает кофе, который варили знакомые сирийцы в студенческом общежитии. Обжигающий, как песок в полдневной пустыне, крепкий, как рука побратима, горький, как тоска дервиша в разлуке с Богом. Наше лето приправлено пряной тоской, словно только так мир может вместить его сияющую, жестокую, дионисийскую избыточность и не сгореть дотла. Слишком светло, чтобы не потемнело в глазах. Слишком сильно пахнут розы, чтобы не кружилась голова. Слишком много жизни, чтобы не думать о смерти.

* * *

«День-тень, день-тень!» – тенькает птица за окном. Около пяти утра. По городским улицам раскиданы тени, словно приданое, вынутое из сундука на просушку. Прямоугольные сиреневые «ковры» возле домов, кисейные и кружевные аметистового цвета «платочки» вокруг деревьев, мелькнувшая вслед за котом дымчато-синяя атласная «лента». Тени колышутся, продуваемые утренним сквозняком, – то ли кадр из Параджанова, то ли страница из Амаду.

Шесть утра. Солнце в пиратской оранжевой косынке выплескивает на город ведро расплавленного золота. Птицы и коты шарахаются врассыпную и замирают. Раздаются людские голоса, особенно громкие и недовольные в чиллю. Хлопают дверцы машин, неохотно – сейчас бы в отпуск и поспать! – заводятся моторы. Тени меняются, меняют природу. Ковры и шали растекаются темно-вишневой патокой, застывают янтарной смолой, твердеют и загустевают, настоянные на льющемся с неба золотом кипятке.

День – тень. Днем тень так же важна, как вода. Пожалуй, даже важнее. Есть тень – и без воды обойдешься. А без тени и вода не поможет. Образ тени как источника зла и подвоха в Средней Азии неуместен. Может быть, потому что сами тени здесь светлы и проницаемы. Светотени. Их переливы, их изменчивое, но всегда подчиненное какому-то внутреннему закону движение – единственный противовес неумолимой статике июльского солнца.

* * *

Днем в раковинах облаков вызревает звездный жемчуг. Ночью перламутровые створки раскрываются, и звезды-жемчужины падают на Землю. Люди не замечают этого. Они заняты разговорами о жаре и о том, что снова начали ходить автобусы. Они покрикивают на шалящих детей, лениво протирают мокрыми тряпками запыленные бока машин, лениво плещут водой из шлангов на кусты под окнами и ковры на ограде, лениво курят и смеются. Жемчуг падает на землю вместе с окурками и пакетиками из-под чипсов. Из темноты неслышно выныривают кошки, осторожно обнюхивают матово сияющие горошины и начинают катать их мягкой лапой.

Звездный горох катится и рассыпается по окрестным садам, чтобы на следующий день прорасти в них белыми розами...

* * *

Небо раскинулось гигантским озером. Неслышно плещет о берег горизонта, переливается холодной синевой. Из его глубины поднимаются огромные рыбы-облака, шевелят плавниками, изгибают длинные тела, бьют хвостами, отчего небо подергивается рябью. Белые барашки небесных волн бегут по мелководью у берега, куда клонится солнце, прочерчивая золотую дорожку среди этой берлинской лазури.

Небо пахнет солью, памятью и облепихой.

* * *

В подземном переходе гул, толкотня, громкие разговоры, шум шагов, скрип «пенсионерок». В подземном переходе предлагают погадать, взвеситься, купить дешевые шмотки. Спешащая молодая пара на ходу выясняет отношения. Женщина пытается прикрикнуть на расшалившегося ребенка. Он не слушает ее, вырывается, подбегает к продавцу и хватает какую-то светящуюся игрушку: «Мам, купи!» Обычные уличные сценки. Быт Бытия. Сознание несется вслед за голосами, шагами, одобрительными возгласами и негодующими вскриками к выходу – и внезапно останавливается, с разбегу наткнувшись на Чудо.

Черные, блестящие глаза-маслины. Черная курчавая бородка. Поношенная рубашка. Потертая белая шапочка. Обшарпанная гитара, по струнам которой летают вроде бы совсем не музыкальные пальцы. В горячем даже здесь, под землей, воздухе звучит горячий, гордый, резкий, тоскующий и смеющийся над собственной тоской, сгорающий от страсти ритм. В подземном переходе звучит фламенко. И эти летящие во весь опор, словно мавританская конница, аккорды несут на себе голос муэдзина. Чистый, плавный, размеренный речитатив, каким только к вечерней молитве призывать. К кому он обращен? К возлюбленной? К себе? К Богу? Пару раз услышалось слово «мухаббат» – «любовь». Но о земной ли любви речь, или о небесной, кто танцевал здесь фламенко постижения истины – душа суфия или сердце безответно влюбленного? Кто знает...

* * *

Восточный город наполнен неясными мечтами. Его обитатели ведут разговоры о делах, деньгах, о купить-продать-отремонтировать (дом, квартиру, машину), кто следующий в очереди свадьбу справлять, но город живет не этим. Город занят грёзой о том, что ему самому неведомо, непонятно, но желанно именно этой непонятностью. Восточный город, выросший на торговле всех возможных видов и форм, чужд расчету. Его жители умеют препираться на базаре из-за каждого медяка, а он, кажется, вовсе не умеет считать: возраст всех восточных городов весьма приблизителен, а численность населения остается загадкой, несмотря на все переписи.

Восточный город наполнен неясной тоской. Он кажется веселым, болтливым, шумным, блестящим, но в глазах-куполах светится грусть, и тянутся вверх тонкие пальцы минаретов, словно желая коснуться неба и удостовериться, что хотя бы там можно утолить неутолимую жажду – чего? Любви? Радости? Покоя?

Город не знает, но упрямо грезит о несбыточном и неявном в звонкой, певучей тишине ночи, в ворковании утра и тугом, как тетива, свете дня. И не так уж ему важно, сбудутся ли эти мечты. Важнее, что они есть и что в них никогда не умрёт его душа. 

 

                                                                                                             Журнал "Звезда Востока", N3, 2022