Шелест листвы воспоминаний (коллаж размышлений о былом, часть 3)

…Что еще ведали стены нашего дома, в окна которого залетал порывистый ветер разных времен, настроений и состояний? Напомню о том, что в те 50-е Ташкент в центре был, в основном, одноэтажным – а улицы его представляли цепь домов с обязательным крылечком. С давних времен над этим крылечком был металлический навес, нередко – с причудливо сплетенными коваными опорами. И примечательна еще одна черта времени – люди из этих домов, объединенные годами совместных событий жизни, складывались в некие дружественные общности. Почти кинематографически складывается в памяти типичная картина тех времен – на крыльце нашего дома в кресле сидит бабушка, жена деда, Мария Евсеевна. О ее своеобразной личности и судьбе еще будет сказано особо и отдельно. Но в этой запечатленной картине памяти – она уважаемый центр внимания, к ней практически каждый день в летнюю вечернюю пору собираются многочисленные соседи, спокойно и доверительно говорят о жизни, обсуждают насущные проблемы, советуются. Глиняно-саманные дувалы между участками каждого отдельного сада – преграда более, чем условная. На большинстве участков эти дувалы между каждым садиком – разрушены, и можно ходить по делам и в гости прямиком через сады. Так и происходит буквально каждый день. А весь наш большой квартал, в котором живет множество семей – знаком буквально поименно, и представляется некой большой семьей. Самые разные профессии в тесном союзе представлены здесь – инженеры, рабочие, мастера разных профессий, военные. В этом квартале живут и врачи – коллеги деда, и эта врачебная среда высочайшей культуры и степени интеллигентности – с детства запечатлевается в моем сознании. А если кому-нибудь глубокой ночью становится плохо – в те годы моего детства звонят не в скорую помощь, хотя она, формально, как бы, и существует. Звонят знакомому врачу того профиля, в сфере которого отмечалось острое общее недомогание. И действует неуклонный закон врачебной и человеческой ответственности и порядочности – приходит сосед-коллега, и точная и своевременная помощь тут же осуществляется. То, что я уже говорил о фактах биографии деда – в форме столь же высокой ответственности осуществляется и всеми его коллегами в любое время дня и ночи. И даже потом, когда деда среди нас уже нет – это человеческое и врачебное братство еще долгие годы живет по этим же высокочеловечным законам. Переболев в детстве практически всеми «классическими» детскими болезнями, я испытал и на себе тепло этого сочувствия и экстренной помощи неоднократно. И в случае тяжелейших ангин и воспалений уха, и во многих иных своих детских и уже более взрослых хворобах. Да и не только врачи, но и медицинские сестры высшего мастерства были готовы по первому зову откликнуться на просьбу сделать серию уколов или вливаний.

Многие читающие эти строки, вероятно, в глубине души усомнятся тому, что я расскажу сейчас. Но каждый ташкентец, несомненно, помнит жаркую летнюю пору, когда целые семьи ночевали во дворах на раскладушках. По 5-6 человек укладывались на ночлег в каждом дворе, и, как помнится – даже запасались на ночь довольно солидным одеялом, потому что даже летом ночи во дворах были свежими. Практически никаких особых «запоров» со стороны улиц не было, дувалы между участками были, как я уже говорил – условными.

И между тем – не припомню случаев никаких воровских вторжений, попыток хищений. Об этом тогда даже как-то не думалось. Более того – как-то непроизвольно в сознании воспринималась общность достаточно большого числа людей квартала, практически каждая семья которых проводила летние ночи на улице – и на душе было абсолютно спокойно…

По рассказам моих родителей почти физически ощущаю особую атмосферу нашего дома в суровые годы войны. Общеизвестно, что каждую семью в нашей стране грозное событие застигло врасплох. И, осознав всю серьезность и трагическую непредсказуемость ситуации, дед принял решение, непростое, но весьма характерное для многих ташкентских семей того времени. Когда началась эвакуация – наша семья приняла в стены дома десятка полтора семей не только самых близких родственников из Москвы и других городов – но и друзей и знакомых самого широкого круга. Комнаты в доме были разделены бельевыми веревками, на которых висели простыни. Каждый такой отсек представлял относительно отдельное пространство, в котором происходила жизнь каждой из эвакуированных семей. Чуть позднее, когда эвакуация в Ташкент приняла общий, массовый характер – наш дом приютил и некоторых артистов приехавшего театра Ленком, а чуть позднее – ведущих артистов киевского театра имени Ивана Франко – Наталью Ужвий и ее супруга Евгения Пономаренко. Среди этих знакомых и менее знакомых людей, как выяснилось, находили тепло и относительную гармонию, и лица, как бы непосредственно в круг наших родных и знакомых не входивших. Так, спустя десятилетия три с половиной, в конце семидесятых, нас в Ташкенте разыскал один из таких гостей военного времени – ставший выдающимся ученым известный нейрофизиолог, профессор Александр Маркович Гурвич, позднее живущий в Москве и ставший до своего безвременного ухода в конце девяностых большим и замечательным другом нашей семьи. И другие многие люди, занесенные вихрем эвакуации в наш дом, впоследствии сохраняли с нашей семьей самые теплые отношения и дружбу.

Невозможно не вспомнить и о другом. В доме деда и нашей семьи в те времена перебывали, практически, все известнейшие личности, оказавшиеся в ташкентской эвакуации – и выдающийся писатель Алексей Толстой, и великая Фаина Раневская, и незабвенный Соломон Михоэлс, и целая группа певцов и музыкантов Лениградской консерватории, и многие, многие…

Стоит ли говорить о том, насколько сложен был уклад жизни в эти суровейшие годы? Напряженная работа, глубочайшие проблемы со снабжением продовольствием, осознание трагичнейшей угрозы, нависшей не только над страной, но и над жизнью каждого, тяжелейшие бытовые условия – всё это накладывало горестный отпечаток на происходящее. Но… люди оставались людьми, они жили, творили и даже пытались мечтать, они страстно верили в добрый исход, и всеми фибрами души старались его приблизить. Именно в этот период достаточно большая часть педагогов Ленинградской консерватории решилась навсегда связать свою жизнь с Узбекистаном – и их жизнь и творчество на нашей земле сложились и дали удивительные, плодотворнейшие результаты.

Поистине, удивительно и другое – в самые неопределенные по ситуации годы войны все эти люди вместе с ташкентцами жили надеждами на самый светлый исход всех бедствий. В моем архиве хранится поистине уникальный документ 1943 года. Это – программка концерта, извещающая о том, что в некий день ноября этого года в здании ташкентского Дворца Культуры Швейников состоится вечер романсов П.И. Чайковского в исполнении лучших ташкентских и ленинградских певцов под руководством легендарного мастера камерного ансамбля – профессора из Ленинграда Адольфа Меровича. Полным ходом работали и театры – и оперный, и драматические. В знаменитом здании «Колизей» (тогда называвшемся театр имени Свердлова) шли оперные спектакли – и мои родные часто вспоминали среди них почти уникальную «Аиду» в году примерно 1942-м, глубокой зимой. Когда в неотапливаемом зале на морозной сцене (температура там почти равнялась температуре на улице!) наши выдающиеся певцы в полагающихся экзотических лёгких нарядах пели и играли свои арии и сцены. А потом за кулисами, закутанные в шубы, они отогревались даже не чаем, а простой подогретой водой. И ни на миг, ни на секунды не прекращался иной процесс – ни с чем не сравнимого человеческого общения и поддержки. По словам многих и многих, кто пережил тогда в Ташкенте эти дни – именно теплота этих общений, эта вера и надежда и спасли от недоброго исхода многие жизни и души.

…А «монтажный план» повествования снова уносит нас в другое время. Каждый листок кроны воспоминаний имеет свой цвет, отзвук и несходство и иным. Когда 26 апреля 1966 года весь Ташкент вздрогнул от небывало сильного удара подземной стихии – многое, что свершилось потом, стало сопоставимым с событиями военных лет.

Я в тот год заканчивал школу. Учился я тогда в знаменитой ташкентской 110-й, и о ней, как и о другом – непременно еще будет «островок» в этом архипелаге размышлений. Сейчас отмечу только то, что в эти весенние дни ничто не предвещало глобального несчастья – приближались выпускные экзамены, и мысли сплетались вокруг этих событий. Первый удар был страшным, непонятным, парализующим ум и волю. Землетрясения в нашей республике случались нередко, они были порой достаточно ощутимыми. Но на этот раз все было по-другому. Эпицентр оказался буквально у нас под ногами, земля страшно гудела. Из трещин разошедшихся стен хлынули облака пыли. Поначалу было вообще непонятно, что случилось. Когда стало ясно, что это землетрясение – тревога охватила с особой силой. Хочу напомнить, что в те первые дни толчки практически не прекращались ни на минуты, а чуть позже каждое следующее колебание почвы с гулом вновь напоминало о своей грозной силе.

Наш добрый дом с честью выдержал эти первые удары стихии. Выдержал он и куда более пугающий удар поздним вечером 10 мая, когда с сильнейшим гулом снова затряслась земля. И мы, уже под открытым небом старающиеся переждать ночь – услышали единый возглас ошеломленного города. Все уже тогда ночевали под открытым небом, несмотря на очень холодную весну – и этот возглас-стон после удара был особо страшен и драматичен. Когда острота первых ударов стихла, мы решили капитально осмотреть все разломы. Выяснилось, что главные разрушения сказались в рухнувших печных дымоходах. Сами трещины в стенах, как выяснилось, оказались не капитальными, и в стягивании не нуждались. Позднее, отремонтировав и дымоходы, и прочие не очень крупные повреждения, мы убедились, что последующие более слабые удары дом выдерживал вполне.

Но в тот самый первый день, выйдя в город, мы с ужасом увидали, что разрушения весьма существенны. Особо пострадали строения из сырца саманной глины. Кирпичные строения, в особенности, капитальные. старинные – в целом удары стихии выдержали. Хуже обстояло дело с жилым фондом – там была масса повреждений.

Среди этого обилия проблем остро встала одна, для нас особенно конкретная. Дом наших друзей – семьи известного врача И.И. Желтова (они жили прямо напротив исторических курантов у сквера!) – оказался существенно необратимо поврежденным, хотя и был трехэтажным и на вид капитальным. И тут же на семейном совете было принято решение, что семья наших друзей в составе пяти человек – в ближайшие дни переезжает к нам со всей мебелью и вещами. В нашем доме им была отведена одна из самых больших комнат – и переезд вместе с соответствующей перестановкой состоялся. В самом тесном общении прожили мы с нашими друзьями до 1968 года, когда они получили новую квартиру в массиве за нынешним ЦУМом. И не покидало ощущение, что вновь времена связались в некий узел, сплетающий Прошлое и Настоящее – как и в суровые годы эвакуации наш добрый старый дом вновь объединил людей в преодолении серьезных проблем. Те времена все дальше уплывают за горизонт Минувшего – но редкостное ощущение ОБЩНОСТИ людей, почти утерянное в наше время – не покидает сознания.

Как не вспомнить и о том, что чуть позднее, поставив в нашем саду возле знаменитой террасы полагающуюся армейскую палатку и ночуя в ней вместе с нашими друзьями – мы уже с возрастающим оптимизмом воспринимали и очередные удары землетрясения, и летние грозы, и многое другое. И еще одно впечатление этой общности людей сегодня может быть воспринято как особое, может быть даже – реликтовое. Практически ВЕСЬ ГОРОД жил в этот период на улице, даже в нашем квартале, как и прежде – не было ни серьезных замков, ни преград для непредвиденных вторжений. И снова возникает изумление, что даже попыток таких насильственных вторжений практически не случалось, хотя внимание людей было напряженным, ввиду особой серьезности периода землетрясения. До сих пор не покидает особое ощущение единства духа всех застигнутых стихией людей. Как некий «кинокадр сознания» возникает в памяти курьезный эпизод, когда часа в 3 ночи мы были разбужены женским криком: «Помогите!». Обеспокоенные, жители квартала почти толпой вывалили на улицу. И увидели… женщину в состоянии опьянения, которая брела по проезжей части дороги и временами истошно кричала. Все подбежали к ней с расспросами: «Что случилось?» Ответ был ошеломляющим: «Хочу – и кричу! А вам какое дело?». Стоит ли говорить о весьма экспрессивной реакции всех собравшихся на эти крики глубокой ночью…

Это «землетрясенческое» лето было непростым и в смысле особо интенсивного потока поступающих в ВУЗы – одновременно заканчивали выпускники и 11-х (по прежнему распорядку!) и 10-х (по новому постановлению!) классов. Вспоминаю, как мы, несмотря на непрекращающиеся толчки и ощущаются нестабильность, сдавали полагающиеся экзамены в нашей 110-й школе, как в обстановке «перенаселения» нашего дома я готовился к поступлению на физфак университета – именно туда, закончив спец обучение с физическим уклоном, я хотел первоначально попасть. Как «золотой медалист», я имел право успешно сдать всего один экзамен по профилирующему предмету – физике – и стал зачисленным на физфак ТашГУ. Но это уже – другая история…

И еще об одной «метаморфозе» переплетений судеб в связи с нашим домом не могу не упомянуть. В 1986 году энергичная и целеустремленная Бернара Кариева, бывшая в это время Председателем театрального общества Узбекистана – добилась разрешения на получение «наших» двух домов в собственность Общества. По делам службы пришлось неоднократно бывать там – и посещение знакомых, но изменившихся мест особо воздействовало на сознание. И вот летом 1986 года при ее поддержке и организационной активности возник по тем временам очень оригинальный и свежий проект – поставить камерную оперу «Моцарт и Сальери» Н.Римского-Корсакова и сыграть этот спектакль… на той самой нашей террасе, в духе европейских представлений на открытом воздухе. С нашим известным дирижером, ныне профессором Владимиром Борисовичем Неймером мы к тому времени поставили немало спектаклей – и с интересом взялись за осуществление этого проекта. Публику в количестве 200 человек было решено посадить прямо на площадке сада перед террасой. Слева располагался камерный оркестр, был поставлен живой рояль. На сцене, помимо полагающейся мебели и атрибутов – стояли большие подсвечники с живыми свечами. После многих репетиций в конце июля того же года состоялся этот спектакль, и был тепло принят. Он начался тогда, когда солнце уже зашло – и пространство нашей террасы высветилось театральными прожекторами. До сих пор храню в памяти совершенно особую атмосферу этого спектакля, талант исполнителей, которые уверенно донесли все, что было задумано в постановочном решении. Да и сами певцы были примечательны. Ведь Моцартом в этом спектакле был тогдашний выпускник нашей консерватории талантливый Анатолий Гусев – ныне – один из ведущих профессоров пения итальянской академии Санта-Чечилия, непременный член жюри многих престижных нынешних международных конкурсов вокала. А в роли Сальери выступил яркий Дмитрий Костов – тоже в то время успешно закончивший Ташкентскую консерваторию, а впоследствии сделавший успешную карьеру в театрах Европы. Помню и легкий ветерок, колышащий пламя живых свеч, и непосредственность чувств, и единение зала с происходящим на сцене, и особую атмосферу праздника. Пожалуй, самым удивительным было и ощущение того, что все это происходит на «моей» террасе нашего доброго дома, которая наверняка, как и люди, помнит множество событий, неразрывно связанных и с ней, и со всем нашим домом…

 

III. ОСТРОВ

Есть остров в неизвестном океане,

Не числящийся в картах судовых.

Он где-то там, в предутреннем тумане

Скрывает контур берегов своих.

Не ведают седые капитаны,

Ведущие сквозь штормы корабли,

Что вдаль плывут иные караваны

К причалу той неведомой земли…

 

Какие бы вдруг тучи ни нависли,

Какой бы шторм вокруг ни бушевал, –

Невидимым для всех движеньем мысли

Судов тех управляется штурвал.

И если море в штиле затаится, –

То странный ветер, вопреки всему,

Наполнит паруса – и устремится

Корабль по глади к острову тому.

 

Причал, мостки… Кругом лишь – берег дикий,

Лесок вокруг – цветущий и густой,

И чаек призывающие крики,

И странное смешенье света с тьмой.

Здесь ландышей застенчивых цветенье

Мгновенно сменят вьюги и снега.

А жёлтый лист в нежданное мгновенье

Осыплет вдруг цветущие луга.

 

Как будто всё, размыв времён границы,

Утратило свой изначальный ход.

И вдруг родные, радостные лица

Возникнут из тумана в свой черёд.

Храня в своих чертах и свет, и вечность,

Но – дивно молодые, как весна,

Они без слов подарят бесконечность

Всей правды дней – и откровений сна…

 

Как странно! В свете том, что в них мерцает,

Бог знает, как сквозь лет прошедших риф,

Они о нас во всём всю правду знают,

И в слабостях, и в силе нас простив.

С любовью, помня то, что с нами было

И с ними, и уже – увы! – без них,

Они, конечно, знают всё, что скрыло

Грядущее от нас в строках своих.

 

Но на вопрос о сменах тьмы и света,

Что в миг безвестный сбудутся для нас,

Они не вправе дать нам ни ответа,

Ни чуткого совета в этот час.

И только взглядом вверив нас надежде –

Без звука и совсем ненужных слов,

Как бы обнимут, горячо, как прежде,

И расплывутся в дымке грёз и снов…

 

Мы на корабль взойдём в молчанье чинном…

Закат зарёю ясной станет вдруг,

А берег тот, что был таким пустынным,

Вдруг расцветёт под песни тихой звук.

И растворится в утреннем тумане,

Храня и жизней ход, и тайны свод,

Тот остров в неизвестном океане,

Где всё, что было – любит нас и ждёт…

 

…Когда лёгкий ветер вновь и вновь колышет листву воспоминаний – они никогда не приходят подряд, в неком установленном порядке. По каким-то не осознанным законам в сознании проступают лица самых близких мне людей. Сегодня никого из них уже нет рядом с нами на земле. Жизнь и судьба каждого из них была по-своему яркой и единичной, им были свойственны совершенно особые движения души, устремленности. Не только характеры, но и темпоритмы их жизни были различными, неповторимы были их духовные свойства. И судьбы этих людей и слиты воедино, и представляют неповторимые «острова» основ их неповторимых личностей. А все они, в свою очередь – незримо обитают на неком неведомом Острове, пути к которому открыты далеко не всегда и полны загадок.

На этих страницах я еще не упоминал о родовом «крыле» моей мамы – известного ташкентского архитектора Ирины Александровны Рачинской. История ее рода интересна и своеобразна, а в советское время в ее «недра» было вдаваться небезопасно. Как и в дедовско-отцовском «крыле» - здесь тоже немало неожиданных парадоксов.

Моя бабушка, Евгения Валериановна Рачинская, известная в истории Узбекистана как крупный общественный деятель в сфере народного образования – носила в девичестве фамилию Хмельницкая. Вместе со своей сестрой, Натальей Валериановной, они, как выяснилось уже позднее, представляли ответвление древнего рода, истоки которого восходили не более, не менее, как к самому Богдану Хмельницкому. Мне рассказывали, что в их семье долго хранился латунный письменный прибор, некогда принадлежавший легендарному гетману. На нем, как говорилось, - были представлены рельефом булава и какие-то иные атрибуты гетманской власти. Вполне понятно, что в бурные двадцатые эта реликвия бесследно исчезла. Вероятно, и потому, что хранить ее в семье в тогдашних условиях было небезопасно, да и просто потому, что в эти нелегкие времена люди продавали родовые реликвии, чтобы в тяжкий момент просто выжить…

Тем не менее, эта по тем временам «странность» бабушкиной биографии не помешала ей активнейшим образом работать в системе народного образования вначале Туркестана, а позднее и Узбекистана, и, занимая, целый ряд отечественных должностей – стать заместителем наркома просвещения нашей республики. В 20-е-30-е годы она усиленно занималась организацией школьного образования, приобщением к нему не только детей, имеющих вполне нормальные семьи – но и «трудных» подростков из детских домов, а то и вообще – бывших беспризорников. Была в ее биографии и должность директора Индустриального техникума. Упоминаю о ней не случайно – потому что на всех высоких должностях, включая должность заместителя министра просвещения, и после ухода на пенсию она жила в скромнейшей, затемненной и мало удобной квартире при этом техникуме. И входить в ее квартиру можно было только через главный вход этого учебного заведения, пройдя почти через все его здание и выйдя во двор. По странному стечению обстоятельств, переехав с нашей семьей в 1975 году из нашего дома на квартиру, где я живу и теперь – мы оказались в стометровой близости от входа в бывший Индустриальный техникум, ныне – Политехнический колледж.

А в годы войны на плечи моей бабушки – маминой мамы! – была возложена сложнейшая обязанность устройства и размещения эвакуированных детей по семьям и детским домам. Целая команда соратников Евгении Валериановны помогала ей в этом деле – и множество лишенных родителей ребят нашли свою судьбу, обретя гармонию в усыновивших и удочеривших их семьях. А для других много доброго сделали замечательные сотрудники детских домов, включая знаменитую Антонину Хлебушкину и ее славных и добрых коллег. Смысл и значение этого подвижничества, думается, в комментариях не нуждается…

Столь серьезная служебная нагрузка не помешала Евгении Валериановне сформировать сознание, личностное начало и образование двух своих детей – Ирины и Александра. Здесь надо упомянуть и о том, что фамилия «Рачинская» осталась у Евгении Валериановны от первого брака. Отцом и Ирины, и Александра стал ее второй супруг – известный ташкентский адвокат Александр Иванович Адамов, фамилию которого Евгения Валериановна не взяла, оставаясь на всю жизнь под первой «паспортной» фамилией – и на нее же «записала» своих детей. Судьба же самого Александра Ивановича бесследно затерялась в лабиринтах революционной эпохи, как и судьбы многих его современников.

Сейчас трудно представить, как при столь весомой нагрузке Евгения Валериановна сформировала личности своих детей – но они стали очень своеобразными личностями. В этой главе я постараюсь в возможных пределах подробности рассказать о маме – Ирине Александровне. Непросто это сделать сегодня – ведь от безвременного ухода мамы из жизни меня отделяет сейчас срок, превышающий полвека! Но я постараюсь свести все живущие мои впечатления в сплетения с восприятием минувшего с днями сегодняшними. И сделаю новую попытку осмыслить образ моей мамы – человека яркого, незаурядного, красивого, неординарного.

С юности увлекаясь искусством, творчеством, Ирина Александровна Рачинская поступила на архитектурный факультет нашего Политехнического института. С самых первых лет она раскрыла в себе яркий талант архитектора-проектировщика и буквально с первых шагов своей профессиональной деятельности начала осуществлять смелые проекты, заметно опережающие по замыслу требования и эстетику времени. Все архитектурные конкурсы тогдашнего Союза ССР знали ее работы, неизменно удостоенные высоких наград. Особенно интересовало ее проектирование жилых зданий и школ. Именно она в начале пятидесятых стала думать о проектировании двухэтажных жилых домов, рассчитанных именно на наши климатические условия. И разработала целую серию проектов, воплощение которых можно во многих случаях увидеть и в Ташкенте, и в областных городах. Можно с уверенностью сказать, что большинство жилых и школьных зданий в Ташкенте и других городах Узбекистана в период с 1947 по 1964 год построено по ее проектам. Одаренность ее была многогранной и разнохарактерной. Она великолепно рисовала, причем одной из областей ее графического пристрастия были острые шаржи и карикатуры. Владела она и поэтическим словом – причем, не только лирическим – но и заостренным языком эпиграмм. Она глубоко интересовалась литературой и театром, любила оперные и драматические спектакли. Как и отцовский «фланг» моей семьи – она великолепно знала и любила литературу, и имела в ней свои определенные пристрастия, и многие явления в ней сделала для меня гораздо более понятными. Обладая яркой внешностью и безупречным вкусом, она устанавливала некий «эталон» формы и содержания своего облика, что в условиях тогдашнего времени было крайне непросто. Буквально из всего, что можно было тогда достать, мама формировала не только эстетику, но и особую форму своего, как сейчас принято говорить – «имиджа». И, как я сейчас с особой остротой это понимаю – ей это в полной мере удавалось. Встретившись с моим отцом еще во время их учебы в институте, она оказала особенное, несравненное воздействие на всю его судьбу. Об их замечательном союзе, о своеобразии соединения различных свойств их характеров я расскажу позднее отдельно – эта тема сложна и требует расширенного повествования. Но союз этот – к великому счастью, состоялся, он был неординарным и очень плодотворным. К этой теме я непременно вернусь с особой подробностью.

Уже в молодые годы мама успешно возглавляла архитектурные мастерские многих проектных институтов, и ее проекты были неизменно свежими и образными. По-видимому, именно от своей мамы – Евгении Валериановны! – она унаследовала непреклонную принципиальность как в жизни, так и в творчестве. Причем, могу сказать, что если в складе личности моей бабушки Евгении Валериановны эта твердость убеждений и понятий была, по законам тех времен, более «по-партийному» прямой – то у мамы неприятие всего, что противоречило принципам профессионализма, порядочности и человеческих норм, - носило куда более свободный, иронично-саркастический характер. По сути и психологии она, оставляя за собой большую индивидуальность суждений – отражала настроения всех «шестидесятников», хотя по поколению была несколько старше их.

Пожалуй, именно в подходе к этим строчкам я могу сказать, что нашел точное определение для характера маминой энергетики духа. Она была всегда ОПЕРЕЖАЮЩЕЙ, устремленной вперед, стремящейся решить творческую проблему, разгадать то, что не поддается осознанию, найти нетривиальное решение. Могу сказать, что, наверное, именно от отца и мамы я унаследовал не очень часто встречаемое свойство. Я с детства не любил собирать модели из детского конструктора по заданным картинкам – мне всегда хотелось придумать нечто свое, чтобы из этих железок сложилось что-то новое, неожиданное. Чаще всего это получалось, иногда – не совсем. Вообще, эти конструктивные особенности унаследованы, конечно же, и от тетушки Юдифи Моисеевны, которая отлично разбиралась в технике, могла самостоятельно починить любой электроприбор, отлично владела отверткой и плоскогубцами. Технические навыки были не чужды и маме, нередко лично изготовлявшей макеты своих будущих зданий.

В связи с этой темой «техничности» не могу не вспомнить характерный эпизод. Февраль пятьдесят восьмого года. В городе – повальная эпидемия очередного «заморского» гриппа. Болеют многие – и я в их числе. На больничном дома – и мама, и тетушка. На день рождения в числе других подарков мне подарили удивительную по тем временам игру-задачу. Надо было собрать из множества частей модель – копию автомобиля «ЗИМ». Каждая часть представляла в миниатюре истинную деталь настоящей большой машины. И нужно было все сделать в полном согласии с чертежами и конструкцией – модель была изготовлена на настоящем заводе. И вот мама и тётушка вместе со мной увлечённо собирали это «чудо техники», консультируясь с механиками Астрономического института и Госпроекта. И ко всеобщей радости дней через 10, как раз к моменту закрытия всех больничных и к выздоровлению – машина была полностью собрана. И, будучи заведенной – поехала, к общей радости всех, кто ее собирал!

Сейчас трудно представить, что в конце пятидесятых, в разгар «оттепели» во всей полноте прорастали порывы нового отношения к оценкам действительности. Уходили в прошлое штампы «всеподчинения», все острее пробивались ростки нового мышления. И сохранившийся в нашей семье архивный альбом живых и острых вырезок из тогдашних сатирических стенгазет проектных институтов, в которых работала мама – сегодня воспринимается как нечто почти невозможное. По активным «легендарным» воспоминаниям коллег, ее выступления на производственных совещаниях институтов тех времен бывали настолько острыми, настолько точно и в цель клеймили некомпетентность тогдашних «начальников», их попытки уйти от насущных вопросов в невнятность – что растерявшиеся руководители порой… брали больничный, если знали, что на очередном производственном совещании будет выступать Ирина Александровна Рачинская.

Кульминацией этой борьбы за творческие интересы стал следующий эпизод. В том же конце 50-х директором проектного института, в котором работала мама, почти по «райкинскому принципу» назначили некую личность, мягко говоря, весьма далекую от вопросов архитектуры. В результате нескольких принципиальных споров, в которых Ирина Александровна и ее коллеги отстаивали и продуктивность, и новизну предложенного, и профессионализм решения многих проблем – они наткнулись на полное непонимание «начальника». По существу, он вообще не мог понять, о чем идет речь, поскольку до этого работал то ли на овощебазе, то ли в заготовительной конторе. Противостояние зашло в тупик. И вот – внимание, этот факт экстраординарен и сегодня! – в стенгазете института появился острый шарж на директора (как говорили, поразительно схожий!) и написанные мамой строки – не процитировать их попросту невозможно:

«Руководитель по призванью,

По духу, по образованью,

Он призван стол свой украшать,

Вопросов сложных не решать.

Высокой страсти не имея

Для дела жизни не щадить.

Не мог он блока от панели.

А унитаз – от капители,

Как мы ни бились – отличить…»

Эти подлинные строки, как и многое другое из тогдашних стенгазет – многократно передавалось из уст в уста. К слову – бездарного руководителя довольно скоро сняли с должности, и его сменил другой, как вспоминали – более компетентный и квалифицированный…

Что «кинематографично» в моих воспоминаниях об этой, к сожалению, уже достаточно далекой поре? Интенсивная мамина работа над конкурсными проектами дома. Уже после рабочего дня она вновь склонялась перед доской с рейсшиной, стоял особый запах отточенных карандашей и туши для рейсфедеров. – и рождались новые замыслы, воплощенные в интересной утонченной графике (естественно, все тогда делалось вручную – никаких компьютерных проектирований тогда и в задумках не могло быть!). Интересно, что эта работа никогда и ни в чем не была по характеру нудно-академичной – мама любила во время и этой работы живое общение, шутку, и оптимизм.

Но – странный, трагический парадокс! Мама – утонченная, женственная, элегантная – не представляла жизни без… курения. Это было крайне странно, но – неотъемлемо от ее облика. Причем ее любимым предметом курения были даже не сигареты с фильтром – они тогда только еще появлялись! А – расхожие в те времена папиросы «Казбек» местного производства. Ни о каких фильтрах там речи не могло быть – весь запас «попутных» вредных веществ никак не отфильтровывался. Не могу понять доныне природы этой пагубной маминой привычки, последствия которой, как стало ясно позднее – были крайне недобрыми и трагичными. Причем, речь шла отнюдь не о нескольких выкуренных папиросах – в особенности в моменты проектирования выкуривалось минимум по две пачки в день.

И еще одно редкое свойство маминого духа – она любила праздники, любила сам процесс подготовки к ним. На моей памяти вместе с моим отцом они увлеченно готовились к Новому году. Традиционно покупалась огромная елка высотой до нашего потолка. А если ее густота казалась недостаточной – связывались воедино две, а то и три елки, торжественно украшались и ставились в центре нашей комнаты, где мы жили. Украшение елки всегда было своеобразным ритуалом – неизменно, в добавок к уже существующим. покупались новые игрушки, они торжественно и в особом порядке вешались на ветви, добавлялись лампочки. Эта елка традиционно стояла в нашем доме с предновогодних дней до 25 января – чудесной даты, совместившей день рождения и моего отца, и мой собственный. В один из дней первой декады января мои родители организовывали непременную елку – с кругом ребят-моих друзей. Вокруг этого праздника было много прекрасных задумок – от особых игр, танцев до появления «настоящего» Деда-Мороза с подарками (в этой роли бессменно выступал давний друг нашей семьи).

Об этих праздниках я очень хочу вспомнить подробнее в других частях заметок. Здесь же особо хочу отметить, что мама с особенной отдачей любила участвовать и в семейных торжествах наших близких и друзей, любила делать сюрпризы, одаривать экспромтными стихотворениями. Любила она и поездки, и путешествия – и все летние поездки моего детства старалась сделать занимательными и интересными. С интересом мы все вместе осматривали впервые в моей жизни достопримечательности Риги, курортные места абхазского Причерноморья, утонченные красоты Ленинграда, особую природу Иссык-Куля и многое другое. Именно мама с моим отцом открыли для меня и Москву с ее особыми явными и скрытыми красотами – ту Москву, что я так люблю и ценю сегодня.

С разных сторон мой отец и мама учили меня точности оценок в восприятии любого художественного явления – книги, живописи, спектакля, музыки. Именно их энергией было осуществлено и то, что я получил довольно фундаментальное музыкальное образование, учился игре на фортепиано – а сейчас – как следствие! – свободно читаю оперные и симфонические партитуры, что в моей профессии остается весьма существенным в разгадывании композиторского замысла. Именно с их «подачи» я взял в руки кисточки и краски и начал рисовать. Но это – опять другое, не относящееся к теме данного «острова»…

В завершение этого первого круга размышлений о маме остается вспомнить, что в 1964 году она столь же интенсивно, как и прежде, работала, проектировала, часто ездила на командировки в Москву – и после одной из последних командировок призналась, что, пожалуй, немного устала. При ее могучей, опережающей энергетике это признание могло бы показаться странным, но поначалу никого не насторожило. Воплощая здоровье, находясь в отличной форме, мама при произнесении тоста «за здоровье Ирины Александровны!» - неизменно шутила: «Думаю, оно не вызывает опасений!».

А весной следующего, 1965 года у нее стали проявляться явления, которые вначале приняли за простой запущенный бронхит, отяжеленный, как казалось, типичным синдромом курящего человека. Нарастающие ухудшения здоровья, приступы кашля, резкое похудание вызвали тревогу. Майское обследование показало… тяжелую и запущенную форму рака лёгкого – скорее всего, сказались последствия интенсивнейшего курения. Только что в Москве проводили в последний путь нашу замечательную родственницу – мою тетушку, дочь брата деда, Соломона Ильича с тем же роковым диагнозом. И мама, навещающая её в Москве, досконально знала клинику и последствия этого рокового недуга. Потому было решено не открывать ей истинный диагноз – для нее её болезнь была определена как тяжелый затянувшийся плеврит.

До сих пор не знаю ответа на вопрос – догадывалась ли мама об истинной природе своей болезни? Хочется верить, что нет – свои состояния, порой весьма тяжкие, порой дарящие относительные облегчения, она переносила твердо и мужественно. Ее постоянно навещали сотрудники, говорили о делах, рассказывали об увиденных фильмах, впечатлениях от командировок, она внимательно слушала, реагировала почти с прежней живостью. А настрой ее духа позволил ей даже в это роковое лето, уже почти не вставая… писать для меня сценарий веселого мультфильма. Я тогда увлекался киносъёмками, и помимо живых объектов, хотел попробовать свои силы и в жанре мультфильма. Саму съемку я проводил тут же, рисовал и собирал шарнирные макеты героев, готовил фоны - на той самой террасе, рядом с кушеткой, на которой она лежала. И она видела весь процесс, видела проявленные кадры – и живо реагировала на все увиденное. Были моменты, когда болезнь, казалось, отступала – она даже в один из периодов стала относительно стабильно передвигаться по дому. И мы надеялись на чудо.

Но чуда не свершилось – с сентября началось резкое ухудшение, и 25-го числа мамы не стало. Адекватные слова подобрать трудно, да это и вряд ли нужно. Но ясно, что в моей жизни это была первая тяжелейшая потеря, разум никак не хотел с ней смиряться, произошла резкая и жёсткая ломка всех привычных устоев существования. Для отца это была фатальная трагедия всей жизни – и в «островке» воспоминаний об их удивительном союзе с мамой я непременно постараюсь рассказать и феномене их любви, хоть это и весьма непросто.

Со времени ухода мамы из жизни ушло огромное количество лет – более полувека. Менялись состояния возраста и духа, менялись люди, менялись эпохи. Менялся – и неоднократно! – и я сам. И, конечно, неимоверно трудно сохранить объективное представление о всей тонкости и ажурности взаимоотношений с самым близким тебе человеком с позиций такой дистанции лет. Особенно трудно сделать это именно сейчас, когда мой сегодняшний возраст более чем на два десятка лет превышает возраст моей мамы в год ее ухода. Однако многое связанное с мамой, живет в моем сознании не как образы далекого и ушедшего прошлого, а в неразрывной связи со всем, что совершается сегодня. Часто говорят, что с ушедшими близкими мы как бы разговариваем, общаемся. Наверное, но не только в этом дело.

Гораздо важнее та нерушимая нить, которая связывает нас со всеми, кто ушел. Ведь нить эта имеет видимые и скрытые влияния на все, что происходит с нами во всех перипетиях того пути, что именуется Жизнью…

(Первые две части воспоминаний доступны по ссылкам: Шелест листвы воспоминаний (коллаж размышлений о былом) и Шелест листвы воспоминаний (коллаж размышлений о былом, продолжение))

 

Андрей СЛОНИМ

(Продолжение следует)